20 ноября 1581 года — 18 марта 1584 года

Москва, Кремль, Великокняжеский дворец

Федор целовал шею своей жены, ее подбородок, ее губы, а ладони тем временем скользили по бедрам Ирины, по ее талии, ощущая сквозь тонкую льняную ткань каждый изгиб женского тела. Сарафан уже давно сдался напору царевича и валялся на сундуке рядом с летником, кокошник и платок упали на пол. Молодая женщина блаженно улыбалась и незаметно расстегивала сандаловые пуговицы на ферязи…

И тут вдруг в дверь громко забарабанили. Похоже, кулаками.

— Они там что, белены объелись? — оглянулся на дверь Федор Иванович. — Али пожар?

Он быстро скинул ферязь, прикрыл ею супругу, громко спросил:

— Ну, чего там у вас?!

Послышалось еще несколько гулких ударов, затем створка распахнулась, внутрь ввалились сразу трое бояр, а один, красный, потный и уставший, упал на колени.

— Не вели казнить, царевич, вели слово молвить… Иван Иванович преставился!

— Как?! Когда?!

— Вчерась… — выдохнул гонец. — Всю ночь скакал… Письма нет… Как дышать перестал, так я сразу сюда, а Ложка Тимохин в Старицу, к государю Ивану Васильевичу.

Федор растерянно глянул на жену. Ирина три раза торопливо перекрестилась и кивнула:

— Скачи! Со мною вдвоем долго получится.

Царевич коротко поцеловал жену в губы и метнулся из горницы.

Молодая женщина продела руки в проймы ферязи, запахнулась. Вышла на середину комнаты, повернулась на красный угол, перекрестилась снова. Затем наклонилась над своей одеждой, достала откуда-то серебряный полтинник, вложила его в руку пытающегося отдышаться гонца:

— Ступай, отдохни.

Закрыла за ним дверь и в третий раз перекрестилась на иконы. Задумчиво произнесла:

— Интересно, так я теперь кто? — резко передернула плечами и неуверенно улыбнулась.

С малой свитой и с заводными лошадьми, на отборных откормленных аргамаках Федор Иванович домчался до Александровской слободы уже к сумеркам. Проезжая ворота, наклонился к стражникам:

— Где?

— В Троицком соборе, Федор Иванович… — перекрестился стрелец.

Царевич поскакал дальше, спешился у крыльца, поднялся наверх, вошел в морозный храм. Там, в центре огромного зала, в свете восемнадцати восковых свечей, закрепленных в шести массивных подсвечниках, стоял на высоком катафалке гроб. В гробу, прикрытый до самого подбородка коричневым саваном, лежал с закрытыми глазами молодой человек. Смерть заострила черты его лица, выбелила кожу, втянула щеки. Он казался совсем еще мальчишкой.

Федор Иванович встал у изголовья и долго вглядывался в лицо брата.

Зашуршала ткань, рядом остановился священник.

— Почему здесь? — сглотнув, спросил царевич. — Это же летняя церковь, ему холодно!

— Ему ныне все равно, мое возлюбленное чадо, — ответил священник. — Он ныне в лучшем мире. Там нет ни холода, ни голода. Ни боли, ни страха.

Федор Иванович наклонился, поцеловал брата в лоб, перекрестился и вышел из храма.

Через день, около полудня, в слободу приехали запряженные шестеркой цугом вместительные сани с крытым верхом. Выскочившие бояре осторожно, на руках, вынесли из возка государя Ивана Васильевича, закутанного в бобровую шубу, с собольей шапкой на голове. Поставили на ноги, вложили в руки посох. Царь всея Руси медленно двинулся вперед, но, чтобы подняться на ступени, ему опять понадобилась помощь слуг. Все это происходило настолько медленно, что упрежденный о приезде отца Федор Иванович успел прибежать к собору еще до того, как тот вошел в двери.

— Батюшка! — Царевич без поклона приблизился к правителю, крепко его обнял. — Ты быстро.

— Мне еще неделю тому письмо пришло о Ваниной болезни, — негромко прохрипел государь. — Посему из Старицы я не в Москву, а сюда поехал. Нешто вы грамоты моей не получали?

— Вестимо, опоздала…

Родитель и сын шагнули в храм, прошли в середину зала и остановились по сторонам от гроба. Иван Васильевич обеими руками оперся на посох, долго смотрел на спокойное лицо усопшего, потом поднял взгляд на царевича. Столь же долгий и угрюмый.

— Это не я, отец, — поежившись, сказал Федор Иванович.

— Я знаю, сын, — одними губами произнес правитель всея Руси. — Ванечка всегда был слабым. Детей так и не зачал, к постригу в обитель Белозерскую готовился. Просто теперь ты остался у меня один. Совсем один… А твоя жена за семь лет так и не принесла мне внука!

— Она ныне тяжелая, отец.

— Тяжелой быть мало, сын! Она должна родить наследника или посвятить себя богу! Тебе бы хорошо на княжне Ирине Мстиславской жениться. Сие зело полезно было бы и для продолжения рода, и для укрепления твоего среди родов знатных. Ты теперича будущий царь. Тебе нужна опора.

— Отец, я пред богом и людьми поклялся быть с Ириной в болезни и здравии! Я не оставлю ее из-за слабости в деторождении.

— Но теперь ты стал моим наследником, Федор! — возвысил голос Иван Васильевич. — Ты ведь о сем всегда мечтал? Ну, так принимай тяжесть власти! Как мой наследник, ты теперича не о любви своей думать обязан, а о делах державных. Побаловался, и будя!

— Как наследник твой, государь, я никогда не стану нарушать своих клятв. Слово сына из царского рода должно быть твердо, как камень!

— Роду нашему надобен юный Рюрикович! Продолжатель рода!

— Ирина родит сына, отец! — У Федора Ивановича заиграли желваки.

— Пусть делает это скорее. — Иван Васильевич опустил взгляд на усопшего. Вздохнул и спросил: — Зелья своего она еще сотворила?

— Сотворила, отец. Митрополит над ним каждое утро молится.

— Хорошо, — сглотнул государь. — Ее зелье мне помогает. Что-то совсем кости мои взбунтовались, ни днем ни ночью от боли покоя нет. Суставы вовсе не гнутся. Иной раз и вовсе помереть хочется, да токмо на кого державу православную оставить? Ты, вон, юн еще совсем да упрям сверх меры. В делах ратных глуп, в делах державных любовь детскую превыше государственных интересов ставишь!

— И это говорит мне царь, взошедший на престол в три года и изгнавший всех знатных князей, чтобы жениться на любимой горожанке? — полушепотом ответил Федор Иванович.

— Ты меня с собою не равняй! — так же тихо посоветовал государь. — То времена совсем другие были, тебе не понять. Ныне все иначе. Люди одурели совсем, заместо дел праведных со скоморохами гуляют, картинки похабные лубочные смотрят да книжки пустопорожние читают, через что везде нравы бесовские расползаются. Дети родителей не чтят, молодежь нынешняя, что ни день, вино пьет, на аргамаках по улицам носится, на качелях, задрав подолы, веселится. Дабы мир сей к порядку привести, рука потребна твердая и взрослая!

— Слава богу, таковой царь в державе есть, — ответил Федор Иванович.

— Надолго ли? — вздохнул Иван Васильевич и распорядился: — Зови настоятеля. Желаю службу по сыну отстоять.

Тело Ивана Ивановича доставили в Москву незадолго до Рождества и уложили на вечный покой в Архангельском соборе. Для государя случившееся горе стало столь великим, что он окончательно слег. Даже намоленная патриархом мазь, втираемая в его суставы Ириной Федоровной и молодой супругой царя, Марией, да каждодневные долгие бани не приносили правителю заметного облегчения. Он совершенно перестал ходить, и для решения нужд державных на заседания боярской Думы и на приемы иноземных послов слуги приносили его на носилках.

Только к Крещению старания двух заботливых женщин начали приносить свои плоды. Иван Васильевич перестал грустить, немного взбодрился, начал время от времени вставать на ноги, шутить. И дошутился до того, что Мария понесла, к зиме разродившись крепким здоровым мальчиком.

Сие событие донельзя обрадовало государя, даровало ему новые силы, но… но на ноги не поставило. Бодрый духом и крепкий волей он перемещался только на носилках, почти не покидая дворца.

Добрые вести наконец-то пришли и от порубежной службы. Возле Пскова русские полки разгромили польско-венгерские толпы, и ради перемирия османский наместник Стефан Баторий отказался от всех своих завоеваний, вернув под царскую руку все города, крепости и земли, захваченные за случившуюся трехлетнюю войну. Вскорости, разгромленные у деревни Лялицы, на тех же условиях подписали перемирие и шведские воеводы.

Всем слугам государевым, его семье и боярам стало казаться, что сии успехи продлятся вечно, что ставший похожим на живое изваяние государь, подобный мудрому сфинксу, будет править еще долгие-долгие годы…

Но в один из ярких и солнечных мартовских дней, прямо во время сбора малой боярской Думы Иван Васильевич внезапно обеспамятел. Слуги спешно отнесли правителя всея Руси в постель, и последующие два дня заботливо отогревали в горячих ваннах. Царю стало лучше. Он даже пожелал покушать и сыграть в шахматы. Но когда из бани его отнесли в покои, Иван Васильевич снова обеспамятел. И вскоре перестал дышать.


13 мая 1584 года

Москва, Кремль, Грановитая палата

В золотой зале, сверкающей драгоценным убранством, собрались самые знатные князья и бояре, епископы и воеводы. На троне же перед всеми ними восседал Федор Иванович, сын почившего государя Ивана Васильевича, в крытой парчой собольей шубе, в шапке мономаховой, однако покамест без скипетра и яблока.

— Я собрал вас в сей час, бояре, — степенно поведал Федор Иванович, — ибо миновало два месяца со дня смерти моего батюшки. Горе мое стало ныне утихать, потому траур свой я желаю завершить. Тем паче что державе нашей довольно уже оставаться без венчанного государя, ибо смущение безвластием начинает тревожить неокрепшие умы. За месяц минувший в разных местах смуты и крамолы случались, иные со стрельбой и смертоубийством. Люди служивые об изменах и князьях всякое кричали и непотребства великого требовали, брата моего младшего, младенца неразумного, на трон выкликали! И оттого пришлось его от греха в Углич с матерью отослать. Про меня же и вовсе глупости всякие сказывают, за каковые лживые языки вырывать надлежит! Посему ныне решил я венчаться на царствие отцовское самодержцем всероссийским! Но перед тем хочу спросить вас, бояре… Все ли вы согласны с моим правом престол отцовский занять? Коли есть те, кто сомневается в праве моем, пусть ныне сюда выйдет и открыто о сем скажет! Или уж умолкнет тогда навеки.

— На княжение Великое венчаться…

— Я не расслышал тебя, святитель! — резко повернул голову Федор Иванович.

— Ты хотел сказать, Федор Иванович, венчаться на Великое княжение, — вышел вперед московский митрополит, облаченный в парчовую рясу, с высоким клобуком на голове и с увенчанным крестом посохом. — По обычаю древнему, Великим князем пред князьями обычными.

— Божием изволением прародители наши великие государи детей своих благословляли Российским царством и великим княжеством! — распрямившись на троне, сверкнул гневом старший сын Ивана Васильевича. — Отец мой, блаженной памяти великий, есмь царь! Всея Руси самодержец! Наградил он меня, сына своего, великими государствами Владимирским, и Московским, и Новгородским, и царством Казанским, и царством Астраханским, и государством Псковским, и великим княжением Смоленским, и Тверским, и всеми государствами всего Российского царствия[11]! И велел мне на те великие государства венчаться царским венцом и диадемою по древнему нашему чину! И ты бы, богомолец наш, на то царство меня благословил и венчал… — Молодой властитель как бы задумался и уточнил: — Ты ведь наш богомолец?

Последний вопрос вынудил митрополита сглотнуть и склонить голову:

— Воля твоя, Федор Иванович, по отцовскому чину венчаться…

Попытка вернуть правителя к прежнему званию старшего среди равных оказалась пресечена столь быстро и твердо, что более никто подать голоса не рискнул. Перед боярами сидел новый царь, вознесенный рождением своим и званием на голову выше любого, пусть даже самого знатного, князя.


31 мая 1584 года

Москва, Кремль, Архангельский собор

Первое, что сделал на рассвете Федор Иванович, так это посетил могилу своего отца, проведя возле нее несколько часов. И только поздним утром он наконец-то вышел из дверей храма, даровавшего последний приют усопшим членам царской семьи.

В тот же миг на всех звонницах ударили колокола, приветственными возгласами наполнилась площадь, а сына Ивана Васильевича окружили несколько самых знатных князей и высших православных иерархов. Правда, во главе этой процессии шел скромный священник Елевферий, духовник царевича. По неведомой простым смертным прихоти Федор Иванович не пожелал, чтобы сие почетное место занял митрополит Дионисий.

В окружении мерно постукивающей посохами свиты царевич прошествовал к Успенскому собору, поднялся по ступеням и скрылся за высокими дверьми.