Боярский сын Скуратов все рассчитал верно. Волна солнечного весеннего тепла накатила на землю спустя шесть дней после выезда обоза — стремительно растопив снега, напитав землю талой водой, взломав лед на реках и развеселив луга и леса бесчисленным множеством ручьев и мелких холодных прудов. Поля превратились в непролазные болота, дороги — в чавкающее месиво, овраги — в протоки, протоки — в реки, реки же, выйдя из берегов, затопили все на много верст по сторонам от привычного русла.

На Русь пришла распутица. То время, когда ни конному, ни пешему, ни телегам, ни саням дороги нигде нет. Сиди, путник, на постоялом дворе, пей хмельной мед, ешь пироги с зайчатиной, отлеживай бока на тюфяке с пряным сеном. Жди погоды.

Однако маленький обоз братьев Скуратовых к этому времени уже успел добраться до Литовского тракта — и никакой распутицы более не боялся.

Трактов на Руси имелось немного. В Литву, к обоим Новгородам да в Сергиев Посад. Настоящие тракты в отличие от обычных дорог, просто протоптанных там, где удобно ездить, далеко не всегда имеющих мосты и паромы, просто хорошо накатанных в нужном направлении, клались на связанный в пучки хворост. Причем постеленный не на дерн, гнилой и чавкий, а на расчищенную землю. Поверх хвороста связывались тонкие сосновые бревна, затем сей настил засыпался на локоть песком — и потому никакой распутицы эти дороги не знали. Они не проседали, не размокали, на них не собирались лужи. По ним можно было смело ездить и зимой и летом, в любой ливень и даже в половодье. Тракты всегда оставались твердыми, ровными и сухими. Так что путники домчались до Москвы всего за две недели, но в столице не задержались и сразу отвернули к Сергиеву Посаду.

— Друже! Ты так и не спросил, что за доля выпала тебе по жребию? — неожиданно вспомнил Малюта, когда вечером обоз вкатился на очередной постоялый двор.

— Я полагал, узнаю, когда доберемся, — ответил стряпчий.

— Зачем же ждать так долго? — рассмеялся боярский сын Скуратов. — Скажи, боярин, тебе не надоело валяться в санях? Не желаешь утром подняться в седло?

Как оказалось, на долю стряпчего при дележе добычи выпала синяя ферязь, отороченная кротовьим мехом и вышитая золотой нитью, подбитая соболем шуба индийского сукна, бобровая шапка, широкий ремень с золотыми накладками: полный поясной набор из сабли, двух ножей, ложки и сумки. Все ножны и чехлы украшены серебром и целой россыпью мелких самоцветов. В сумке нашлись огниво, несколько золотых флакончиков и кошелек с тремя рублями серебром. А сверх того в долю входил гнедой мерин с полной упряжью.

Похоже, братья Скуратовы вовсе не делили добычу, а выбрали из нее то, что сочли самым нужным для юного сотоварища. При этом они точно не жадничали, ибо один только поясной набор стоил куда больше, нежели вся усадьба боярских детей Годуновых.

Когда поутру юный стряпчий переоделся в боярские одежды, поднялся в седло и выехал на дорогу — мир вокруг изменился. Борис скакал впереди, весь в мехах и золоте, позади — боярские дети, далее холопы погоняли запряженные парами легкие, почти пустые возки. Завидев столь знатного князя, смерды за сотни шагов съезжали к обочине и скидывали шапки, низко кланяясь. Встречные служивые люди тоже отворачивали, склоняли головы, многие даже спешивались. Редкие свиты знатных людей сторонились, давая свободный проезд, всадники почтительно раскланивались с совершенно незнакомым им знатным путником.

Такое отношение людей Борису быстро понравилось. Даже очень. Впервые в жизни, пусть всего на пару дней, он ощутил себя не нищим приживалой, жалким худородным слугой, а настоящим родовитым князем! Властителем, хозяином, предметом зависти и поклонения! Все это походило на сон, на несбыточные мечтания — однако же вот прямо сейчас и наяву он скакал посреди дороги, не опуская глаз, а ему все кланялись и уступали путь!

Это было истинное, редкостное наслаждение… Однако сразу за Сергиевым Посадом Борис Годунов спрятал все сие богатство в дорожный сундук и снова переоделся в прежние, опрятные, но скромные одежды.

— Почему, боярин? — наблюдая за происходящим преображением, спросил Малюта.

— В нашей крепости даже государь токмо в скромной рясе ходит, — ответил стряпчий. — Иван Васильевич, властитель всея Руси, есть тихий и скромный аскет. Нешто ты хочешь, чтобы я пред ним, сирым и неприметным, весь в золоте и самоцветах предстал, ако гоголь перед воробушком?

Боярский сын Скуратов почесал затылок и хмыкнул:

— Однако ты умен, боярин! Я о сем как-то и не помыслил. Пожалуй, мы тогда тоже переодеваться не станем. В дорожной одежде докладываться пойдем. Мы люди ратные. Нас служба красит, а не золото с мехами.

Коли сам царь проявляет скромность — то и его слугам надлежит выглядеть сдержанно. Посему в Александровскую слободу Скуратовы въехали в потрепанных, запыленных кафтанах, слегка растрепанные и усталые. Лошадей, понятно, оставили у ворот, однако возок с пленником взяли с собой. Прикатили его к дому игумена, остановились у крыльца. Стряпчий, как самый опытный в здешних правилах, начал медленно подниматься по узким крутым ступеням.

— Ты стал хромать, Борис? — послышался сверху грозный оклик.

— Прошу прощения, государь, — склонил голову стряпчий. — Исполнить твое поручение оказалось непросто.

— Ты споткнулся? — в голосе появилась насмешка.

— В сражении на усадьбе крамольничьей холопы боярина Казарина раздробили ему плечо и сломали ногу, Иван Васильевич, — подал голос Малюта. — Боярин Борис Федорович проявил немалую отвагу и старание, исполняя волю твою, государь!

— Ты хвалишь стряпчего или похваляешься сам, боярин? — медленно спустился вниз повелитель всея Руси, постукивая посохом по ступеням. — Коли храбро и много сражался твой помощник, то и ты, стало быть, славным воином оказался?

— Я потерял в схватке шестерых холопов, государь. Мы сразили полтора десятка слуг сего заговорщика, — кивнул на телегу Скуратов.

— Выходит, случилась битва? — Иван Васильевич остановился возле возка, разглядывая связанного пленника. — Сие открывает многое. Честный слуга не отвечает кровавой схваткой на приглашение к своему государю.

Арестованный боярин просто отвернул лицо.

— Дозволь слово молвить, государь. — Малюта сунул пальцы в рукав и вытянул сразу несколько листов бумаги, свернутых в один свиток. — Мне удалось найти в его доме два тайника. Сие оттуда.

Иван Васильевич раскрутил листы, пробежал глазами один, другой. Громко хмыкнул:

— Однако… Однако же тут есть над чем поразмыслить. — Он поднял голову. — Я доволен тобой, боярин! Похоже, ты не токмо в колокола бить умеешь. Покамест отдыхай.

Игумен всея Руси развернулся. Юный стряпчий как раз заканчивал спускаться, переставляя больную ногу со ступеньки на ступеньку.

— А-а, наш храбрец, — пристукнул посохом Иван Васильевич. — Прилежен всегда и во всем. — Государь немного подумал. — Передай дядюшке, что я жалую тебя званием стольника. Он тебя чуть не через день поминал. Замучился без помощника. Ступай, обрадуй, что ты опять с ним.

— Благодарю за милость, государь! — склонился в неуклюжем поклоне Борис, однако Иван Васильевич уже погрузился в чтение бумаг.

Годунов доковылял до нижней ступени, отдышался. Кивнул братьям:

— Ну что, други… Вам, вестимо, в казну надобно отправляться, жалованье за службу получать. А я в контору Постельного приказа отправлюсь. Узнаю, как там моя служба продвигается.

— Еще увидимся, дружище! — ответил Малюта.

Бояре коротко обнялись и разошлись в разные стороны.

Наверное, Дмитрий Иванович действительно обрадовался помощнику. Увидев вошедшего в контору племянника, он поднялся и придвинул к Боре стопку из пяти толстенных, переплетенных в кожу книг.

— Урядные грамоты в сундуках у стены. До конца месяца надобно закрыть приходы с февраля, — кратко поведал он. — Расходный список в верхнем ящике. Не перепутай даты.

— Государь пожаловал меня стольником, дядя.

— Запиши в разряд, сделай выписку и передай в казенный приказ. Степенный свод в сундуке, обитом медью. Я ушел на довоз.

Постельничий застегнул петли синей суконной ферязи с шелковыми шнурами, потянул на себя дверь и приостановился, оглянулся через плечо:

— И да, Борис. Я тебя поздравляю. Место стольника в пятнадцать лет… Славный зачин.

— Славный… — Борис открыл верхнюю книгу, затем вторую, вздохнул, снял зипун и кинул на сундук в углу: — Вот проклятие! Он что, с самого моего отъезда не внес ни единой записи?

С этого часа и на протяжении шести дней у Бориса Годунова не появлялось ни единого свободного мгновения. Даже свою Иришку он успевал обнять только единожды за сутки, перед сном. Утром же юный стольник, прихватывая с собой отложенные с вечера пироги или блинчики с вареньем да кувшин киселя, уходил в контору еще задолго до того, как его сестра просыпалась.

Однако через неделю после начала труда последняя из оплаченных урядных грамот была наконец-то вписана в расходную книгу, Борис с облегчением бросил перо в чернильницу, закрыл увесистый том, пахнущий канифолью и пряной листвой, сладко потянулся, поднялся из-за стола и вышел на воздух.

В Александровскую слободу к этому часу успело прийти лето. Самое настоящее: деревья укутались густыми лиственными кронами, земля между дорожками покрылась высокой сочной травой, на клумбах распустились бутоны цветов. Воздух дрожал зноем, по небу бежали лишь редкие полупрозрачные облака.

Борис ощущал себя очень странно. Он все еще испытывал потребность работать, трудиться не покладая сил, с утра и до темноты. Но что делать, уже не знал.

Стольник спустился на дорожку, прошелся по ней, покусывая губу и крутя головой, потом резко повернул и отправился в людскую, в противоположный конец келейного корпуса. Там вошел в длинную просторную горницу, громко спросил играющих в кости стрельцов:

— Доброго вам дня, служивые! Кто-нибудь подскажет, как мне найти братьев Скуратовых?

— Их три дня тому в Москву отправили, с крамольником в Разбойный приказ, — отозвался один из игроков. — Вестимо, завтра будут там.

— А потом?

— Боярин, я же не государь! — поднял на него взгляд служивый. — Откуда мне знать, как им поступать велено? Может, вернутся. А может статься, в поместье свое отправятся.

От самого упоминания скуратовского поместья юный стольник ощутил холодок по коже, сладкий привкус на губах, томление в теле. Он вспомнил голубые глаза, нежный голосок, курносое лицо. Расстегнул поясную сумку, нащупал в ней бисерный кошель — и сразу понял, что именно нужно сделать…

Постельничий дал племяннику всего один вечер отдыха — со следующего дня Борис Годунов вернулся к обычной рабочей рутине: принимать товары для Постельного приказа, выдавать слугам расходные припасы, подписывать грамоты, учитывать приходы и уходы. День тянулся за днем, сливаясь в унылую рутину, лето набирало силу, а погреба и амбары пустели, освобождая место для будущего урожая.

В один из таких обыденных дней дверь в конторку приоткрылась и внутрь заглянул рыжебородый боярин. Гость расплылся в широкой ухмылке и весело подмигнул:

— Стольник Годунов ныне на месте? Попариться не желает?

И тем же вечером бояре нежились на верхнем полке раскаленной казенной бани, а потный, тяжело дышащий Малюта рассказывал:

— С легкой твоей руки, дружище, государь меня уже трижды за крамольниками посылал и от службы покамест не отпускает. Я так понял, ему не столько отловленные изменщики понравились, сколько грамоты и письма, при них найденные. А дворы оных бояр я осматриваю со всем тщанием. Бумаги — государю, барахлишко — слугам его преданным, — погладил себя по упитанному брюшку боярский сын Скуратов. — Удачная ныне служба выдалась, доходная. Не всякий победный поход столько добычи приносит.

— Ты, стало быть, со службы домой наведываешься? — спросил Боря.

— Всяко случается, — уклончиво ответил боярский сын.

— Весточку от меня передать сможешь?

— Я даже догадываюсь кому! — захохотал Малюта. — Нешто ты дочери через отца приветы собрался передавать? Ох, уж эта нынешняя молодежь, совсем страха не знает! Мы в юности хоть как-то от взрослых таиться пытались.

— Хорошо, через Третьяка или Неждана передам. — Стольник слез с полка, взял мочалку, черпнул щелока, тщательно отер порозовевшее тело, ополоснулся из кадки теплой водой.

— Ты чего, обиделся, что ли? — Скуратов спустился следом и тоже стал намыливаться.

— Отца суженой огорчать не желаю.

— Ну, о сем не беспокойся, сынок! Отцу спокойнее, коли он о помыслах сердечных дщери своей ведает. Ибо иной раз сношения тайные до недобрых скончаний доходят.

Они вышли в предбанник, сели к Неждану и Третьяку, вкушающим от бочонка со стоячим хмельным медом. До кислой дешевой бражки Скуратовы более уже не опускались.