— Я могу отчистить следы земли, — сказал он. — Я закопал ее, чтобы она была в сохранности, вот и все.

Флавио ничего не ответил. Он просто лег и заснул. И спал так крепко, что не просыпался больше недели.

Все это время они старались не шуметь, как если бы какое-то дикое существо поселилось в комнате наверху.

Пока Флавио пребывал в забытьи, Пина заняла позицию на террасе. Она не реагировала ни на гомон посетителей, ни на суету Марии-Грации, сновавшей с подносами и пытавшейся привлечь ее внимание. Просто сидела спиной ко всем и смотрела на море. В эти дни, глядя на одинокую фигуру матери, Мария-Грация начала осознавать, как Пина постарела. Ее коса, пусть все еще черная, поредела, потеряла былую густоту и блеск, плечи ссутулились, спина сгорбилась. Пина сидела, ожидая, когда ее сын проснется и спустится к ней.

Мария-Грация предполагала, что брат захочет отныне сам распоряжаться в баре, и втайне уже приценивалась по газетам к билетам до Англии — могла же она отправиться искать Роберта и оставить бар на Флавио? Но билеты были безумно дороги — столько «Дом на краю ночи» зарабатывал за целый месяц. И даже если Флавио возьмется присматривать за баром, где и как искать Роберта в этой огромной и серой, как она думала, стране? И почему он не едет к ней?

Вечерами после закрытия бара Пина неохотно отправлялась в постель, утром, еще до рассвета, вставала, умывалась холодной водой, одевалась во все лучшее и спускалась на террасу ждать, когда проснется ее сын. Иногда кот Мичетто, сделавшийся покладистым к старости, составлял ей компанию.


Во время суеты, связанной с возвращением мужчин, умерла Джезуина.

Умерла тихо, во сне, со сложенными руками, сидя на своем обычном месте в углу бара около радиоприемника, так что никто сразу и не заметил, что она не дышит. Картежники продолжали играть в scopa, буднично стучали костяшками доминошники, шипела старая кофемашина. Когда Кончетта подошла к Джезуине, хлопнула по колену и крикнула «эй!», старуха даже не пошевелилась.

— Она меня на обругала, — поразилась Кончетта и заорала во весь голос: — Что-то случилось!

Вызвали Амедео. Он сел напротив старухи:

— Синьора Джезуина.

Старуха не отозвалась, на лице ее застыла тихая улыбка. К приоткрытым в улыбке губам поднесли зеркальце, оно не запотело.


Новость разнеслась по всему острову и повергла людей в искреннюю печаль. Джезуина была первой, кто умер после волны военных смертей, и ее кончина всколыхнула горечь всех ужасных потерь. Закрылись лавки, с полок шкафов достали траурные повязки, и те, кто оплакивал своих погибших за закрытыми дверями, те, кто как безумный колотил кулаками по подушкам, рыдал на полу в своих кухнях, втирая пепел в лицо, — все они вышли на улицу и предались горю, не пряча более пропитанные слезами платки и красные глаза.

Джезуину в маленьком гробу похоронили на кладбище за виноградником Маццу. Со времен первых поселенцев-греков здесь хоронили всех жителей острова. Джезуине выделили место под единственным кладбищенским кипарисом. Там она пролежит двадцать один год, прежде чем ее выбеленные кости соберут и, сопровождая молитвой, переложат в белый альков в стене кладбища. Процессию возглавил отец Игнацио, который исполнял гимны, посвященные святой Агате. Горе жителей острова не имело границ. Под лучами закатного солнца во время похорон Джезуины они рыдали, рыдали и рыдали, и отец Игнацио знал, что они оплакивают не только Джезуину, но всех прочих умерших, всех, кто ушел навеки. Порой для горя нужен повод, и старый священник понимал это. Граф и его супруга посетили похороны и возложили красивый венок из бегоний на могилу Джезуины, которая помогла появлению на свет почти каждого из тех, кто ее теперь оплакивал, включая il conte.

III

Пока город прощался с Джезуиной, Флавио пробудился от летаргии. Он пошевелился, открыл глаза и почувствовал, что давящая военная усталость исчезла. Волосы его свалялись, во рту пересохло, мочевой пузырь ныл после слишком долгого сна. Минуло двенадцать часов с тех пор как он последний раз, очнувшись ненадолго, добрел до туалета. Он преодолел коридор и пустил струю в унитаз. Здесь он когда-то толкался со своими братьями, когда они вставали затемно, чтобы побрить отцовской бритвой свои детские подбородки и намаслить волосы, как это делал ссыльный поэт Марио Ваццо, и уже тогда они чувствовали, как им тесно на острове. Флавио распахнул окно в ванной и долго стоял и смотрел на улицу.

Какая-то длинная процессия двигалась по извилистой дороге через поля. Что это? Фестиваль святой Агаты? Но нет, Святая Агата в июне, а сейчас осень, скоро зима. Наверное, очередной протест по поводу земель. Он провел кончиком указательного, уцелевшего, пальца по лицу. Ощущение нереальности происходящего не исчезло, он будто смотрел фильм. Все было как-то не так. Он почувствовал это в тот самый момент, когда, одетый в английскую одежду, выданную благотворительным фондом, с фанерным чемоданом под мышкой, выпрыгнул из рыбацкой лодки, доставившей его из Сиракузы.

Флавио вернулся в постель, откинулся на подушки и еще раз вспомнил свою прогулку шаг за шагом, пытаясь испытать радость от возвращения домой. Вот он медленно поднялся на холм по своей старой детской тропинке через заросли опунций. В чемодане гремели лагерные пожитки: бритва, заржавевшая в английской сырости, английские игральные карты, английская Библия. Он не знал, что с ней делать: оставить ее казалось святотатством, а выбросить было немыслимо. Так что, когда его отпустили, он привез Библию с написанным на титульном листе адресом его тюремного лагеря на родной остров. Там, на чердаке, она и пролежала, собирая пыль следующие пятьдесят лет.

Флавио не ожидал торжественной встречи в ратуше и ликования по поводу своего возвращения, но, поднявшись на холм и пройдя через облупленную арку, обозначавшую вход в город, он понял, что никто его здесь не ждет. Несколько ребятишек, подросших за время его отсутствия, завидев Флавио, кинулись врассыпную. Он заметил старого мэра Арканджело, который просто свернул в переулок со страдальческим выражением лица, словно не стоило им, экс-фашисту и бывшей звезде Balilla, встречаться.

И тогда он побрел прочь от города, к разрушенным домам, пока внезапно не наткнулся на свою сестру — девушку с морщинкой поперек лба и уже без ортезов.

Она отвела его в «Дом на краю ночи». Флавио обнаружил, что и там все переменилось, стало чужим. Мать высохла, отец превратился в старика с дребезжащим голосом. В тот момент память изменила ему. Куда подевались ножные ортезы сестры? Где котенок? Потом в своей спальне он наткнулся на вещи, принадлежавшие чужому мужчине. Его труба потускнела, портрет il duce исчез. И, прежде чем он успел вспомнить все, его сморил сон.


И вот Флавио пробудился. Надел рубашку и брюки, которые отыскал в пропахших нафталином ящиках комода, спустился на кухню, налил в стакан воды. Тут же появилась мать, торопливо стуча каблуками своих старых директорских туфель. За ней — отец и сестра.

— Что это была за процессия? — спросил Флавио. — Я видел из окна.

— Похороны, — ответила мать. — Синьора Джезуина.

Джезуина. Старушка, что присматривала за ним в детстве, угощала сладкой рикоттой и чистила ему фиги. На глаза вдруг навернулись слезы. Мать подошла к нему и потерла спину между лопаток.

— Мой Флавио, — прошептала она. — Мой Флавио. Ты вернулся ко мне, мой мальчик.

Он позволил ей убрать с его лба упавшую прядь волос.

— Как там было, в лагере? — спросила она. — Как они с тобой обращались, эти inglesi?

Что он мог ей ответить? Что кормили прилично, хоть пища была тяжелой, сплошные пудинги? Что обрядили его в черную робу с серым кругом на спине и на штанине, чтобы знать, куда целиться, если он вздумает бежать? Что они позволили ему работать на ферме? Но не сразу, сначала они считали его фашистом. Он же не мог изменить свои убеждения сразу. Тем не менее четверым пленным, включая Флавио, разрешили трудиться на большой ферме под присмотром сторожевых псов. Зимними промозглыми утрами они тащились туда через рощу, прихваченную инеем. Однажды на Рождество семья фермера усадила их за общий стол, и они ели жареного гуся с жареной картошкой и крошечной капустой, которую эти inglesi называли «брюссельской». Они смеялись, когда он морщился от мерзкого вкуса этой их капусты. Стоит ли рассказывать об этом матери? Как они надевали бумажные короны и пили горькое английское пиво? А госпиталь — стоит ли рассказывать ей о госпитале? Как он оказался в психиатрической палате, где ночью, когда выключали свет, с каждой койки неслись стоны и бормотание, каждая койка в темноте обращалась в остров плача. Какие из его воспоминаний стоило извлечь, отряхнуть от пыли и выставить на всеобщее обозрение? Он устал, он не знал, как поступить.

— Неплохо обращались, — сказал Флавио. — Все было хорошо.

Жажда все не утихала, и он залпом опрокинул в себя еще стакан воды. Мать забрала у него стакан и наполнила его снова, словно стремясь хоть чем-то ему помочь.


В те первые дни ему приходилось постоянно себя чем-то занимать, чтобы снова не погрузиться в летаргический сон. Флавио сказал сестре, что готов взять на себя управление баром, но на самом деле своей искалеченной рукой он с трудом мог удержать поднос и совсем не помнил, как готовить кофе и печь сладости. Да и знал ли он это когда-нибудь? Хлопоча в баре, Флавио только наполовину жил в настоящем, а другая его половина все еще пребывала на войне, которая продолжала высасывать из него силы. Воспоминания накатывали неожиданно. Он начинал расправлять простыни перед сном, а перед глазами возникала пустыня, ветер гнал песок. Или он поднимал руку, чтобы побриться, — и видел струйку крови. И тут же его скручивало болью, он снова видел, как хлещет кровь оттуда, где только что были пальцы. И снова стреляли со всех сторон, и надо было отступать. «Vai, vai!»[63] — закричал сержант. Флавио полз прочь, прижимая окровавленную руку к животу. Пальцы его остались там, их топтали английские сапоги. Боль накрыла его потом, несколько часов спустя.

Стоя за стойкой бара и удерживая стакан, как крюком, большим и указательным пальцами и вытирая его здоровой рукой, он вдруг отчетливо слышал треск пулеметной очереди. Он резко оборачивался и понимал, что это всего лишь цикады включили свою послеполуденную песнь, а в окне — лишь безоблачная синь.

Ему рассказали про англичанина по имени Роберт Карр. Он спал в его постели и, судя по печальным глазам сестры, в ее постели тоже. Вскоре после возвращения Флавио нашел под ночным столиком брошюрку «Руководство солдата по Сицилии», побывавшую в морской воде и с застрявшими между страниц несколькими светлыми волосками. Значит, англичанин знал то же, что и он: адский свет пустыни, фугас на верхушке дюны, грохот, дым. Англичанин через все это прошел. Из рассказов Флавио знал, что чужака встретили как героя, в то время как сам Флавио, с его искалеченной рукой и беспокойными глазами, похоже, был никому тут не нужен.


Андреа д’Исанту вернулся через две недели после Флавио. Il conte желал встретить сына куда торжественней, чем встречали других вернувшихся с войны солдат. Он приказал всем своим крестьянам явиться в воскресной одежде. Они выстроились вдоль аллеи, ведущей к вилле, с олеандровыми венками в руках. Его жена заказала деревенский оркестр. После войны численность оркестра значительно уменьшилась, на что сетовали музыканты, собравшись в баре выпить для храбрости.

Мать уговорила Флавио присоединиться к ним.

— Ну как я буду играть? — спросил он у матери, когда она насела на него. — У меня всего два пальца осталось.

— Все равно играй, — убеждала она. — Играй как сможешь, левой рукой. Ты так хорошо играл, Флавио. Ты же видишь, оркестру нужны музыканты.

Насколько Флавио помнил, мать никогда не любила его трубу, но все-таки послушался. Стоя перед виллой il conte среди пожилых музыкантов, потея в пиджаке, он смотрел, как в клубах пыли по дороге приближается графский автомобиль. На пассажирском месте сидел солдат, худой как жердь. Смотрел он прямо перед собой.

Флавио имитировал игру на трубе и вдруг испытал странное чувство, будто его пальцы оживают, бегают по кнопкам, нажимают. Он даже скосил глаза на руку, но с ней ничего не изменилось. Но он чувствовал свои пальцы, чувствовал, как они играют на трубе.

А тем временем между il conte и сыном назревала ссора. Граф в чем-то с жаром убеждал Андреа, а тот протестовал.