Вечером Борис с Марией сходили в баню, пропарившись там почти до полуночи, потом удалились в опочивальню, где не заснули до самого утра в тревожном ожидании встречи с царем. Сию тревогу молодые супруги глушили в страстных объятиях и долгих сладких схватках. Да так усердно, что, задремав перед рассветом, ухитрились проспать заутреню.

Но после богослужения, едва отзвенели церковные колокола, стольник, одевшись во все чистое и прихватив свиток с планом дворца и указанием завершенных построек, отправился в палаты настоятеля.

Государь всея Руси к сим годам успел притомиться игрой в аскетичного монаха — и потому восседал на резном кресле из темно-красной вишни в красной же ферязи с богатым золотым шитьем и собольей оторочкой, в шапке с большим самоцветом на лбу. На пальцах сверкали перстни, посох обвивала золотая чеканка, сапоги имели яркие яхонтовые наносники. Яркие богатые наряды красили бывалого правителя, оттеняли цвет лица, прятали морщинки на шее, и потому выглядел царь куда моложе своих сорока лет. Пожалуй что лет на тридцать, не более.

Оплечья и царственных регалий при Иване Васильевиче не имелось — все же сие был не торжественный прием, а решение обычных повседневных дел. Вопросы податей и земель, жалобы и просьбы, иные насущные хлопоты.

Слева от государя стоял седобородый и сероглазый князь Иван Мстилавский с худым лицом, покрытым мелкими морщинками. Про сего воеводу даже до Новгорода дошли нехорошие слухи, что именно он провел татар до Москвы… Однако же, вестимо, врали — иначе откуда ему возле трона взяться? Второго боярина Борис не знал, равно как и писца, сидящего у ног Ивана Васильевича и записывающего его указания.

Только писец в сей зале монашескую рясу и носил.

В общей череде прочих приказчиков стольник дошел до трона, поклонился:

— Мое почтение, государь! Сие есть мой отчет о дворце твоем новом. Хоромы твои ныне…

— У меня для тебя известие важное имеется, Борис Федорович, — перебил его правитель всея Руси. Забрал свиток и, не раскрывая, передал князю Мстиславскому.

— Я весь внимание, государь, — еще ниже склонился стольник.

— Женюсь я, Борис Федорович! Через неделю под венец!

— Мои поздравления, государь!

— Поздравления? И это все?

Стольник Постельного приказа в недоумении поднял голову, и правитель всея Руси весело расхохотался:

— Али ты забыл, Борис Федорович, как я у тебя в дружках на свадьбе ходил? Долг платежом красен! Теперь твоя очередь!


28 октября 1571 года

Александровская слобода

Незадолго перед рассветом, когда супруги Годуновы еще утопали в самом сладком и глубоком утреннем сне, над царской обителью внезапно раскатился оглушительный гул в сопровождении переливчатого колокольного звона. Борис вздрогнул от неожиданности, приподнялся. Уже через миг вскочил, выбежал в горницу перед опочивальней и тихо выругался: на сдвинутых скамьях, укрытых периной, лежало только скомканное одеяло.

Иришка куда-то удрала.

Царский стольник торопливо оделся, выбежал из дома, с подворья, домчался до Распятской церкви — и обнаружил перед дверьми на звонницу четверых стрельцов с бердышами, одетых в длинные красные кафтаны с большим запахом на груди.

Служивые повернулись ему навстречу и скрестили бердыши:

— Назад, боярин!

— Что здесь? — поднял голову Борис.

— Иван Васильевич повелел наверху шалунов запереть, коли уж им в колокола звонить так нравится. Сказывал, пусть хоть весь день играют, раз уж втемяшилось. Сегодня праздник, сегодня можно!

С верхнего яруса звонницы выглянула Иришка — розовощекая, белозубая, в рысьей шапке. Выглянула и тут же отпрянула обратно. Стольник помахал ей ладонью. Подумал, пожал плечами и отправился обратно на подворье Скуратовых, переодеваться.

За сестру он особо не беспокоился. Не одна, чай, наверху. С дружком закадычным. А царевича Иван Васильевич наверху не бросит. Помаринует немного да простит. А вот у Бориса сегодня ожидался важный и насыщенный день.

С первыми лучами солнца из ворот Александровской слободы выехала процессия, украшенная лентами, обвешанная колокольчиками и бубенцами. В нарядных санях пребывал государь — в собольей шубе с золотым шитьем, в высокой бобровой шапке, облепленной шелковыми лоскутами. На облучке восседал Малюта Скуратов, на конях справа и слева — Борис Годунов и Иван Сабуров. Оба в синих ферязях, покрытых вышивкой, опоясанные красными кушаками и в красных шапках. Позади скакали еще несколько столь же нарядных бояр, однако они были без кушаков и в обычных тафьях.

Путь оказался недолгим — через мост и к высокому дому, тоже украшенному лентами и яркими платками.

Дружки жениха спешились, прошли к крыльцу, к лестнице, на нижней ступени которой стояли две женщины в сарафанах с пышными, многослойными юбками и в коротких меховых душегрейках.

— Хорошего вам утра, бабоньки! Хорошего утра, хозяюшки! — низко поклонился им Малюта Скуратов. — Ездили мы полями, ездили мы долами, ездили мы лесами, ездили ровными дорогами. Возили мы добра молодца, искали ему луч света яркого, искали ему радость дневную, искали ему сладость ночную. Искали-искали, да привела нас дорога ровная и к порогу вашему. Сказывают, у вас есть лучик ясный, радость душевная, сладость ночная.

— Нет к нам пути-дороги добру молодцу, — нараспев ответили женщины, — нет у нас луча ясного, радости душевной, сладости ночной. Токмо тьма пустая и серая, токмо тишина глухая и тоскливая.

— Есть у нас чем расцветить вашу серость тоскливую, милые хозяюшки, — оглянулся на двух других дружков Скуратов.

Борис и Иван достали из-за пазухи нарядные головные платки, предложили:

— Дозвольте повязать их вам, хозяюшки!

Женщины с готовностью наклонили головы. Дружки накинули платки поверх кокошников и резко потянули на себя, сдергивая хозяек со ступени… Не со всей силы, конечно же, — ведь это был всего лишь обряд. Убранные с пути защитницы дома, смеясь, отошли в сторону, повязывая на себе подарки, а дружки направились дальше. Жених не спеша двигался следом.

— Кто вы такие и чего вам тут надобно? — наверху крыльца оказались еще две скромно, даже серо одетые тетки.

— Ездили мы полями, ездили мы долами, ездили мы лесами, ездили ровными дорогами, — завел прежнюю песню Малюта. — Возили мы добра молодца, искали ему луч света яркого, искали ему радость дневную, искали ему сладость ночную…

— Нет к нам пути-дороги добру молодцу, — ритуально заныли женщины, — нет у нас луча ясного, радости душевной, сладости ночной…

— Привезли мы вам радость яркую во тьму вашу, хозяюшки! Звезды яркие, серебряные!

Дружки выгребли из кошелей за пазухой по горсти монет и бросили им под ноги.

Женщины кинулись собирать добычу, а дружки и жених проскользнули дальше, перешагнув через порог дома, миновали сени и остановились перед крупной дородной бабой, одетой во все черное.

— Низкий тебе поклон, великая хозяюшка… — приложил руку к груди Малюта. — Ездили мы полями, ездили мы долами…

Хозяйка дослушала присказку, склонила голову. Напевно ответила про тьму пустую и серую, про тишину глухую и тоскливую.

— Есть у меня, добрая хозяюшка, чем твою тоску серую развеять, — полез за пазуху Малюта, достал кубок золотой с самоцветами, кожаный бурдюк, до краев наполнил кубок вином и протянул могучей охраннице.

Та приняла подношение, не спеша осушила, перевернула, уронив на пол несколько последних капель, и произнесла:

— Сладкое твое угощение, гость дорогой. Сразу краше и светлее мир становится. Угодил ты мне, так угодил! Будь по-твоему, пропущу я добра молодца в тоску и серость здешнюю, дозволю лучик яркий в нем поискать. Три попытки ему на сие дарую. Коли найдет свой лучик, разрешу ему с собой унести. А не найдет, на себя пускай пеняет. Не быть ему тогда с добычей редкостной, не получит он ни света, ни радости, ни сладости ночной!

Дружки прошли в дверь, оказавшись в просторной горнице, освещенной лишь девятью свечами в трех высоких подсвечниках. А еще здесь находились девять девушек одного роста. Все — хорошо одетые, в бархатных и парчовых сарафанах, с наборными поясами, либо с поясами, украшенными золотыми накладками. Головы всех незнакомок накрывали двойные шелковые платки.

Жених переступил порог, и хозяйка тут же хлопнула в ладоши:

— Выбирай, добрый молодец, каковая из сих невест твоя?

Девушки тут же стронулись с места и закружились в двойном хороводе, один круг которого пересекался с другим.

Иван Васильевич склонил голову набок, приступил к невестам, внимательно вглядываясь в незнакомок. Загадка была не столь уж простой: сарафаны полностью скрывали тело, платки прятали лицо, и наружу выглядывали только кисти рук и кончики длинных кос. Да и то не у всех.

— Вот она! — выхватил из хоровода одну из невест государь. Нетерпеливо откинул платки…

И Борис Годунов в полном изумлении узнал в красавице свою собственную жену!

— Это не твой лучик, добрый молодец! — выдохнул он, перехватил Марию за локоть, привлек к себе, крепко поцеловал. — Это мой!

— Не угадал! — засмеялась хозяйка и хлопнула в ладоши снова: — Вторая попытка! Выбирай!

Жених опять повернулся к хороводу, вскинул ладони и замер, осматривая красавиц.

Невесты совершали несколько проходов, когда он опустил руки на плечи еще одной:

— Вот она!

Он откинул платок, и Малюта громко цыкнул зубом:

— Опять ошибся! Эта радость не твоя! — И боярин Скуратов отвел несостоявшуюся невесту в сторону. Вернулся за спину государю и довольно громко шепнул: — На косу, на косу смотри!

Иван Васильевич не ответил, вглядываясь в проплывающих мимо невест. В этот раз его размышления длились намного дольше. И наконец решился, выхватив еще одну девушку из хоровода.

Его избранница немного выждала. Но поскольку жених никак не решался снять платок с ее лица, откинула пелену сама.

— Не покидай нас, Марфонька! Не уходи, не бросай! — Остальные девушки разом откинули со своих лиц платки и дружно заголосили: — На кого же ты нас оставляешь, Марфонька! Останься с нами, сестренушка! Останься с нами, кровинушка!

Однако Иван Васильевич решительно обнял невесту за плечи и вывел девушку из дома.

Когда молодые появились на крыльце, собравшиеся возле дома и на крыльце разразились приветственными криками, принялись забрасывать их зерном и серебряными «чешуйками»[7]. Государь и его избранница спустились с крыльца по живому коридору, торжественно уселись в сани. Малюта вернулся на облучок, двое других дружков поднялись в седла, и свадебная процессия двинулась обратно в слободу, остановилась перед Покровским храмом. Молодые, держась за руки, торжественно поднялись по ступеням, по ковровой дорожке прошли к алтарю, к поджидающему их митрополиту Кириллу. Здесь случилась небольшая заминка — подружки невесты, и Мария Годунова в их числе, чуть опоздали. Но вскоре нагнали Марфу, встали за девушкой. Митрополит воздел крест и начал таинство венчания.

После выхода из церкви молодые супруги, осыпаемые уже крупным серебром, и все гости двинулись на праздничный пир — и только Борис Годунов и Иван Сабуров отправились в покои молодых, дабы хорошенько отстегать постель — выгнать из нее злых демонов, что любят прятаться на брачном ложе, шугануть страшными криками чертей из-под лавок и из сундуков, обтрясти занавески. После исполнения положенного ритуала дружки остались сторожить входную дверь до тех пор, пока к опочивальне не пришли молодые.

— Борис! — подманил стольника зарумянившийся после пира государь. — Ступай, вели моего оболтуса с колокольни выпустить. А то он со своим упрямством всю ночь звенеть станет.

— Сей миг исполню, государь, — поклонился Годунов и тут же кинулся выручать узников звонницы, беспокоясь не столько о царевиче, сколько о своей сестре. Он никак не ожидал, что тем придется сидеть так долго!

Однако «узники» оказались здоровыми, благополучными и веселыми. Даже излишне веселыми — от обоих изрядно попахивало хмельным.

— Ты что, пила? — взял сестру за плечи Борис.

— Очень пить хотелось, боярин! — вместо нее ответил царевич. — А ничего другого не имелось.

— Вы взяли с собой вино, Федор Иванович? — перевел взгляд на паренька стольник.

— Нет, боярин. Преданные люди корзинку с припасами передали, — широко ухмыльнулся царевич.

— Тебя проводить в царские покои, Федор Иванович?

— Не беспокойся, боярин, уж здесь я точно не заблужусь, — отмахнулся царевич. — Спать хочется, да и у Ирины глаза слипаются. До завтра, Иришка!

Стольник отвел хмельную сестренку на подворье Скуратовых, уложил, немного подкрепился, после чего вернулся к спальне молодых исполнять свой долг верного сторожа.