Но то был ссыльный, он поставил ее на ноги.

— Не пугайся, — сказал он на удивительном итальянском, звучавшем словно поэзия. — Я поймал этого gatto sеlvaggio[33], когда он хотел прыгнуть на дорогу. Думаю, он твой. — И протянул ей изивающегося Мичетто.

Десять минут спустя родители Марии-Грации обнаружили, что их дочь играет с котом в компании ссыльного. Его звали Марио Ваццо, он пел грустную песню и делал вид, будто не замечает, как Мария-Грация вытирает слезы. В итоге ни Пина, ни Амедео так и не узнали, что она была свидетелем скандала с голосованием. А Мария-Грация решила потом обдумать случившееся.


Второе важное событие произошло спустя день — избили старого рыбака Пьерино.

Девочка проснулась от того, что отец не пришел, как он это делал обычно, надеть ей ночные ортезы. Мария-Грация подвинулась на край кровати в квадрат лунного света и начала растирать ноющие икры. Бар уже закрылся, и снизу, то затихая, то, наоборот, становясь громче, доносились голоса родителей. Это напоминало звук лодочного мотора и в последнее время повторялось довольно часто. Закашлял Флавио. Всю зиму он пребывал в раздражении из-за затянувшегося бронхита, от которого отец никак не мог его вылечить. Мария-Грация слышала, как брат кашляет с каким-то неприятным сипением. Он явно пытался сдержать кашель, чтобы его не услышали.

К тому времени Мария-Грация уже могла пройти небольшое расстояние без ортезов. Она бочком приблизилась к лестнице, где обнаружила братьев, которые, прижавшись друг к дружке, точно сардины в банке, просунули головы сквозь перила и прислушивались.

Флавио сердито глянул на сестру:

— Звякнешь хоть раз своими железками и выдашь нас всех!

— Но я без железок, — возразила Мария-Грация. — А вот ты кашляешь.

— Можешь остаться, если обещаешь не шуметь, — позволил Туллио.

Мария-Грация опустилась на колени возле Аурелио. Голоса родителей звучали то тише, то громче, но слов не разобрать.

— Cazzo! — выругался Туллио. — В бар ушли. Смекнули, наверное, что мы подслушиваем.

— Все из-за тебя! — накинулся на сестру Флавио.

— Она тут ни при чем, — вступился Аурелио, самый добрый из братьев, и Мария-Грация почувствовала, как слезы благодарности выступили на глазах.

Она любила братьев, но, сколько себя помнила, всегда любила намного сильнее, чем они ее. Даже Аурелио. Она вечно таскалась за ними хвостом, пытаясь привлечь их внимание и упрекая себя за это. Вот и теперь Мария-Грация заявила:

— А я слышала, о чем они говорят. Мама считает, что это позорно, что il duce изменил правила и теперь на выборах можно голосовать только «за» или «против». Она так и сказала: позорно. Я сама слышала. Она сказала, что это не democrazia.

— А что еще бывает, как кроме «за» и «против»? — набросился на нее Флавио. — «За» фашистов или «против», если они тебе не нравятся. Понятно, что il duce в этом доме не жалуют.

Она поняла, что задела его чувства. Флавио завоевал немало призов за свою преданность Balilla. К тринадцати годам у ее среднего брата ломался голос и лицо было покрыто постыдным созвездием прыщей, но на сборищах Balilla он был самым точным стрелком и запевалой патриотических песен. Его приглашали на специальные собрания, где он играл на трубе, пока профессор Каллейя маршировал, а доктор Витале, призванный в качестве адъютанта il professore, бил в большой барабан. Пина притворялась, будто восхищается наградами Флавио, и прятала их потом в дальней комнате, где хранились коллекции древних черепков, собранные ее мужем. Но Флавио упорно приносил все новые награды.

— Ну, может, ты и прав, — примирительно сказала Мария-Грация.

Но Флавио только раздраженно махнул рукой. Брат был не в настроении весь вечер. Он пришел домой поздно, усталый и понурый. Его кашель мешал вести собрание, и il professore отослал его домой.

Туллио прижался ухом к плиткам пола и сказал:

— Тише вы. Мне кажется, я слышу еще один голос.

— Да это ссыльный Марио опять клянчит работу.

— Нет. Тсс. Это кто-то из соседей.

И правда, кто бы это ни был, он говорил с местным акцентом, поскольку никто из северян не мог так безостановочно причитать, потоком, без пауз и без конца.

— А, да это, наверное, старик Риццу, пришел напиться вместе с папой, — усмехнулся Флавио. — Ничего путного все равно не скажет.

И в самом деле, спор прекратился, до них доносились только причитания.

— Я думаю, это Бепе, племянник Риццу, — предположила Мария-Грация. — Не похоже на самого Риццу. Да и он должен сейчас сторожить виллу il conte.

Но братья уже потеряли интерес к происходящему и вернулись в свои постели. Однако у Марии-Грации сон как рукой сняло. В не отягощенных оковами ногах она чувствовала некое электрическое покалывание, ощущение невероятной свободы. Наверное, так должны ощущаться нормальные ноги! Сидя на кровати, она услышала шаги отца, поднимавшегося по лестнице. Она ждала, что он зайдет к ней в комнату, чтобы надеть ночные ортезы, но его тень проследовала мимо двери. Вот он поднялся в комнатушку наверху, служившую ему кабинетом, задержался на минуту и бегом спустился вниз. Приоткрыв дверь, она увидела в щелочку, что в руках у отца докторский саквояж.

Отец явно куда-то торопился. Странное ощущение силы вдруг покинуло ее, уступив место страху. Она поднялась, держась за занавески, и выглянула в окно. Там в свете луны отец пересек двор и исчез.

С минуту Мария-Грация стояла неподвижно, потом осторожно заковыляла вниз.

Она не смогла бы объяснить, о чем думала, когда спускалась по ступенькам, шла под лунным светом по двору и открывала ворота. К тому времени отец был уже далеко. Чтобы не упасть на пологом склоне, она изо всех сил напрягала негнущиеся ноги. Она успевала только увидеть, как отец сворачивает в очередной проулок. Ей понадобились бесконечные минуты невероятных усилий, чтобы свернуть за ним и увидеть, как он исчезает снова. Только когда ноги начали подгибаться, она вспомнила, что не надела своих дневных ортезов, без которых ей было категорически запрещено ходить. Но Мария-Грация не издала ни звука, она преследовала своего отца бесшумно, точно ее кот Мичетто.

Проулки были совсем узкими, она отталкивалась от стен руками. Миновала ряд лавок, фонтан, от которого вечно пахло тиной, даже летом, обошла церковь, у которой не за что было держаться, и чуть не упала. Ноги тряслись и пылали, точно в лихорадке. Но, на ее счастье, отец наконец остановился около хлипкого домишки, в котором жил рыбак Пьерино.

Пьерино доводился им родственником, как объяснила ей однажды мать. Родство было настолько дальним, что они уже не помнили, кто кому и кем приходился. Иногда на Рождество они посылали друг другу бутылку limoncello или cassata[34], сопроводив записочкой с теплыми пожеланиями. Но Мария-Грация лишь однажды была в доме Пьерино. После мессы жена Пьерино, Агата, дочь булочника, зазвала ее в дом, чтобы помолиться за ее больные ноги, и Мария-Грация неохотно подставляла лоб сухим ладоням пожилой женщины под усыпляющее чтение «Аве Мария» и «Отче наш». Перед домом Пьерино натянул бельевые веревки, на которых сохли простыни, так что, пока женщины произносили молитвы в горячем воздухе верхней гостиной, казалось, паруса дома подхватывают попутный ветер, и солнце мелькало сквозь них — в точности будто и не дом это вовсе, а корабль.

Но сегодня белье на веревках неподвижно обвисло, а ставни на окнах были закрыты.

Отец направился к боковой двери. Прежде чем она успела его окликнуть, он уже вошел в дом, оставив за собой лишь шлейф аромата базилика, кустик которого задел на ходу. Оказавшись одна, Мария-Грация тотчас пожалела, что увязалась за ним.

Она подтянулась, держась за подоконник, и заглянула в кухонное окно. Ног она уже совсем не чувствовала, но желание увидеть, что происходит внутри, было сильнее любых страхов.

А увидела она горящие свечи, словно оплакивали покойника. В доме собрались люди, их имена она помнила довольно смутно, то были местные рыбаки и крестьяне. Вроде бы Маццу, Дакоста, Тераццу. На голом кухонном столе на спине лежал Пьерино. Волосы на его груди были залиты мазутом, как в тот вечер прошлым летом, когда мотор его лодки раскололся на две части и его залило моторным топливом. «Вылили на него двадцать ведер горячей воды, — жаловалась тогда его жена Агата, — а он все равно мазутом воняет. Я эту вонь по всему дому чую. Воняет даже моя готовка, мебель в гостиной, яйца моих кур!»

Мария-Грация смогла разглядеть старушку в изголовье импровизированного ложа и младшую дочь Пьерино, Санта-Марию, стоявшую в ногах. А затем она увидела отца. То т стоял согнувшись, чтобы не задеть потолок. Кто-то включил лампочку. Подтеки на груди Пьерино заблестели, и Мария-Грация внезапно осознала, что никакой это не мазут, а кровь. Кто-то отхлестал его до крови.

Отец заговорил. Сквозь стекло голос звучал глухо, но некоторые слова Мария-Грация разбирала.

— Когда? — спросил отец.

— Два часа назад, — ответила Агата. — Он голосовал «против», signor il dottore. Если бы только, милостью святой Агаты, он не вбил себе в голову голосовать «против».

Отец принялся промывать грудь Пьерино прозрачной жидкостью и вынимать пинцетом из ран маленькие камешки, один за другим выкладывая их на тарелку. Грудь Пьерино тяжело вздымалась. Закончив, отец перебинтовал Пьерино. Рыбаки помогали ему: они поднимали тело Пьерино, словно сеть с полным уловом сардин, а после бережно клали обратно.

— Кто это сделал? — спросил отец.

Агата отвернулась, закрыв лицо руками.

— Его принесли сюда и бросили в проулке, — раздался голос старика Риццу. — Синьора Агата услышала какой-то шум и вышла, подумав, что бродячие псы бедокурят. А вместо этого увидела своего мужа, которого бросили в грязь, как мешок со старьем. А те, кто это сделал, сбежали, figlio di puttana![35] Я послал графу прошение об увольнении — с меня довольно выходок его дружков и всей этой политики!

— Это сделал il conte? Или Арканджело?

В ответ неразборчиво раздалось: «Нет, нет, не il conte. Нет, не Арканджело».

Пьерино очнулся, закашлялся и начал метаться, но отец продолжал накладывать повязку. После нескольких ужасных минут Пьерино затих. Дальше отец занялся головой Пьерино. Он обрил ему макушку, и стала видна рана, похожая на срез красного апельсина. Отец принялся орудовать иглой, и красный сок из раны оросил его руки.

Пальцы Марии-Грации, вцепившиеся в подоконник, от ужаса свело судорогой. И тогда она принялась придумывать историю о том, что это вовсе не кровь на груди Пьерино. Это мазут, или нет, это всего лишь рыбья кровь. Самый молодой из рыбаков, Тото, который мог за день наловить двадцать небольших тунцов и после этого весь вечер отплясывать с девушкой на веранде в баре, однажды поднялся на холм весь покрытый кровью, будто палач. Он рассказывал, что весь день и всю ночь боролся с тунцом, который больше его самого, а за ним следом, распевая песни, шли остальные рыбаки и несли на носилках побежденного тунца.

Все они тоже были измазаны кровью, и мать Тото чуть в обморок не упала при виде этой процессии и поначалу даже была не в силах отругать их за то, что они перепачкали всю ее кухню.

Но Мария-Грация понимала, что та история не имеет ничего общего с нынешней. Бороться с тунцом мог только молодой мужчина вроде Тото, уж никак не Пьерино.

Она видела, что отец почти закончил зашивать рану. Он все делал очень аккуратно, почти как мама, когда лечила разбитые коленки братьев. А тем временем уже занимался серый рассвет, и Мария-Грация видела все не так отчетливо из-за бликов на стекле. Отец закончил накладывать швы и заговорил. До нее долетали только некоторые слова в перерывах между накатами волн — этим утром море было неспокойно. В другой день Пьерино, одетый в куртку и засаленные шерстяные штаны, уже вытаскивал бы ловушки на омаров, расставленные вдоль берега.

— Кровоизлияние в мозг, — услышала Мария-Грация. — Не уверен, насколько серьезное… выздоровление будет трудным… покой и хороший уход…

И Агата, дочь булочника, рухнула рядом с телом мужа, будто ей на шею повесили гирю. Когда отец вышел из дома, он тоже с трудом переставлял ноги.

— Мариуцца! — воскликнул он, увидев дочь. — Что ты тут делаешь? Что случилось?

Ноги у нее дрожали. Она больше не могла стоять. Она не знала, как доберется до дома, если ей удастся отцепиться от подоконника, и от жалости к себе, даже больше, чем к Пьерино или его жене Агате, или даже к бедному уставшему отцу, она расплакалась. Отец подхватил дочь на руки, отцепил ее пальцы от окна, словно riccio di mare[36] от камней.