— Скажи мне, княже, — негромко спросил его царь, — как долго ты служишь?

— Лет сорок, наверное, Федор Иванович, — прикинул воевода. — Может, чуть более.

— И много у тебя за спиною походов?

— Вестимо, в год по походу. Иногда по два. Редко три.

— А много ли ты прошел сражений?

— Два-три за поход, государь.

— А много ли у тебя случалось поражений, Дмитрий Иванович?

— Да не припомню, государь… — Старик проехал чуть вперед и повернулся к правителю всея Руси чуть не всем телом.

— А я, ты не поверишь, всего в два похода ходил, — ответил царь, оглядывая гарцующих в строю воинов. — Так неужели ты думаешь, Дмитрий Иванович, что я стану указывать тебе, победителю сотни битв, как правильно водить полки? Я что, похож на умалишенного? Отныне, князь Хворостинин, твое слово есть мое слово, а твой приказ есть мой приказ. Ступай и покарай схизматиков!

— Как прикажешь, Федор Иванович! — довольно усмехнулся воевода и привстал на стременах: — Слушайте, служивые, волю государя нашего православного! Сегодня дозволяется пить вино, есть от пуза и веселиться! Но к вечеру снаряжение собрать, припасы уложить, спать лечь дотемна. Утром выступаем!

Государь с конюшим и малой свитой задержались в Новгороде на два дня, давая шеститысячной русской армии и ее обозу спокойно уйти по польскому тракту вперед, и только после этого выехали сами — отрядом в полторы сотни бояр и холопов при пятидесяти возках. Спустя неделю неспешного путешествия они миновали крепость Копорье — уже взятую передовыми полками, еще через две добрались до Яма — тоже уже занятого русским гарнизоном. Через три дня обоз проехал через вытоптанное и залитое кровью поле, на котором во множестве валились обломки ратовищ и клочки одежды, рассказывая о случившейся недавно жестокой сече, и только пятого февраля путники добрались до предместий Ивангорода.

Здесь стоял оглушительный грохот: пушки били по крепости залпами по три раза в час, стрельцы строили палисады, боярские дети сторожили ворота и переправы, казаки с татарами куда-то пропали.

Федор Иванович вмешиваться в сию ратную работу не стал — приказал поставить свой шатер в стороне от обширного лагеря главных сил.

— Это надолго… — оценил происходящее Борис Годунов. — Помнится, у Вейсенштейна шесть дней стены пришлось пушками долбить! Тут тоже меньше, чем за неделю, не управимся.

Конюший ошибся ровно втрое. Ивангород и Нарву могучие осадные пищали расстреливали целых две недели, прежде чем князь Хворостинин отдал приказ начинать штурм. Но когда русские воины ринулись на стены, те огрызнулись столь яростным огнем, что воевода велел отступить, и продолжался обстрел еще полную неделю, до полного разрушения вражеских укреплений.

Второго штурма не потребовалось: двадцать пятого февраля схизматики сдались.

Заняв Ивангород и дав свеям год времени на возвращение Корельского уезда, государь Федор Иванович, спустя всего полтора месяца после выступления из Новгорода, отправился домой со славною победой.

Жизнь царской четы и всей православной державы вернулась в мирное, спокойное русло. Любящие друг друга Федор и Ирина прогуливались рука в руке по дорожкам среди цветущих клумб, посвящая друг другу все вечера, и каждую неделю отправлялись на богомолье в какой-то из монастырей, раздавали милостыню, отсылали приютам для сирых ткани и одежду, накрывали столы для неимущих. Крепкая, счастливая любовь правителей словно накрыла своею благодатью всю огромную державу: в ней цвели сады, колосились хлеба, плескалась в неводах рыба, тучнели стада, смеялись румяные дети, строились везде и всюду все новые города и веси.

Даже случившаяся в мае тысяча пятьсот девяносто первого года трагическая смерть в Угличе восьмилетнего Дмитрия, брата государя, не смогла поколебать в людях уверенности в Божьем благоволении правящих царственных супругов и всей Святой Руси.

Год проходил за годом, а православная держава продолжала пребывать в мире, покое и благоденствии, не зная ни военных невзгод, ни стихийных бедствий, ни недородов.


«А царьствовал благоверный и христолюбивый царь и великий князь Феодор Иванович… тихо и праведно, и милостивно, безметежно. И все люди в покое и в любви, и в тишине, и во благоденстве пребыша в та лета. Ни в которые лета, ни при котором царе в Руской земли, кроме великого князя Ивана Даниловича Калиты, такие тишины и благоденства не бысть, что при нем, благоверном царе и великом князе Феодоре Ивановиче всеа Русии. А супружница его, святая благоверная и христолюбивая царица и великая княгиня Ирина…Федоровна всея Русии, поревновала ему во всем благочестии, ему благоверному царю…» — поведал потомкам о сих годах «Пискаревский летописец».


28 декабря 1597 года

Москва, Кремль, Великокняжеский дворец

Это случилось в середине дня, когда царь с конюшим обсуждали расходы на становление Смоленской твердыни. Федор Иванович вдруг ощутил острую резь в животе и согнулся от боли, едва не упав с трона.

— Стража!!! — во весь голос закричал перепугавшийся Борис Годунов. — Стража, сюда!!!

Рынды тотчас влетели в малую думную палату с бердышами наготове, но замялись, не видя врага. Конюший тоже не знал, что надобно делать, но нашелся первым:

— Чего вытаращились?! На руки государя берите. В покои его несите, в постель!

Боярские дети, побросав оружие, кинулись к трону, приняли правителя всея Руси на его же шубу, осторожно пошли через залы и коридоры и вскорости опустили на перину. Подоспевшие слуги сняли с государя шубу, ферязь, сапоги, стянули штаны. Федор Иванович не сопротивлялся, но продолжал выть от боли и крючиться, удерживая руками живот.

— Ты чего, государь? — испуганно суетился рядом конюший. — Не надо, государь. Ты заканчивай, государь. Сейчас… Сейчас Ирина придет, тебе сразу полегчает. Она у нас известная целительница.

Федор Иванович поднял на него глаза и прошептал:

— Иришку не пускай… Не хочу… Чтобы таким видела…

— Как скажешь…

— Что с государем? Что с ним? — в опочивальню вошел патриарх Иова, а с ним прибежали еще несколько монахов и священников.

Борис Годунов отступил, полагая, что святые отцы лучше его понимают в недугах, и вышел в горницу. Несколько раз перекрестился на образа в красном углу, шепотом моля Господа о быстрейшем выздоровлении царя. И тут в горнице появилась встревоженная царица.

— Нет! — моментально встал в дверях конюший. — Ира, тебе туда нельзя!

— Пусти!

— Сестренка, милая, нельзя, — мотнул головой Борис. — Там сейчас лекари, они государя исцеляют. Тебе его видеть немочно, ибо невместно сие.

— А ну, пусти!

— Нет!

— Братик, ты ведь царице перечишь!

— Царский приказ! — Конюший сморщился и чуть отвернул лицо.

Однако Ирина Федоровна занесла ладонь не для того, чтобы ударить, а лишь поправила сбившийся кокошник. И с тревогой спросила:

— Что, так плох?

— Не желает Федор Иванович, чтобы ты его таким видела. Хочет токмо красавцем пред тобою представать. — Конюший обнял сестру, отвел к окну и там сел вместе с нею на лавку. — Страдает он.

— Да что случилось-то, Боря?

— Колики случились. Вот, ждем, когда отпустит.

Судороги мучили государя еще несколько дней, отпустив только второго января, но стало только хуже. Федор Иванович впал в беспамятство, не узнавал никого из собравшихся у ложа слуг и святителей, видел нечто странное, отмахивался руками, разговаривал с не видимыми никому собеседниками. Тело правителя слабело, и его многократно пытались хотя бы напоить, но ничего не получалось — царь не глотал ни еды, ни жидкости. И в ночь с шестого на седьмое января тихо заснул.

Только после этого в опочивальню впустили царицу Ирину. Увидев мертвого супруга, она схватилась за голову, во гневе закричала:

— Убийцы! Убирайтесь отсюда! Все вон!!! — и упала на тело государя.

Святители и слуги поспешили удалиться, расселись в горнице, растерянно переглядываясь.

— Что же теперь будет-то? — неуверенно произнес епископ Тимофей, но ему никто не ответил. Все знали, что наследника у царя нет, равно как и близких родственников.

После долгого молчания патриарх Иова вдруг поднял голову и перекрестился на образа.

— Муж и жена пред лицом Господа едины есть в таинстве венчания…

Ему тоже никто не ответил. Однако мысль святителя упала в сердца и души и начала жить своею жизнью.

Спустя примерно час конюший Борис Годунов вдруг поднялся, вышел из горницы и подозвал сторожащих двери рынд:

— Посылайте людей по дворцу, пусть бояре придворные в Думной палате сбираются.

С этим царедворец вернулся, встал у дверей опочивальни, прислушиваясь к происходящему внутри. Брату царицы никто не препятствовал. Сейчас никто не знал, кем станет Борис Годунов завтра или послезавтра. Может возвыситься еще на пару ступеней и оказаться первым боярином после государя. Хотя, конечно, может и рухнуть в полное ничтожество…

Однако, понятно, низложение конюшего нарушит и весь сложившийся в Кремле порядок. Вместе с высшим царедворцем неминуемо рухнут, отправятся в отставку еще многие десятки и сотни придворных слуг и целых боярских родов. Этого сейчас не хотел почти никто из присутствующих…

Наконец Борис решился. Вошел в опочивальню, обнял плачущую над мужем сестру, поцеловал в щеку, в лоб:

— Иришка моя, Иришка… Сколько же на тебя свалилось… Такого горя, вестимо, за год не выплакать. Но ты ведь не одна, сестренка моя. Федора Ивановича мы все любили, и все мы о нем горюем… Все вместе о нем печалимся. Прими печаль нашу, моя родная. Дозволь и всем остальным перед бедой сей склониться…

Годунов ласково поднял сестру, ткнулся лбом в ее лоб, крепко обнял, подержал рядом, позволяя вжаться лицом в свое плечо. А затем, удерживая за пояс, ласково, но решительно повел из опочивальни, через горницу и в коридор.

Патриарх со свитой, прочие слуги направились следом.

В полной людей Думной палате с заиндевевшими слюдяными окнами, расписными стенами, на которых собрались библейские апостолы, конюший завел сестру на царский трон, усадил, расправил парчовые складки платья. Посмотрел на патриарха.

Старец обошел трон, стал слева от него, солидно ударил посохом об пол.

Бояре замерли, устремив свои взгляды на святителя.

Борис Годунов преклонил перед сестрой колено и громко, отчетливо произнес:

— Долгие лета тебе, царица и великая княгиня Ирина Федоровна! Прими клятву мою в верности и преданности. Отныне я есмь твой преданный слуга, каковой ни сил, ни живота своего для исполнения воли твоей не пожалеет.

Царица посмотрела на брата непонимающим взором. Не дождавшись ответа, патриарх Иова пристукнул посохом и сказал:

— Твоя клятва пред богом и людьми принята, Борис Федорович!

Конюший наклонился вперед, поцеловал лежащую на подлокотнике руку сестры и отступил в сторону. Его место занял грузный воевода князь Трубецкой.

— Долгие лета тебе, царица и великая княгиня Ирина Федоровна! Прими клятву мою в верности и преданности, — низко поклонился он. — Отныне я есмь твой преданный слуга, каковой ни сил, ни живота своего для исполнения воли твоей не пожалеет!

— Я верю тебе, Никита Романович, — одними губами, все еще сквозь слезы ответила женщина, — и с радостью приму твою службу. Обещаю быть государыней справедливой и милостивой.

Ударил посох, воевода поцеловал руку и отступил. Перед царицей склонился князь Троекуров:

— Долгие лета тебе, царица и великая княгиня Ирина Федоровна…

Один за другим князья и бояре, воеводы и дьяки, оказавшиеся в зале служивые люди подходили ко вдове государя и приносили ей присягу верности. И чем дальше, тем тверже были ответы царицы, тем меньше оставалось дрожи в голосе и тем увереннее она подавала подданным свою руку.

Только после этого — после принесения присяги ближней свитой и слугами, уже сильно после полудня, патриарх Иова наконец-то отправился в Успенский собор, дабы отпеть по усопшему великий канон. И уже потом зазвенели на Иване Великом колокола, возвещая москвичам о великой утрате.

Тем временем Борис Годунов отвел сестру в ее покои, передал в руки женской свиты, на прощание многократно расцеловал, оглаживая плечи:

— Он ныне в лучшем мире, Иришка… А нам еще жить. Прости.

Государыня не спорила.

Конюший вышел в коридор, где собрались в ожидании многие бояре. В основном Годуновы: думный боярин Дмитрий Иванович, окольничий Степан Васильевич, дворецкий Григорий Васильевич, рязанский наместник Иван Васильевич. Но сверх того еще и князья Глинский и Трубецкой — свояки конюшего, женатые на сестрах его жены. А также князь Сицкий, князь Елецкий, боярин Юрьев, подьячие Клешин и Безнин — возвысившиеся через дружбу или родство с Годуновым, получившие свои места благодаря его радению. Все они отлично понимали: у нового царя будут другие родственники, найдутся свои друзья и сторонники, а значит, все они скатятся в небытие, в мелкий служивый люд, в воеводы дальних захудалых крепостей, на места низкие и малодоходные. И потому общая тревога вылилась в единый выдох: