Мария нахмурилась, поджала губы, взяла стольника за руку:

— Батюшка, мы пойдем прогуляемся.

— Хорошо, — не стал спорить боярин. — Токмо недолго! Надобно разобраться с дороги, да и в бане еще до заката попариться. На тебя полагаюсь, друже!

Мария крепко взяла стольника за руку, переплетя пальцы, потянула в сторону, и вскоре они вместе вышли за ворота, свернули влево, медленно побрели вдоль самой стены по зеленому жнивью, по короткой мягкой травке, что успела подрасти вместо недавно скошенной.

— Когда-то я бегала по такой траве босиком, — не без грусти поведала дочь думного боярина. — Всего лет пять назад бегала. Ныне кажется, прошла целая вечность.

— Пять лет назад… — задумчиво повторил царский стольник. Кем в те годы был он сам, Борис не рискнул поведать вслух даже своей любимой.

— Я оторвала тебя от важных дел? — вдруг вскинула голову девушка.

— Нет, к сожалению, — вздохнул стольник. — Я уже к отъезду собрался. Тянул, сколько мог, дабы приезда вашего дождаться. Обидно! В кои веки батюшка тебя ко двору привез, а мне аккурат отправляться надобно.

— Почему именно тебе?

— Дмитрий Иванович особо доверяет, — пожал плечами Борис Годунов. — Самым умным, правильным, толковым величает. Дескать, я есть лучше всех!

— Ты так сказываешь, словно сие есть оскорбление! — тихо рассмеялась Мария.

— Из-за этого я уезжаю от тебя!

— Да… — с грустью кивнула девушка. — А что там, в Великом Новгороде?

— Иван Васильевич особо ценит преданность новгородцев и желает жить среди них. Посему Постельный приказ обязан для него и двора царского все для жизни достойной на Волхове приготовить. А пока государь здесь находится, Постельному приказу надобно еще и здесь о нем позаботиться. Посему дядя решил остаться, а меня на Волхов отослать. Мне он и казну, и дело доверяет. Иным приказчикам не очень…

— Достойное возвышение. Вестимо, Дмитрий Иванович из тебя замену себе готовит!

— Любимая моя… — рассмеялся Борис. — Мой дядя здоровьем не обижен. Он еще нас всех переживет!

— Я же его не хороню, милый. Я ему пущего возвышения супротив нынешнего желаю! — Мария обогнала стольника, встала перед ним: — Я хочу поехать с тобой!

Борис обнял девушку, крепко поцеловал и шепотом ответил:

— Я тоже всей душой желаю, чтобы ты всегда рядом со мною пребывала. Чтобы каждый миг глаза твои видеть, голос твой слышать, уста сахарные целовать. Да токмо как? И украл бы, да друга верного оскорбить боюсь.

— Друга! — хмыкнула Мария. И торопливо добавила: — Он тебе в отцы годится!

— Отцом увидеть и желаю…

Борис хотел сказать что-то еще — но тут его по голове ударила сосновая шишка. Стольник поднял голову и быстро отшатнулся от еще одной. Прищурился, вглядываясь в стену. Подождал. Через некоторое время между зубцами мелькнуло белое лицо — и стольник вскинул руку:

— Ирка, вот я тебе дома устрою!

В ответ послышался задорный смех, и шишки обрушились вниз целыми горстями. Борис схватил Марию за руку, и они бросились бежать, остановившись только на безопасном расстоянии за угловой башней.

— Кто это был? — переведя дух, спросила девушка.

— Да сестренка моя, Ирина, — усмехнулся стольник. — Двенадцать лет токмо исполнилось, глупышка еще. Дитя малое.

— Там с нею еще кто-то мелькал.

— Федор, кто же еще! Они завсегда вместе балуют.

— Наказать бы его, дабы ума-разума добавить.

— Царевича? — вскинул брови Годунов.

— А он царевич? — теперь уже вскинула брови девушка.

— Младший. Сестре моей ровесник.

— Если царевич, тогда лучше мы сами куда подальше пойдем… — опять взяла его за руку Мария, и они двинулись по хорошо натоптанной улице, ведущей к церкви Преображения.

Но в храм молодые люди не пошли: обогнули его, спустились к реке. Мария Скуратова нарвала букет растущих на наволоке полевых цветов, с ними влюбленные опять вернулись в город, вышли на торг.

— Подарок хочу! — внезапно сказала Мария. — Боря, купи мне две ленточки. Синюю и красную.

— Да чего там ленту? Давай я тебе пояс…

— Не нужно пояса, — мотнула головой девушка. — Я хочу ленточки!

Спорить с любимой стольник не стал, но ленты купил не простые, а самые что ни на есть лучшие, дорогие — из драгоценного китайского шелка, переливчатые и нежные. Мария благодарно поцеловала его в щеку, намотала ленты на запястье и снова сплела свои пальцы с пальцами своего суженого.

Так вместе они и вернулись в Александровскую слободу, прошли к дому Малюты Скуратова, ибо царский любимчик получил право построить неподалеку от обители государя собственное подворье, поднялись наверх, миновали сени, повернули в просторную людскую горницу, с двумя столами и множеством обитых бархатом скамеек.

Думный боярин хлопотал здесь, возле разложенных шуб, и очень обрадовался, увидев дочь:

— Ты вовремя вернулась, милая! Государь вельми занят, вести нежданные из земель османских пришли. Посему пира вечером не случится, дома откушаем. А ныне можем и в баньку, попариться.

— Коли к государю на пир мы не пойдем, батюшка, — Мария перебросила вперед свою толстую русую косу и принялась ее неторопливо расплетать, — так, может, боярин Борис тоже у нас откушает?

— Коли боярин Борис не побрезгует, то я его не к ужину, а в баню попариться приглашу. Что скажешь, друже? Составишь мне компанию?

— С радостью, боярин, — приложил руку к груди стольник.

— Это славно! — обрадовался Малюта. — Ну, коли так, то доченьку мою…

И тут боярин осекся, увидев, как Мария, заведя в косу синюю ленточку, неспешно заплетает косу обратно. Он судорожно сглотнул, вытянул палец, приоткрыл рот, но что сказать — так и не нашелся. Девушка же, вплетя ленту в косу, завязала большой бант и окликнула гостя:

— Боря, посмотри! Тебе как, нравится? Правда, красиво?

— А-а-а… — Стольник тоже растерялся от столь нежданного зрелища.

— Неужели плохо? — Мария забросила косу за спину, вскинула подбородок.

— Ничего прекраснее никогда в жизни не видел! — наконец выдавил из себя Борис Годунов, повернулся к хозяину, сделал несколько шагов вперед и опустился на колено: — Не вели казнить, Григорий Емельянович, вели слово молвить! Нет у меня родителей, дабы заместо меня о судьбе моей сговориться, и друг мой лучший, какового за себя послать не побоюсь, ныне передо мной стоит. Иных же сватов сыскать не успею. И потому сам тебя с нижайшим поклоном прошу: отдай в жены мне дщерь свою Марию! Люблю я ее больше жизни своей с того самого мига, как в первый раз увидел! Без нее не мыслю судьбы своей грядущей. Клянусь тебе, боярин, что никаких сил не пожалею, ни крови, ни злата, дабы счастливой ее сделать, дабы никогда в жизни своей ни горя, ни нужды она ни в чем не знала!

— Эк-к… — крякнул Малюта и поднял голову. Встретился с холодным взглядом своей дочери, снова крякнул, повел плечами, глубоко вздохнул и хмуро вопросил: — Чего стоишь, ровно аршин проглотила? На колени!

Он отошел в красный угол, перекрестился на стоящий за лампадой образ, забрал икону и вернулся к молодым людям:

— Слово мое твердое, боярин Борис Федорович! Три года назад обещал я тебе, что коли любовь твоя испытание выдержит, коли верность дщери моей ты в сердце своем сохранишь, то отдам я тебе ее руку. Ты обещание давешнее исполнил, и я свое сдержу. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Благословляю вас, дети мои, на узы твердые, узы вечные. Завтра поутру обручитесь в храме Божием. А как гнездо уютное ты, боярин, совьешь, так и свадьбу сыграем.

— Мы завтра повенчаемся, отец! — вскочила девушка.

— Ты, верно, обезумела от радости, Маруська? — делано засмеялся отец. — Без свадьбы обойтись захотела? Охолонись!

Он обнял дочку и тихонько хлопнул ее сзади чуть ниже пояса:

— К себе ступай, с женихом твоим перемолвиться хочу.

Мария прикусила губу, колеблясь, но все же послушалась и, покинув горницу, поднялась по лестнице наверх. Малюта же обнял стольника, отступил, удерживая за плечи:

— Теперь мы, Борис Федорович, ужо почти родичи. Впору тебя сыном называть!

— Я и без того тебя как отца уважал, боярин!

— Это хорошо… — отпустил жениха Малюта. — Тогда слушай мой отцовский наказ! Государю скорейше поклонись и попросись в иноки здешней его обители. От братии своей целомудрия государь не требует, свадьбе сие не помешает. А вот росту по службе поможет изрядно. Коли двор в Великий Новгород перебирается, для дочери моей там подворье достойное найди. Не хочу, чтобы она по людским, как я в отрочестве своем, скиталась. За Марией я намерен дать в приданое села Васильевское и Тверское в Тверском уезде. Там почти шестьсот четвертей[5], так что нужды знать она и вправду не должна. Но до свадьбы… До свадьбы сам, все сам! — похлопал стольника по плечу боярин. — Теперь беги. Тебе к утру еще кольца добыть надобно.

Думный боярин Скуратов поворотился, без спешки направился к лестнице, поднялся наверх, толкнул стрельчатую дверь в светлицу. Насмешливо крякнув, подошел к дочери, перебросил ее косу вперед, пропуская через ладонь:

— Быстра ты, доченька, быстра. Вижу, уже успела вторую ленточку вплести!

— Разве отныне я не сосватана, отец?

— Вот что я тебе скажу, дитя мое… — пригладил бороду боярин. — Три года тому назад признался мне Борька в том, что тебя любит. Я, грешным делом, особо в сие не поверил. Дело молодое, сердце горячее, соблазнов вокруг много. Полагал, перегорит, загуляет, поближе найдет. Однако, вишь, как получилось. Дождался тебя молодец, пред соблазнами устоял. Ты же годы сии в тереме скромном о нем тосковала. Однако ныне, Мария, ты ко двору каждодневно выходить станешь! По крепости меж князей юных гулять, на службах церковных с боярами знатными стоять. Коли до весны что-то здесь у тебя дрогнет, — рыжебородый Малюта постучал пальцем ей по груди, напротив сердца, — найду я способ от Борьки избавиться. Ну а нет… Значит, судьба. Пойдешь, как дура последняя, замуж за худородного.

Боярин размашисто перекрестился и вышел из светелки прочь.


22 января 1571 года

Великий Новгород, Никитский двор

Как и обычно после наступления темноты, стольник Годунов поднялся в просторную горницу под кровлей, зажег обе трехрожковые масляные лампы, подвешенные к потолку, сел под ними, достал из охапки гусиных стержней, лежащих в берестяном лотке, самый толстый срезал наискосок, повернул, расщепил тонкое острие вдоль, покрутил перед глазами. Затем макнул в чернильницу и провел им черную линию по истрепанному листку бумаги. С интересом рассмотрел. Кивнул, придвинул толстую книгу, открыл на заложенной странице. После чего откинул клапан на заплечной сумке, достал оттуда свитки и положил на левой стороне стола. Развернул первый, прижав края ножами из полированной слоновой кости — красивыми, резными, но более ни на что не годными. Покрутил между пальцами заточенное перо и…

И в этот миг снаружи послышалось конское ржание, топот, зазвучали громкие голоса, замелькали огни. Что-то громко зазвенело.

— Это еще кто? — Стольник кинул перо в чернильницу, закрыл книгу, поднялся. Подобрав с сундука и накинув на плечи шубу, он вышел из светелки, запер за собою дверь, бегом спустился вниз и выскочил на крыльцо.

— А вот и племянник! — громко провозгласил один из заполонивших двор бояр.

Борис сразу понял все, скользнул глазами по знатным гостям, нашел в свете факелов невысокого плечистого Малюту и беседующего с ним мужчину в собольей шубе, решительно направился к ним:

— Мое почтение, государь! Рад видеть тебя в Господине Великом Новгороде!

— А-а, Борис Федорович! — повернулся к молодому слуге властитель всея Руси. — Сказывают, ты здесь ныне за хозяина? Ну так встречай!

— Прошу за мной, государь! — Стольник отобрал факел у кого-то из слуг, быстро поднялся по ступеням и тихо приказал выскочившим холопам: — Бегом вперед! Зажечь в доме все, что светить способно!

Потом Борис повернулся к царю, низко поклонился:

— Не ожидай многого, Иван Васильевич. Это всего лишь скромное прибежище малого слуги, а не дворец. Дворец будет прекрасен.

После этого стольник распахнул дверь и пропустил нежданного гостя вперед.

Годунов оказался прав — малой заминки вполне хватило для того, чтобы дворня запалила свечи и лампы в сенях и поспешила дальше. Государь вошел в просторные сени, на ходу расстегивая крючки шубы, сам толкнул вторую дверь. Стольник нагнал его у нижних ступеней:

— Прошу сюда, Иван Васильевич. Здесь направо… И вверх по лестнице. Второй этаж жилой, государь.

Они свернули в коридор, щедро залитый светом масляных ламп.

— Это шелк? — удивленно коснулся стен правитель всея Руси.