Его обвинили в дезертирстве. Военный билет у него конфисковали, а самого отдали под трибунал. Защищал его худой как жердь майор, ничего о нем не знавший. К процессу он готовился непосредственно перед заседанием суда, листая его дело. Роберт был у него седьмым подзащитным из двадцати девяти за неделю. Адвокат рассказал, что Лондон и Париж кишат дезертирами, которые угоняют машины, грабят кафе, — словом, ведут свою войну.

— Вам надо было пробираться в Лондон, — усмехнулся майор, написав фамилию Роберта с одним «р» и «пехотинец» вместо «десантник». Он также зафиксировал, что Роберт «лечился у местного доктора на острове Касл Амари, что вблизи Сицилии, а после этого в Нетли-Парк».

Судьи с самого начала отнеслись к нему с предубеждением. Им показалось подозрительным, что простая рана в плече то и дело открывалась и кровоточила, гноилась, что подозреваемого многие месяцы терзала лихорадка, и вдруг рана каким-то чудесным образом зажила в последний день войны. Но с другой стороны, не подлежало сомнению, что он не годен к службе, о чем неопровержимо свидетельствовала его медицинская карта.

— А этот сицилийский врач, — спросил полковник, председательствовавший в суде, — мы можем получить от него какое-нибудь заключение? Можем ли мы удостовериться, что вы были больны, как вы утверждаете, достаточно сильно и не могли присоединиться к своему полку в 1943-м или хотя бы в 1944-м?

— У нас не было времени обратиться к сицилийскому врачу за заключением, — ответил майор, что было чистой правдой, так как с подопечным он познакомился за два часа до суда.

— Вы желаете вернуться в свой батальон до демобилизации? — спросил прокурор.

Роберт не желал. И только когда ему присудили десять лет каторжных работ, понял, какую ошибку он совершил.

В первые дни заключения, думая о Марии-Грации, с которой он познакомился, когда она была такой юной, и которой будет за тридцать, когда он вернется к ней, Роберт впал в отчаяние.

— Как я мог тебе написать? Как я мог просить тебя ждать меня десять лет, даже если бы мне и дали бумагу, ручку и заграничные марки, чего бы мне никогда не дали? Ты была молода, когда мы встретились. Я почти не говорил на твоем языке. Наша любовь продолжалась несколько месяцев. Шла война. Мог ли я рассчитывать, что ты любишь меня настолько, что готова ждать долгие годы, что ты откажешься от счастья? Как я мог надеяться, что в мирное время твоя любовь не угаснет? Как я мог просить тебя об этом?

— А как же твоя любовь ко мне? — спросила холодно Мария-Грация. — Была ли твоя любовь такой?

— Да, cara. Была — и есть. Конечно, да. Но я не был уверен в твоих чувствах. Это все было так давно.

— Я любила тебя, — сказала уязвленная Мария-Грация. — Да, я была совсем юной, но я любила тебя. Если бы ты попросил, я бы ждала тебя сколько надо.

Воодушевленный последними словами, Роберт продолжил. В военной тюрьме, где он отбывал срок, его навещала одна религиозная женщина из благотворительной организации. Она беседовала с ним, расспрашивала об аресте, прислала книги, по которым он учил итальянский язык.

— Разве она не могла написать мне? — спросила Мария-Грация. — Ты ведь мог ее попросить?

И Роберт испуганно ответил:

— Но, cara, я попросил. Она писала. Она отправила больше десяти писем.

Очевидно, письма так и не дошли до Кастелламаре. Только теперь Роберт понял причину ее негодования.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Мария-Грация все тем же ледяным, неумолимым тоном. — Тебе ведь сидеть в тюрьме еще шесть лет, если верить твоей истории?

Да, так и есть. Но через четыре года в тюрьму прибыл полковник, искавший заключенных с хорошим поведением, которых можно привлечь к работам на угольных шахтах, где не хватало рабочих рук. Роберт, родившийся на севере в горняцкой деревне и страстно желавший получить досрочное освобождение, стал одним из них. Ему выдали документ, который он должен был обменять на железнодорожный билет.

— Можете возвращаться домой, — сказал ему полковник.

На перекладных Роберт добрался до Дувра и сел на пароход до Кале, на этот раз избежав встречи с военным патрулем. Он ловил попутки, шел пешком, когда попуток не было, так он пересек весь континент. Перед тем как плыть на остров, он вымылся в море с карболовым мылом, постриг волосы, побрился, глядясь в автомобильное зеркальце, и купил у крестьянина за несколько лир новую одежду. Бепе перевез его. Смущаясь, Роберт спросил старика о Марии-Грации, и Бепе с радостным криком признал англичанина.

— Я приехал не для того, чтобы создавать проблемы, если она кого-то любит, — бормотал Роберт. — Только скажите мне, она замужем? Есть у меня надежда? Она не отвечала на мои письма.

— Иди в «Дом на краю ночи» — и сам все увидишь, — посоветовал Бепе.

Судя по тому, как бурно он продолжал радоваться, по приветствиям, с которыми его встретили на причале, Роберт догадался, что надежда у него все-таки есть. Но теперь он уже не столь уверен.

— Меня опять будут судить как дезертира, если найдут. В этом моя проблема. Я должен был отправиться в Голландию и ждать официальной демобилизации, а я сбежал, совершив непоправимую ошибку. А потом была тюрьма, и даже если бы я и мог написать, я бы все равно не посмел просить тебя ждать меня десять лет. Но я не переставал тебя любить, Мария-Грация. Не вини меня за мою любовь.

Вместо слова «проблема» он использовал итальянское frangente, что также обозначает «белые буруны на море», и это вдруг растрогало Марию-Грацию. Рассказ свой Роберт вел неуверенно, с потаенной нежностью — в точности как когда-то Андреа д’Исанту, который вложил ей в руку цветок.

— И ты не можешь вернуться? — спросила она, чувствуя неловкость за ту злость, с какой его встретила.

— Нет, amore. Я не могу вернуться в Англию.

Она наклонилась и потрогала плитки под ногами. Она не понимала, зачем это делает, но потом до нее дошло, что так она касается земли, родной для нее земли. Но не родной для него. И она испугалась. Он никогда не сможет вернуться домой, на землю, которая его породила, никогда его не убаюкает знакомый шум моря, никогда не успокоит и не доведет до отчаяния теснота родных стен.

Должно быть, она это произнесла вслух, потому что Роберт тихо сказал:

— Меня породила земля этого острова. Не та земля.

И произошло странное. Мария-Грация почувствовала, как стремительно уходит, растворяется желание бежать отсюда, снедавшее ее немало лет, как боль, что терзала ее годами, точно иголка кактуса, засевшая глубоко под кожей, исчезла, не оставив и следа.

— Ты мне веришь? — спросил он.

— Да, — ответила Мария-Грация. — Я тебе верю.

Роберт судорожно вздохнул.

— Любимая Мариуцца, cara mia.

— Я верю тебе, — сказала она. — Но ты еще не искупил вину. Даже не приступал к этому.

Она не поцеловала его, не обняла, но взяла за руку. И не смогла отпустить. Так они и стояли, как будто только что познакомились.

— Думаешь, ты сможешь снова полюбить меня?

— Не знаю, — покачала головой Мария-Грация, — но ты оставайся.

Кончетта, так и прятавшаяся все это время за калиткой, увидела, как две тени сблизились, и запрыгала от радости.


Когда Мария-Грация и Роберт вернулись в бар, явно примирившись, «Дом на краю ночи» забурлил весельем. Однако вскоре выяснилось, что никакой свадьбы со дня на день не ожидается и отношения пары ничуть не восстановлены. Говорили даже, что Мария-Грация не пригласила англичанина в свою комнатку с видом на пальмы, а сослала на чердак, где он спал на том же вытертом плюшевом диване, на котором когда-то вынужден был ночевать отлученный от брачного ложа Амедео.

Это было сущей правдой. За бутылкой arancello Амедео пытался утешить Роберта.

— Она сильная девочка, моя Мариуцца, — шептал он. — Всегда была такой. Ей нужно время. Она лишь хочет заставить тебя подождать, как она ждала тебя, а пока она проверит свои чувства. Она не из тех, кого можно поторопить или заставить принять решение.

— Я заставил ее ждать пять лет, — сказал Роберт. — Не собирается же она…

— Дай ей время, — посоветовал Амедео.

Роберт глотнул arancello, и ликер словно прилип к небу, это был более грубый напиток, чем тот, что он запомнил.

— Поговори с ней, — сказал Амедео. — Расскажи ей все то, о чем ты не мог рассказать раньше, когда ты не знал нашего языка. Расскажи о детстве, юности. То, о чем обычно говорят влюбленные. Сейчас ты для нее чужой человек, до какой-то степени. Расскажи ей о себе. Расскажи ей свои истории. — Для Амедео не было более надежного пути к сердцу человека.


Наутро после возвращения Роберта Мария-Грация проснулась не в ладах сама с собой. Она оделась, умылась, заплела косы и спустилась в кухню с твердым намерением стойко перенести новость о том, что появление Роберта — лишь галлюцинация. Но нет, он сидел между ее родителями и чистил фиги своими надежными грубыми руками. Роберт вскочил и пододвинул ей стул.

— Доброе утро, cara mia, — произнес он осторожно, изучая ее лицо.

Мария-Грация приняла у Пины чашку чая. И затем, как только ее родители вышли из-за стола под благовидным предлогом, на нее обрушился поток историй. Роберт рассказывал про детство, юность, старательно подбирая итальянские слова.

Начал он с родной горняцкой деревушки — два ряда домов посреди зеленых полей под серым небом. Эйкли-Мор. О своей семье он мог сказать только то, что его вырастили, не слишком обременяя себя, престарелая тетушка и дядя. Его мать, незадачливая актриса, умерла от испанки, когда ему было несколько месяцев от роду. В тот момент Роберт спал в своей коляске, стоявшей в углу провинциальной актерской уборной. Пока тело умершей женщины в спешке убирали, чтобы не привлекать внимание, о нем совершенно забыли. Сторож, запирая театр, услышал приглушенный плач и обнаружил младенца. Выяснив, что мать — давешняя покойница, вызвали ее родственников, которым и вручили ребенка.

Мария-Грация отставила свой чай, который не лез ей в горло.

— Почему ты рассказываешь мне это все сейчас?

— Потому, cara… — Он взял ее за руку. Типичный англичанин, он всегда крайне робко брал ее за руку, как будто не хотел навязываться. — Потому что я хочу просить тебя выйти за меня замуж. И будет справедливо, если ты узнаешь обо мне больше, чем в прошлый раз.

От внезапной вспышки счастья Мария-Грация чуть не расплакалась. Но она поборола слезы и позволила продолжить рассказ. Роберт поведал, как тетя и дядя хотели избавиться от него. В поезде, поглядывая на фактически чужого младенца, они обсуждали, что надо передать ребенка в приют. Об этом они говорили ему много раз, словно то было доказательством их доброты и сердечности. По причинам, о которых тетка с дядей никогда не упоминали, они почему-то засомневались, стоя у ворот приюта, и, передумав в последний миг, отвезли домой. И всю последующую жизнь они пытались компенсировать ту свою слабость, ни разу не позволив себе проявить великодушие по отношению к сироте. Напротив, они всячески демонстрировали, что готовы терпеть его присутствие ровно до его семнадцатилетия, и в тот день он покинул их дом в поисках лучшей доли. На багажнике велосипеда — фанерный чемоданчик, в руке — выглаженный костюм на деревянных плечиках.

— Что такое Ньюкасл? — спросила Мария-Грация по-английски.

— Большой город на севере, там много арок и мостов, — ответил ей Роберт на итальянском.

Позже девушка, хотя она и не призналась бы в этом, кинулась в комнату родителей, чтобы найти это место в школьном атласе матери. История затронула в ней какие-то глубинные струны. Переставляя ящики в кладовке бара, она поймала себя на том, что плачет, но плачет от радости; она скорчилась над ящиком с arancello, зажимая рот обеими руками, чтобы никто не услышал ее всхлипов.

Вечером Мария-Грация спросила Роберта:

— Каким ты был в детстве? Когда ты жил в Эйкли-Мор?

Роберт подыскивал слова, бесконечно благодарный за это проявление благосклонности.

— Маленьким, — ответил он по-итальянски. — И очень тонким. (Худым, догадалась она.) Я всегда был белый как мел, — добавил он.

А она подумала: «Какое странное сравнение». На острове о таких говорили «бледный, как ricotta».

— Что еще? — спросила она.

И Роберт выдал едва ли не весь свой запас итальянских слов: