Арканджело, не испытывавший такого рода сомнений, процветал.

III

Амедео был прав, сказав, что у Роберта терпение, как у святой Агаты. Эта черта во всей своей очевидности проявилась, пока росли мальчики. Роберт, который три года провел в военной тюрьме, пять лет ждал возможности вернуться на остров и еще четыре года, чтобы стать мужем Марии-Грации, точно имел внутри стальной стержень, который было не сломать детскими потасовками. Когда его сыновья ссорились, он спокойно выслушивал каждую сторону, выносил справедливый вердикт и с полной невозмутимостью осуществлял наказание, непреклонный, как директриса школы Пина Велла, разрешавшая конфликты своих учеников. Даже после самого утомительного дня у него оставались силы обнять жену за стойкой бара и убирать со столов, напевая местные песенки, в то время как у Марии-Грации не было сил эти песенки даже слушать.

Возможно, в терпеливости Роберта и таилась проблема. Может, будь он менее терпим к дракам сыновей, менее невозмутим, они бы лучше себя вели. Хотя кто знает, все могло бы обстоять и хуже.

Амедео же крайне болезненно воспринимал вражду внуков, напрочь забыв о жестоких битвах, что вели его собственные сыновья во дворике и в коридорах «Дома на краю ночи». Он любил Серджо и Джузеппино сильнее, чем своих детей, за исключением, может быть, Марии-Грации, но они частенько ввергали его в бессильную ярость.

Четырехлетнего Серджо частенько можно было застать с дедушкиной красной книжкой. Его трехлетний брат тоже уже начинал разбирать буквы. Чтобы никого не выделять, Амедео читал им вслух на террасе, угощая мороженым и историями в равном количестве. Серджо слушал, устремив взгляд за горизонт, задумчиво поднося ложку с мороженым ко рту, иногда и мимо. Джузеппино, наоборот, пинал стул, отказываясь сидеть спокойно. Он продолжал сучить ногами, пока не доставал брата, и тогда рассказ деда прерывался воплями. Однако, когда после чтения Амедео расспрашивал Джузеппино, тот помнил все и мог воспроизвести большие отрывки: «Это было про попугая, он залетел в окно и поведал девушке про десять белых коней с десятью всадниками в черных доспехах, что направлялись на войну…»

— Этот Джузеппино — умный мальчик, — говорил Амедео.

— Они оба умные, — убежденно отвечала Мария-Грация. — Потому что одинаковые.

Сообразив, что задел материнские чувства, Амедео торопливо поправлялся:

— Si, si. Конечно, оба умные. Я не это имел в виду.

Но не крылась ли проблема в том, что с ними обращались одинаково? Временами казалось, что у них нет ничего общего и что братья они случайные, а вовсе не кровные.

Амедео старательно записывал все достижения мальчиков в свой блокнот. «Серджо — 65 сантиметров», — писал он и ставил дату. Или: «Джузеппино впервые ел твердую пищу — горошек и ложечку пюре из carciofo[83]». И позже, когда мальчики пошли в школу, где на братьев нарадоваться не могли: «Серджо получил 7 по арифметике (сложение и вычитание)», «Серджо назначен старостой в классе, 1961/62 год», «Джузеппино выиграл приз в соревнованиях по бегу». Во всем, кроме спорта, лидировал Серджо. Но именно Джузеппино, великолепный атлет, похожий в этом на своего отца, впечатлял интеллектом. Он добивался всего играючи, вполсилы, словно чтобы не затмить всех.


К первому причастию Амедео подарил внукам сицилийскую сказку «Два брата», которую он выписал из книжного магазина в Сиракузе и завернул в красную бумагу.

Серджо и Джузеппино полюбили эту историю, как Амедео и предвидел. Хотя им больше понравилось про морского змея и ведьму, чем про чудесное примирение братьев, Амедео надеялся, что сказка заставит их понять, насколько ссоры бессмысленны и бесплодны.

— Главный герой сказки — младший брат, — утверждал Джузеппино. — Это он проявил милосердие к рыбке и всех спас.

— Нет! — возражал Серджо. — Разве не старший брат с самого начала завоевал принцессу?

Как только дед дочитал сказку до конца, каждый из братьев пожелал владеть книжкой единолично. Они подрались, тащили книжку каждый в свою сторону, пока не разорвали ее на две половины. Амедео слишком поздно пожалел, что подарил им один экземпляр на двоих. Он заказал второй экземпляр, но было поздно — мальчики желали владеть «оригиналом» с дедушкиной надписью: «Серджо и Джузеппино по случаю вашего первого причастия. С любовью, дедушка Амедео».

Словом, воспитание протекало нелегко. И все же порой, в основном благодаря отцу, они подолгу вели себя вполне прилично, и Амедео удивлялся, почему он так всполошился. Пина соглашалась с ним.

— Подумаешь, дети немного подрались, — говорила она. — Я верю, что Мариуцца и Роберт правильно их воспитывают.

Как и люди в сказке о двух братьях, жители острова Кастелламаре с трудом различали Серджо и Джузеппино, несмотря на то что у Серджо черты лица были крупные, а у Джузеппино лицо более тонкое и подвижное. Однако мальчики засыпали и просыпались в одно время, у них была одна походка, они одинаково теребили челки, когда читали, и независимо друг от друга приняли решение поступать в один и тот же университет в Лондоне. Кто-то из них увидел его на картинке в энциклопедии Пины и загнул краешек страницы. По воскресеньям, погружаясь в море рядом с Робертом и оглядываясь на наблюдавших за ними мать и тетю Кончетту, они иногда снисходили до того, чтобы поиграть вместе. У Джузеппино, лучшего на острове бегуна и футболиста, не упускавшего случая унизить брата в спорте, имелся только один страх, крайне досадный, если учесть, что они жили на маленьком острове. Он боялся моря. Страх этот не отпускал Джузеппино никогда, хотя мальчик и тщательно скрывал его. Серджо, однажды все-таки заметивший неладное, когда они плескались в воде, взял брата за руку и осторожно вывел на берег. Видевшие это Амедео и Пина несколько дней обсуждали его поступок, считая, что это знак перемены в их отношениях.

К смятению Амедео, оба мальчика одинаково не любили остров. Как будто они родились не в том месте. Возможно, причиной тому был отец-англичанин, размышлял Амедео, но вслух никогда бы в этом не признался. Роберт — едва ли не ангел во плоти, сын, явившийся из морской пучины, когда их сыновья пропали, лучший муж, о каком только отец может мечтать для дочери. Но эта нелюбовь к родному острову должна иметь корни, терзался Амедео, начисто забыв о том, что именно неуспокоенность заставила его в свое время прибыть сюда. И что именно та же самая неуспокоенность отправила его сыновей на войну.

Внуки вечно на что-нибудь жаловались. Оба. Летом им было душно в баре, зимой в доме им мешали сквозняки, они ворчали, что не хватает книг, что на острове нет кинотеатра, а море вечно бушует и нет ему ни конца ни края. Кроме того, они оказались чувствительны к городским сплетням, их тревожили все эти курсировавшие по острову слухи, зачастую касавшиеся Эспозито. Например, люди болтали, что их дед был замешан в какой-то скандал с двумя женщинами, что отец их в войну повел себя неприглядно, что дядя Флавио сошел с ума и носился по острову в чем мать родила, с одной лишь боевой медалью на груди. Истории эти заплесневели за долгие годы, но они ранили Серджо и возмущали Джузеппино. Оба сгорали от жгучего желания поскорей покинуть остров. Серджо, повзрослев, стал говорить исключительно на литературном итальянском, а Джузеппино — только на английском. «Как будто, — сетовал Амедео, — наш диалект недостаточно хорош для них».

— Сейчас другие времена, — успокаивала мужа Пина. — Они постоянно видят автомобили и английских туристов. Они смотрели кино про то, как люди летали в космос. И совершенно нормально, что они хотят быть частью большого мира. Тебе не стоит принимать это так близко к сердцу, amore.

Но как же он мог остаться равнодушным, после того как его собственные сыновья покинули остров и больше не вернулись? И в голове Амедео начал складываться план.

— А что, если я обучу их управляться в баре? — предложил он. — Как научил наших сыновей. И сделаю их главными.

— Им это не понравится, — сказала Пина. — Кроме того, они хотят увидеть мир, и нам лучше позволить им сделать это, чем сопротивляться и оттолкнуть их навсегда.

Разумеется, как и во всем остальном, Пина была права.

Она уже почти не ходила и большую часть дня проводила на террасе, читая и перечитывая книги, которые полюбила, еще работая в школе, — Шекспир, Данте, Пиранделло. Теперь они могли заказывать на континенте и самые последние книжные новинки: роман Il Gattopardo и труд Данило Дольчи[84] о бедности в Палермо, читая который Пина цокала языком и радовалась, что они живут на маленьком острове в более благожелательной атмосфере. Ноги ее опухли и болели, так что прогулки остались в прошлом, зато книги уносили ее далеко-далеко, как Амедео уносили истории, которые он собирал. Ссоры Серджо и Джузеппино она пресекала одним лишь властным учительским взглядом, мигом приводившим их в чувство. Для внуков в детстве все могло сложиться гораздо хуже, если бы не пиетет, с которым все вокруг относились к бабушке Пине.


Тем не менее, когда старшему, Серджо, исполнилось одиннадцать лет, Амедео уже всерьез опасался, что между внуками зреет что-то по-настоящему недоброе.

Это проявилось во время Фестиваля святой Агаты в июне. Но на самом деле беда началась в феврале. Сразу после дня рождения Серджо мальчики впервые увидели снег. Когда они проснулись, вся площадь была припорошена белым. Подростки устроили сражения снежками, старики отказывались выходить даже во двор, а шесть автомобилей, съехав с холма, врезались в дома, стоявшие у его подножия. Зимний шторм затопил «Прибрежный бар Арканджело» — но с этой победой взрослые в «Доме на краю ночи» отказывались себя поздравлять.

Воздух был ледяной и колючий, словно в нем повисли мириады крошечных осколков. Амедео видел, насколько снег заворожил внуков. Как только солнце заглянуло во дворик, началась бурная капель — точно в какой-нибудь альпийской деревне. В газетах, разбухших от влаги, рассказывалось о непогоде в Англии, статьи сопровождались снимками английских домов, на крышах которых слоями, словно ricotta, лежал снег, а машины на дорогах занесло едва ли не целиком.

— Ну почему я не родился там? — воскликнул Серджо. — Почему я раньше не видел снега, ничего про него не знал!

Пока Мария-Грация разливала кофе к завтраку, Амедео, уязвленный словами внука, листал свою красную книгу в поисках историй про снег, выпавший на их острове. Но детям было не до историй. Они носились как угорелые, кидались снежками, забыв даже о завтраке. Роберт порылся в чулане, где хранились зимние вещи, и притащил охапку старых вязаных шапок, перчаток и муфт, уцелевших еще со времен молодости Пины и Амедео. Перед тем как выпустить сыновей на снежную улицу, он обрядил их в теплые одежки.

— Играйте мирно, не ссорьтесь, — крикнула им вдогонку Мария-Грация с оптимизмом, который Амедео находил удивительным, учитывая весь их предыдущий опыт.

И действительно, не прошло и получаса, как Джузеппино притащился в слезах, в сердцах сорвав с себя перчатки и шарф. Серджо шел следом за ним, пыхтя от возмущения, с разбитым носом. Как выяснилось, мальчики подрались из-за ведра со снегом.

— Он все забрал! — кричал Джузеппино. — Он пошел во двор и собрал весь снег вперед меня!

— Но ты собирался лепить из него снежки! — злился Серджо. — А я хотел слепить снеговика! Я собрал весь снег — со ступенек, с плитки, с листьев олеандра. А ты пришел и вырвал ведро, и оно упало в грязь!

— И где теперь этот снег? — спросил Роберт, вставая.

— Не-е-ету! — завопил Серджо.

— Ну и нечего реветь, как девчонка, — прошипел Джузеппино, пиная плинтус.

С трудом переставляя ноги, Пина ухватила внуков за уши, повела на место преступления и продемонстрировала, что драка из-за ведра снега разыгралась в окружении целых сугробов, по которым мальчишки катались, мутузя друг друга, пока не обратили в слякоть.

— Вот видите. Из-за своей драки вы и лишились снега.

— Ненавижу его, — прогундосил Серджо, шмыгая расквашенным носом. — Ненавижу! Я убью его.

Все то утро (уроки из-за непогоды были отменены) Амедео бродил по городу в поисках снега для своих безутешных внуков, которые сидели запертые у себя в комнатах. Но снег стремительно таял, растекаясь по улицам ручьями. После обеда Джузеппино уже позабыл про ссору, но в Серджо, заметил Амедео, что-то изменилось. Всю ту весну злость на брата кипела и пенилась внутри него, угрожая в любой миг прорваться наружу. Они дрались по любому поводу: из-за школьных оценок, места за столом, футбола. За всем этим, опасался Амедео, затаилось какое-то глубинное зло.