Вскоре исчез и Флавио. Сентябрьским утром Пина, как обычно, поднялась к нему в комнату с чашкой кофе и печеньем и обнаружила, что постель застелена, сложенная ночная сорочка лежит в ногах, как одежды Христа в гробнице. Пина заголосила и уронила чашку, она поняла, что ее сына больше нет.

Рыбаки и работники с ферм обыскали весь остров, прочесали его вдоль и поперек, обшарили все заросли, облазили все канавы, исследовали все виноградники. Они ныряли в темные глубины старой tonnara, обыскали пристройки фермы Маццу и, дойдя до прибрежных пещер, обнаружили следы Флавио. Его ботинки, грязные английские башмаки, которые он носил с тех пор, как вернулся с войны, стояли на утесе, их носки смотрели на море. В правом башмаке была спрятана военная медаль; ленточка, испачканная землей, аккуратно сложена.

Пина зажгла свечку в церкви и опустилась на колени перед распятием, которое Флавио еще недавно полировал. И так повторялось изо дня в день. Иногда они с Кармелой кивали друг другу из разных концов церкви, каждая перед своей свечкой и погруженная в свое горе. Кармела тоже ежедневно приходила в церковь — помолиться о возвращении Андреа, который, как говорили, добрался до Западной Германии и упорно отказывается вернуться домой.

Затем произошло чудо. На десятый день пришло письмо, написанное рукой Флавио. Он жив и здоров, писал он, и находится в Англии. Около Кастелламаре его подобрала рыбацкая лодка, а от Сицилии он добрался на попутках на север. «Я нашел хорошую работу устроился ночным сторожем на фабрике, — сообщал Флавио, по своему обыкновению игнорируя знаки препинания. — Я должен начать сначала но с позволения Господа и святой Агаты приеду домой к Рождеству или на фестиваль передай мои пожелания отцу Игнацио пожалуйста. Как видишь у меня все хорошо».

И хотя Пина регулярно получала от сына письма без знаков препинания и даже услышала его голос, искаженный, но узнаваемый, по телефону несколько лет спустя, Флавио домой так и не приехал. Пытаясь смириться с исчезновением брата, Мария-Грация убеждала себя, что Флавио уехал по каким-то своим резонам, и вовсе не обязательно исключительно печальным. Потому что, в конце концов, справедливость ведь была восстановлена. «Я благодарю тебя за то что ты сделала, — написал он ей год спустя на клочке, вырезанном из картонной коробки от овсяных хлопьев, — теперь я сплю лучше».

VI

И однажды в этом мире перемен и сейсмических катаклизмов появился иностранец. Он сидел на своем обычном месте за стойкой, как будто и не уезжал никуда.

Как-то раз Мария-Грация возвращалась из церкви, куда наведывалась в те дни, когда ее сердце переполняла печаль, — поговорить с отцом Игнацио о своем брате. На обратном пути она поняла — по хитрым улыбкам старух у лавки Арканджело, по благословению, которое выкрикнул вдовец Онофрио, высунувшись из окна, и даже по непривычному спокойствию голубок, сидевших на ветках пальм, — что-то изменилось на острове. Раздумывая над этими странностями, она направлялась домой проулками, дабы не давать лишний раз пищу местным сплетникам.

У террасы нетерпеливо приплясывала Кончетта.

— А у тебя новый посетитель! — завопила она, еще издалека увидев девушку. — Скорей встречай его!

Мария-Грация взяла девочку за руку и спокойно поднялась по ступеням. Она думала увидеть одного из археологов или, может, кого-то из ссыльных, вернувшихся на остров. Надеяться, что внутри ее ждет Роберт, было столь же абсурдно, как и ожидать появления в баре святой Агаты собственной персоной.

Так что для нее стало истинным потрясением то, что она увидела, — а увидела она за стойкой бара своего бывшего возлюбленного. Он смущенно улыбался, довольный произведенным эффектом.

Он изменился: выглядел старше, одет дурно да и словно уменьшился в размерах. Он заговорил, и голос его будто доносился откуда-то издалека.

— Что ты здесь делаешь? — выдавила Мария-Грация.

Роберт вскочил, отирая капельки пота со лба. Он говорил, неловко мешая английские и итальянские слова, пытаясь выразить свою нежность: cara mia, милая моя. Эти же слова он произнес в те жаркие дни пять лет назад, когда она была еще совсем юной, так что было совершенно неуместно повторять их прилюдно. Мария-Грация обнаружила, что не может ничего сказать в ответ, настолько переполняли ее чувства: потрясение, шок, радость, гнев.

— Что вы здесь делаете, синьор Карр?

Роберт попытался взять ее за руки:

— Я вернулся. Мария-Грация, я не могу передать, как счастлив… и ты не изменилась… — Он говорил на ломаном итальянском.

Не изменилась? За пять лет? Это она-то, собиравшая улиток и сорняки, сохранившая бар в годы войны и выведшая его в спокойные воды, предложившая идею Комитета модернизации и доказавшая невиновность Флавио? Мария-Грация ощутила, как сжимаются и разжимаются ее кулаки.

— Ты ни разу не написал мне.

Многочисленные посетители затаенно молчали, ловя каждое слово.

Бросится ли она к нему на шею и доставит ли им всем удовольствие стать свидетелями примирения?

Она пошатнулась и ухватилась за край стойки, чтобы не упасть. Роберт встревоженно кинулся к ней.

— Я не должен был так пугать тебя, — сказал он. И добавил смущенно: — Все это время я любил тебя, Мария-Грация. Я вернулся. Я вернулся навсегда.

Их взгляды встретились. Его волосы потускнели и поседели, кожа, некогда тонкая и прозрачная, загрубела и покраснела. Она хотела заговорить, но волны гнева и радости захлестывали ее, она вся дрожала.

— Ты любишь кого-то другого? — прошептал он, не дождавшись, когда она заговорит. — Это значит, что ты больше меня не любишь?

И вот, когда они стояли лицом к лицу у барной стойки, земля затряслась. Но так велико было другое потрясение — то, что она сейчас переживала, — что Мария-Грация не сразу поняла, что дрожание исходит снаружи, а не изнутри. Землю тряхнуло еще раз.

— Скажи мне, что не так, — умолял Роберт.

— Ты ни разу не написал мне, — повторила она.

Но, прежде чем он успел сформулировать ответ, в бар хлынула целая толпа. Покидая церковь после полуденной мессы отца Игнацио, прихожане услышали, что вернулся англичанин, и поспешили приветствовать его. Утонувшего в радостных возгласах Роберта оттеснили от Марии-Грации.

— Синьор Карр! Синьор Карр!

— Inglese вернулся!

— Хвала святой Агате, покровительнице несчастных, и всем святым!

Подошел отец Игнацио и взял Роберта за руки.

— Быть свадьбе! — провозгласила вдова, которую Мария-Грация едва знала, старуха пихнула ее в бок, явно наслаждаясь собственной находчивостью. — Готовьтесь опять объявлять новобрачных, padre!

Надо отделаться от этой толпы! У Марии-Грации закружилась голова, к горлу подкатила тошнота, проклятый гвалт мешал собраться с мыслями. Но пока она пробиралась к выходу, держа англичанина за руку, прибыла новая волна людей, затопившая все ступеньки перед террасой. Появился старик Маццу, гнавший перед собой коз, за ним шли крестьяне il conte. При виде Роберта старый Маццу вскинул обе руки и поочередно коснулся своим пастушьим кнутом плеч англичанина, будто благословляя его.

— Синьор Карр! — кричал он. — Синьор Карр! Вы наконец-то вернулись, благодарение святой Агате! А вот и Мария-Грация, ваша смиренная невеста!

— Все вы, оставьте нас в покое! — закричала Мария-Грация. — Вы все только сплетничаете, поучаете, вмешиваетесь в чужую жизнь!

Бросившись за занавеску бара, она укрылась во внутреннем дворике, меж развевающихся на солнце простыней, развешанных Пиной с утра. Она услышала, как хлопнула дверь. Это Роберт последовал за ней, как она и надеялась.

— Мария-Грация? Perche mi fuggi? Почему ты убегаешь от меня?

И тут прорвался ее гнев, заглушив радость, которую она испытала, услышав его неуверенные слова, сказанные по-итальянски, его шепот «малышка моя».

— Потому что ты не писал! — зарыдала она. — Потому что ты не прислал мне ничего за пять лет, кроме той несчастной открытки! Потому что ты сделал меня посмешищем и подверг унижениям…

— Но, cara…

Путаясь в висевших простынях, он нашел ее и встал перед ней.

— Ты не писал мне, — повторила она. — Ничего, кроме одной открытки: Sto pensando a te. Ты считаешь, что этого достаточно? Ты думаешь, что это справедливо?

— Нет, — ответил он, тщательно подбирая слова. — Я не думаю, что это справедливо.

— Тогда как же ты объяснишь все это?

— Когда я посылал тебе открытку, — прошептал он, — я думал, что обгоню ее, что буду с тобой через несколько дней. Если бы я знал, я бы написал больше, клянусь.

Она дернулась, но не для того чтобы убежать, а чтобы показать ему свою ярость.

— Подожди! — крикнул он с мукой в голосе. — Подожди, Мария-Грация. Позволь мне все объяснить. Мне нужно время, чтобы найти правильные слова, я стараюсь, cara. Я могу все объяснить, дай мне время.

От возмущения у нее перехватило дыхание. Она схватила корзину для белья, перевернула и уселась:

— Bene. Очень хорошо. Объясняйся.


Тем временем в баре назревало восстание. Несвойственная ему твердость снизошла на Амедео, и он жестко пресекал все попытки последовать за Марией-Грацией и Робертом во дворик. С каждой минутой в бар набивалось все больше людей, и ни одного из них Амедео не пропустил дальше стойки.

— Где он прячется? — требовали ответа самые настырные, выстроившись на ступеньках террасы. — Мы принесли ему в знак приветствия бутылку limoncello и подвеску со святой Агатой.

— Я не позволю вам беспокоить его! — отрезал Амедео.

Пина Велла заняла пост у занавески в кухню — на случай, если кто-то все-таки прорвется за стойку.

— Они не разговаривали пять лет, — увещевала она публику. — Прошу вас, оставьте их в покое! Если вы будете продолжать рваться к ним, я запру двери бара и возьму вас всех в заложники. У вас еще будет время побеседовать с синьором Карром, как только они наговорятся друг с другом.

Люди сдались. Недовольные, они расселись в баре и на террасе в ожидании англичанина.

Только Кончетта не сдалась. Дождавшись, когда Пина отвлеклась, она юркнула за занавеску и тенью выскользнула на улицу к калитке во внутренний дворик, откуда и увидела синьора Роберта через висевшие на веревках простыни. Он, словно персонаж театра марионеток, жестикулировал и размахивал руками, а Мария-Грация сидела на бельевой корзине, сложив руки на груди и отворотясь в сторону. Закоренелая атеистка, Кончетта на всякий случай помолилась святой Агате, чтобы Мариуцца посмотрела на англичанина.

Роберт начал свою историю с момента, когда он покинул Кастелламаре. Он рассказал, как его увозили прочь от нее — сначала на рыбацкой лодке, потом на большом сером транспортном корабле, потом на госпитальном судне, где со всех коек раздавались стоны и крики. Из Сиракузы в Катанию, из Катании в Тунис, из Туниса в Саутгемптон. Пока он наконец не оказался в военном госпитале с серыми занавесками, где пролежал до конца войны. Всю дорогу он не отрываясь смотрел назад, на серые воды, которые все больше разделяли их, на пристанях искал в толпе ее лицо.

Мария-Грация сидела не шевелясь, и Роберт, помолчав, продолжил рассказ.

Плечо его все не заживало, рана снова начала кровоточить, потом опять загноилась. Лечение затянулось до конца войны. И пошел он на поправку ровно в тот день, когда закончились военные действия. Из-за раны он не участвовал в парашютной высадке в Арнеме и не погиб в грязи под какой-нибудь голландской деревней, как почти все, кого он знал. По сути, рана спасла его. Но в мае 1945-го она начала затягиваться, лихорадка спала. А как только война завершилась, стало ясно, что выздоровел и он.

— Тогда ты мне написал, — сказала Мария-Грация. — Четыре года назад. Что было потом?

Неприятности начались сразу. Его не демобилизовали из госпиталя, а приказали возвращаться в полк, находившийся в Голландии. Сосед по палате, меланхоличный капитан, сказал, что демобилизация может затянуться на годы. Но он не мог ждать. Он собрал вещи и сбежал из госпиталя. По дороге успел отправить Марии-Грации открытку: Sto pensando a te. Я думаю о тебе.

Он направлялся к морю. Шагал по обочине дороги, в руках скудные пожитки, одет в ту же вылинявшую форму, которая была на нем до госпиталя. Водители обгонявших его машин притормаживали, чтобы его рассмотреть. Вскоре его подобрала попутка — медицинская карета, за рулем которой сидела женщина. Она сказала, что едет до доков и подвезет его. Но как добраться до Сицилии, она не знала. К тому же у Роберта почти не было денег. У доков женщина его высадила, и Роберт, поколебавшись, двинулся в банк, чтобы снять деньги. Он понимал, что вызывает подозрения своей истрепанной одеждой и свертком из госпитального полотенца. Когда он выходил из кассы, где купил билет на судно до Франции, его остановил патруль военной полиции. Потребовали показать демобилизационные документы.