– Варь, а ты не шутишь? Ты это серьезно?

– А то! Только давай договоримся на берегу – денег мне заплатишь немерено! Для меня это тоже подвиг! Понимаешь, у Николеньки долг один есть, который он отдать никак не может, и это его гнетет очень…

– Я и так дам, без всякой суррогатности! Ты бы мне давно сказала.

– Нет, Лизавета. Я так не возьму. А за благое дело – пожалуй. Еще и героиней себя чувствовать буду… Ну что, по рукам?

– По рукам, – растерянно пролепетала Лиза и улыбнулась нерешительно. Внутри происходил полнейший переполох от странного этого, почти сюрреалистического, разговора. Казалось все время, что стоит только посильнее встряхнуть головой – и она проснется.

– Вот и хорошо, – совсем по-деловому хлопнула Варвара по подлокотникам кресла красивыми руками. – Только ты там у себя сладь все по-быстрому, ладно? Ну, анализы всякие клинические, дела медицинские… А как все готово будет – сразу меня кликнешь. Только учти – с детьми приеду. Вовку на Николеньку оставлю, а младших мне девать некуда, с собой возьму. Да у тебя дом большой – на всех места хватит. Будем брак твой спасать: рожать будем твоему пианисту ненаглядному ребеночка, чтоб по чужим дворам за чужими детьми не бегал и смысл свой жизненный нашел побыстрее. Какой он у тебя, оказывается, черт бы его побрал…

– Хорошо, Варь. Я как домой приеду, сразу с ним поговорю.

– Ой, да чего с ним разговоры разговаривать! Взяла за ухо – и по врачам! Ты хотел, мол, милый, ребеночка? Так получай! Расти себе на здоровье, осмысливай свою жизнь дальше!

– Варь, а ты сама-то ее осмыслила? Троих, вон, родила.

– А как же! Дети, Лизавета, это и есть наш бабский смысл. Только это потом приходит, попозже. Знаешь, как я досадовала всегда, когда узнавала об очередном беременном залете? Это потом уже радость небесная да благодатная на тебя спускается, как ангел с неба.

– Слушай, а если ко мне не придет эта радость? Вот ты родишь мне, а радость не придет?

– Придет, Лиза. Обязательно. Вот возьмешь своего ребеночка на руки, сердце вздрогнет, и поймешь…

– А если не вздрогнет?

– Не боись. Обязательно вздрогнет.

– А если нет?!

– Да ну тебя, адвокатесса хренова! Зануда ты старая! Не морочь себе голову! Ты чего, ненормальная баба, что ли? У всех вздрагивает, у тебя одной не вздрогнет! Некоторые, вон, даже чужих усыновляют и любят потом больше родных! А ты дурацкие вопросы задаешь…

– Ну да. Усыновляют, даже больных и убогих. Это я знаю. Как раз по такому делу сюда и приехала. Только так и не понимаю до конца, зачем это надо.

– Как зачем? Чтобы любить. Потребность такая у людей есть, понимаешь? Любить. Ну так что, будешь меня делать суррогатной матерью или нет? Что-то я не понимаю.

– Буду, наверное. Подумаю еще.

– Нет уж, дорогая, ты мне точно скажи. Чего тут думать? Мне же тоже как-то надо определиться со своим поведением!

– В смысле? – удивленно уставилась на Варвару Лиза.

– Ну, если будем рожать, тогда с завтрашнего дня бросаю курить и от алкоголя напрочь отказываюсь. Чтоб организм подготовить к здоровому вынашиванию. А если не будем, то уж извините – маленьких этих удовольствий меня никто лишать не вправе. Так что давай решай.

– Ну, в общем… Наверное, да, – обреченно произнесла Лиза, глядя мимо кузины в темное ночное окно.

– Вот и хорошо, – погладила ее по плечу Варенька. – С тобой, видимо, так и надо в некоторых случаях поступать. Давить железным напором, а то никогда ни на что и не решишься – все думать да причины всякие разные сочинять для себя будешь. Значит, прямо с завтрашнего дня я перехожу на оздоровление своего любимого организма. А сегодня давай выпьем в последний раз за успех нашего мероприятия.

5

На следующий день состоялось, наконец, последнее, определяющее судебное заседание, на котором решилась судьба несчастного Дениски Колюченкова, усыновляемого в американскую семью Рейчел и Дейла Мак-Кинли. Уже по одним только голосовым интонациям женщины-судьи Лиза поняла, что решение будет хорошим. Для нее. И для Дениски Колюченкова. И для Рейчел с Дейлом. Ну наконец-то…

Она давно уже, за всю свою адвокатскую практику, научилась определять в бесстрастном, казалось бы, голосе судей, зачитывающих долгую мотивировочную часть решения, те самые, едва заметные, нужные нотки и редко ошибалась. Это было сродни интуиции, а может, совпадением просто. И тем не менее… Вот судья прочитала-протарабанила, казалось бы, совершенно равнодушно: «…Из материала дела усматривается, что Колюченков Денис Юрьевич был брошен матерью в роддоме, откуда был доставлен на лечение в детскую больницу, где находился больше года в отделении патологии новорожденных. Мать судьбой ребенка не интересовалась, судом была признана безвестно отсутствующей. Все родственники от опекунства отказались письменно…» Слышались уже в голосе судьи нужные нотки! Возмущенные, жалостливые, сочувствующие. Едва-едва заметные. Как бы ты, тетенька-судья с красиво уложенными седыми волосами, ни старалась изобразить положенную по статусу бесстрастность да объективность, все уже понятно. Тут ни убавишь ни прибавишь. И закон в отношении ошибки чиновников ты, моя дорогая, истолковала правильно. Ох уж это пресловутое толкование закона – как хошь, так и толкуй. Но эта умница-судья все-таки так, как надо, сделала. По обыкновенной человеческой справедливости: «…Неисполнение должностными лицами учреждения социальной защиты обязанности в семидневный срок сообщить в органы опеки и попечительства сведения о том, что ребенок может быть передан на воспитание в семью, является лишь основанием для привлечения должностных лиц к ответственности, а не основанием для отказа в усыновлении…» Молодец! Молодец, женщина! Ты умница, судья моя дорогая! И вполне достойна этого вычурного к себе обращения – «…ваша честь». Рейчел-то как в воду глядела, жалуясь на произвол русских чиновников. А вот, наконец, долгожданная резолютивная часть решения, отменяющая все прежние судебные постановления и удовлетворяющая заявления граждан США супругов Мак-Кинли об установлении усыновления. И вот, наконец, последняя фраза: «…Записать Дейла и Рейчел Мак-Кинли в книге записи рождений в качестве родителей усыновленного ими ребенка – Дениса Колюченкова…»

Все! Победа! Бесповоротная и окончательная. Уф… Лиза, выйдя из зала суда, дрожащими пальцами набрала номер Рейчел и бесстрастной скороговоркой сообщила ей о хорошем решении и тут же нажала на кнопку отбоя – потом, все потом. Они еще разделят совместную радость, но не по телефону. И вообще, надо бы ей побеседовать с этой американкой. В конце-то концов, что такого она знает про материнство, чего никак не может понять Лиза? И Варвара знает, и даже Лёня об этом заговорил… Может, что-то важное мимо нее прошло в жизни, а она так и не заметила? Может, некоторый цинизм, присущий ее профессии, так глаза и сердце застит? Ну не тупая же она, в конце концов, должна понять.

Сидя в самолете и глядя на плотные бока облаков под крылом, она продолжала задавать себе вопросы и в ответах склонялась к издержкам трудной и сволочной профессии. Это она сделала ее такой цинично-неприкаянной, заставила все человеческие отношения рассматривать через лупу судебных разбирательств, пошлых и тяжелых, выявляющих самые некрасивые, скрытые человеческие качества. Сколько же бракоразводных дел с беспредельно наглым дележом имущества прошло через ее руки, сколько слез и сломанных детских судеб она видела. Даже сложилась определенная шкала мотивации отношений мужчины и женщины, пожелавших прожить вместе определенный промежуток времени. То есть на момент складывания этих отношений они и не знают, конечно же, что он будет всего лишь временным промежутком. Вот мотивацию, например, потенциального материнства Лиза уважала. Что здесь такого, если женщина хочет родить ребенка в браке? Все правильно. Потом в глаза всю жизнь ребенку не стыдно будет смотреть. Можно и легенду какую об отце придумать «покрасивше». И мотивацию материального расчета уважала. Еще бы – сама так за старика Заславского выходила. По крайней мере, честная сделка. А вот мотивации «ты мой зайка, я твоя киска, и мы каждые полчаса вместе» не понимала совсем. Зачем уж так отслеживать друг друга каждые полчаса? Зачем? Для чего надо так слипаться всем – душами, телами, имуществом? Странная какая-то потребность – вкладывать всего себя без остатка в общий котел отношений, еще и кайф при этом мазохистский ощущать – слава богу, ничего во мне моего собственного больше не осталось, все только совместно-общее. Попробуй потом отлепи безболезненно такую вот «киску» от взбунтовавшегося в одночасье «зайки»! Это же смертельный случай.

А может, опять ошибается? Казалось же ей, что отношения, сложившиеся с Лёней, являются идеальными? Казалось. Ничем не были связаны, никакой такой дурной мотивацией: ни материального расчета, ни потенциального материнства, ни уж тем более совместного лихорадочного слипания собственным временем, когда одна секундочка, оставленная для себя лично, является чуть ли не преступлением. Ну ладно, родят они при помощи Варвары совместного ребенка, и что? Лёня сразу перестанет мучиться своей талантливой неприкаянностью? Ерунда какая. Нет, все же не понимает Лиза чего-то в этой жизни, мимо нее таки прошло-проскочило что-то. Обязательно надо с Рейчел поговорить, завтра же. И совета насчет ребенка спросить. А может, и не завтра. Времени-то еще – завались. Пока судебное решение официально изготовят, пока по почте куда надо пришлют, пока местные чиновники в него вникнут да раскачаются с исполнением, как минимум месяц пройдет. Так что десять раз успеет с клиенткой своей наговориться.

А вот и красивая стюардесса выстроила свое длинное синее форменное тело в проходе и улыбается всем и сразу дежурной счастливой улыбкой. Сейчас расскажет быстренько стандартные сказки про «пристегните ремни», про погоду за бортом, и можно будет снижаться – прилетели домой, слава богу. Интересно, как там оставленная в аэропорту на стоянке машинка поживает? Не обидел ли кто? Хорошая у нее машинка, привычная такая… Ну а вот вам, кузина Лизавета, и ответ на все вопросы… О машинке-то своей беспокоиться-переживать научились, а вот о ребеночке потенциальном – тут уж, простите, очень большие сомнения берут.

6

По одному только Татьяниному лицу можно было догадаться – случилось что-то из ряда вон выходящее. Сердце Лизино вздрогнуло испуганно и заныло протестующее – нет, нет, не хочу. Она как-то сразу догадалась, что произошло. А может, и не догадалась, а знала уже…

– Ничего, ничего, Лизавета. Скрепись. Ты лучше себе мужика найдешь. Об чем тут горевать-то? И что это за мужик такой – хлипкий да длинноволосый, как девка? Еще и об себе думает невесть чего…

Татьяна говорила и говорила, журчала ласковым ручьем, склонившись над Лизой, горестно опустившейся на диванчик в прихожей. Та слушала и не слушала ее – сил не было отмахнуться от этой навязчивой бабьей жалости. Да и не хотелось – пусть себе журчит. Жалко, что ли. Какая уж теперь разница…

– Он тебе на столе письмо оставил. Мудреное такое, я ни слова не поняла. Ты не читай его. Выброси в огонь лучше. Ушел и ушел, туда ему и дорога. Главное, не прихватил с собой ничего. Я проверяла. А то знаешь, как бывает…

Лиза встала и, не раздеваясь, прошла в дом, тихо поднялась по лестнице на второй этаж. Вот оно, Лёнино письмо. Лежат на столе несколько исписанных мелким нервным почерком страничек – даже в конверт не удосужился положить. Торопился, видно. Она робко потянулась было к этим листочкам, но рука отдернулась, будто сама по себе. Не хотелось читать их, совсем не хотелось. А может, Татьяна права в своей сермяжной простой правде? Может, в самом деле не надо? Какая теперь разница? Ушел и ушел. Зачем ей знать – почему? Когда это причина для горя уменьшала хоть как-то само горе? Все равно придется его пережить. Куда ж теперь деваться-то.

Посидев полчаса в кресле, глядя в упор, не отрываясь, на эти проклятые листочки, Лиза все же протянула к ним руку и, сделав над собой усилие, начала читать. Ну да. Так она и думала. Ничего нового он, в общем, не сообщал. «…Тебе ведь даже все равно, Лиза, люблю я тебя или нет. Главное, чтоб рядом был. Так ведь? Ты очень сильная женщина. Даже чересчур. Тебе и не надо, наверное, чтоб тебя любили. Необходимости такой нет. Да и нужды. Тебе себя самой хватает. И твоей собственной любви…»

Ну что ж, в этом он прав, пожалуй. Ей действительно хватало собственных чувств. А любил Лёня ее или нет – неважно как-то. Лишь бы он был, лишь бы глаза Лизины его видели, лишь бы сердце замирало благостно при этом, а душа уходила в пятки. Черт, черт! Надо было все время требовать от него любви ответной, как она этого не поняла? Вот дура! Подыграть не могла, что ли? Надо было устраивать сцены, как те самые «киски» и «зайчики», с трагическим заламыванием рук, капризными истериками вроде «…ах, ты меня не любишь, совсем не любишь…». Эх, Лизавета, Лизавета, век живи – век учись. Так, что там дальше? «…Ты повторяла все время, что я – твоя душа и сердце. И если я у тебя есть, значит, и душа с сердцем на месте. Ведь так? Но Лиза, дорогая, я ведь живой человек, а не доказательство присутствия в тебе всех этих органов! И вообще, нельзя прожить жизнь в виде доказательства чего бы то ни было. Я хочу человеком прожить, а не просто твоим сердцем. А как человек я тебе не нужен и не интересен, и музыка моя тебе вовсе не нужна…»