— Как она?

— Крепится… — задумчиво огладил подбородок конюший. Опасливо посмотрел по сторонам, тихо добавил: — Однако сами понимаете… Баба на троне есть дело невиданное… Надобно поддержать.

Борис Годунов вогнал пальцы в бороду и с силой ее дернул, повернулся к Дмитрию Ивановичу, как к самому старшему из родичей:

— Надобно, дядюшка, припомнить мужей всех, каковые родство с царской семьей имеют и каковых Бельские, Мстиславские али Шуйские супротив Ирины на трон выкрикнуть могут. Припомнить первыми, пока они не спохватились. — Конюший потер нос и сделал неопределенный жест ладонью. — Найти да убрать как-нибудь с глаз долой подальше. Дабы выбора у крамольников не имелось, коли смуту затеют. Дабы никто вровень с Ириной, вдовой царской, подняться в державе нашей не смог. Тогда, мыслю, она в государынях утвердится. Надобно хотя бы пару лет продержаться. А там люди привыкнут. Не первый раз ужо она к ним выходит.

— Я так сразу и не припомню… — покачал головой Дмитрий Иванович. — Иссяк род Рюриковичей, нет более никого.

— Думайте, други мои, думайте! — посоветовал конюший. — Коли вороги наши первыми наследника какого забытого найдут, будет худо. Но они покамест о беде случившейся еще и не ведают. Так что нам можно и надобно успеть первыми. Вспоминайте! А я к патриарху ныне спешу. Надобно новый чин составлять. Царицам до сего дня «долгие лета» никогда во храмах не пели.


15 января 1598 года

Москва, Кремль, Успенский собор

Случившаяся обедня вызвала немалый интерес среди московского люда, ибо ее заказала новая государыня всея Руси, царица Ирина Федоровна, поминаемая ныне особым чином в православных храмах. Супругу почившего государя в Москве знали, видели многие, ибо она особо от чужих глаз и не таилась. Во время многих празднеств у окна сидела, нередко люд служивый поздравляла, иногда даже в беседы с простолюдинами вступая. В последние дни царица себя тоже проявила достойно, поминки хорошие по мужу справив, во все монастыри и церкви кутью и сыто разослав. Посему посмотреть на православную правительницу русских земель собралось изрядное число людей, имеющих право входить в самый Кремль. В Успенском соборе от прихожан было не протолкнуться, и еще больше народу осталось на площади, не поместившись в храме.

Незадолго до полудня самовластная царица, одетая в черное бархатное платье и черный, отороченный горностаем убрус, в рысьем опашне, вышла на крыльцо Великокняжеского дворца, спустилась на площадь и в сопровождении скромной свиты, тоже одетой в темные одежды, прошла по охраняемому стрельцами проходу в главный храм святой Руси.

Видя свою красивую и скромную властительницу, люд разразился радостными криками:

— Долгие лета царице! Любо царице Ирине! Любо!

Как и подобает скорбящей вдове, женщина опустила голову и на приветствия никак не ответила. В соборе царица провела немногим больше часа. Народ терпеливо ждал, и когда Ирина Федоровна снова появилась на крыльце, встретил ее новыми приветствиями.

Царица степенно поклонилась на три стороны, благодаря московский люд за почитание, и неожиданно подняла руку.

Народ притих, ожидая монаршего слова. И оно прозвучало:

— Слушайте меня, люди православные! Знаете вы все, что за горе меня постигло! Что преставился муж мой любимый, государь Федор Иванович! Со смертью мужа моего остановилось сердце мое и умерла душа моя! Нет во мне больше жизни! Нет во мне радости и света! Не дело мертвому правителю над державой живой властвовать! Посему решила я уйти от мира суетного и принять постриг в обители Новодевичьей. Ныне же при всех при вас, люди православные, по доброй своей воле и безо всякого принуждения я отрекаюсь от трона царского и великокняжеского! Не по силам мне ныне сия ноша!

— Не-е-ет!!! — завопил кто-то в толпе. — Не покидай!!! Матушка, родненькая, не броса-ай!!!

Радость в толпе сменилась ужасом и плачами. Люди кричали и мотали головами, умоляя государыню изменить свое решение, пожалеть своих подданных, остаться на престоле. Кто-то встал на колени, и его примеру последовали все остальные. Вся площадь перед соборами покрылась опустившимися ниц людьми со снятыми шапками — людьми, умоляющими Ирину Федоровну о милости, просящими ее остаться.

Царица снова поклонилась с крыльца на три стороны, но сказала лишь одно:

— Простите меня, люди добрые.

Со двора через оставленный для государыни проход подъехал крытый возок, встал возле крыльца. Ирина снова вскинула руку, и площадь замолчала.

— Прошу исполнить последнюю волю мою, люди православные! Сим повелеваю собрать здесь, в Москве, Земский собор! На соборе избрать достойнейшего правителя из всех честных христиан! Сему достойному избраннику, кем бы он ни был, я клянусь дать свое благословение на восшествие на престол православный! И простите меня за все, люди русские! — Женщина широко перекрестилась, спустилась со ступеней и села в возок. Сани бодро покатились к Боровицким воротам, провожаемые тоскливым плачем тысяч людей.

Через какое-то время со ступеней крыльца буквально скатился царский конюший, одетый лишь в красную ферязь, подбитую бобровым мехом, и даже без шапки. Он пробежал несколько шагов по площади, глядя на давно опустевший проезд, заметался из стороны в сторону. Громко крикнул:

— Коня!!!

Но коней между храмами, понятно, не было, и Борис Годунов кинулся во двор дворца…

Однако, как ни спеши — пока конюхи сбегали за скакуном, пока взнуздали, пока оседлали, прошло еще с полчаса, и догонять возок стало уже бесполезно. Чуть успокоившись, Борис поднялся к себе, оделся и собрался, и только после этого выехал за ворота.

Три версты от Кремля до Новодевичьего монастыря застоявшийся скакун одолел всего за четверть часа. Издалека увидев знакомый возок, конюший спешился возле крытой тесом избы в два жилья высотой, стоящей на большой каменной подклети, намотал поводья на коновязь, забежал на высокое крыльцо, толкнул дверь, прошел сени, миновал склонившуюся челядь, сразу поднялся выше. Ведь помещения нижнего жилья всегда отводятся слугам и службам — людская, кухня, кладовки.

На втором этаже его сапоги ступили в мягкий ковер. Окна здесь блестели слюдой, стены покрывало сукно. Конюший толкнул резную дверь и увидел свою сестру, скромно стоящую на коленях на пушистом персидском ковре перед трехъярусным иконостасом.

Борис болезненно поморщился и сказал:

— Что же ты наделала, сестренка?

Ирина низко склонила голову, осенила себя крестным знамением и поднялась. Потом повернулась к брату, подошла ближе и уткнулась лбом ему в лоб.

— Что же ты наделала, Иришка? — повторил конюший.

— Не хочу, — прошептала женщина. — Без него не хочу ничего. Руки бы наложила на себя, но ведь грех великий. После такого даже в ином мире уже не встретимся. Посему стану здесь, в келье монашеской, плоть и гордыню умерщвлять, грехи прошлые замаливать. Чтобы уж точно не разминуться.

— Я смотрю, ты все еще в мирском сарафане. Значит, постриг не приняла. Пока не поздно, одумайся! Возвращайся! Не оставляй нас, сестренка. Без тебя у нас ничего не сложится. Пропадем.

— Прости, Боря, — покачала головой Ирина.

— Прошу тебя, сестренка! Умоляю! Не бросай нас! Все мы, все Годуновы, все друзья наши… — зашептал в ухо сестре царедворец. — Все мы опираемся токмо на тебя. Иной опоры при дворе у нас нет.

— Прости, — опять уперлась лбом в его лоб женщина. — Моя душа умерла. Я больше ничего не хочу. Не хочу пить, не хочу есть, не хочу дышать. Моя жизнь закончена. Я всего лишь жду, когда моя плоть последует вслед за душой. Прости.

Борис Годунов вздохнул и крепко обнял сестру. Затем отступил и скинул шубу:

— Тогда я остаюсь с тобой.

— Как со мной? — опешила Ирина. — А как же служба, двор?

— Без тебя не будет ни двора, ни службы. Так зачем возвращаться? — пожал плечами Борис. — Чуть раньше, чуть позже, но я лишусь всего. Нет смысла тянуть.

— Но твоя Мария! Твои дети. Ты же любишь свою жену!

— Моя супруга живет с детьми на нашем подворье. Я лишь навещаю ее, отлучаясь со службы, и далеко не каждый день, — признал конюший. — Навещать жену я могу и отсюда. Тут всего два часа пути.

— Хочешь сказать, ты предпочитаешь жить со мной, а не со своею семьей? — окончательно растерялась Ирина. — Но почему?!

— Когда-то давным-давно, сестренка, одна маленькая девочка взяла с меня обещание, что мы всегда, всю свою жизнь будем вместе, — ответил конюший. — Разве я могу нарушить свое честное слово?

— Братик мой! — порывисто кинулась вперед Ирина и крепко его обняла. — Как же я тебя люблю!

Однако если брат с сестрой и возжелали отречься от мира и обрести покой в молитвах и воздержании — мир от них отрекаться не собирался. Государыня Ирина Федоровна оставалась государыней до того мгновения, как на русский престол будет повенчан новый монарх, а Борис Годунов оставался царским конюшим, отвечающим за царские доходы, пока на его место не будет назначен кто-то другой. И как всегда, каждый день многие сотни бумаг требовали их подписей, а сотни вопросов ждали их воли и решения. Уже к вечеру самое меньшее половина двора переместилась в Новодевичий монастырь, и тихая обитель превратилась в самое шумное и оживленное место Москвы, куда постоянно кто-то скакал, уезжал, доставлял грамоты, куда прибывали с отчетами воеводы и бояре, наносили визиты князья и дьяки царских приказов…

Все это было, конечно, неправильно — однако Ирина Федоровна твердо стояла на своем отречении и покидать монастырь хотя бы на час решительно не желала[13]. Царский конюший повел себя точно так же и не вышел из обители даже ради того, чтобы посетить Земский собор, собравшийся семнадцатого февраля, уже на следующий день после истечения траура по усопшему царю. И в тот самый час, когда в Успенском храме патриарх Иова вышел к алтарю перед пятью сотнями посланцев всех земель и сословий, брат с сестрой вполне безмятежно кушали в общей келье толстую семислойную кулебяку с рыбой, грибами и капустой, запивая ее душистым сбитнем.

Их жизнь определилась, их судьба закончилась, и более они не испытывали никаких душевных тревог.

Патриарх Иова оперся на посох, обвел собравшихся взглядом и неспешно, с расстановкой заговорил:

— Ведомо вам всем, чада мои, что прервался род Великих князей московских, род царей русских, наших государей. Но не исчезла их семья! Великим таинством небесным, — вскинул он палец, — увязал Господь сыновей великокняжеских и девиц простых православных, сделав из двух душ, двух телес одно! Дети наши не токмо отцам, но и матерям принадлежат, ибо они есмь продолжение союза, в котором двое — одно! Посему говорю вам, что нет ближе родича усопшему государю нашему Федору Иоановичу, нежели супруга его, Ирина. А через Ирину ближайшим родственником Борис Федорович Годунов выходит, ее брат единокровный. Мужа сего вы знаете, ибо он с первого дня стал лучшим слугой государя, помогая ему во всех делах и замыслах, с ним рядом трудился не покладая рук на благо земли нашей, не жалея живота самого для величия православия. Коли своею волей и Божьей милостью изберете вы на царствие раба Божьего Бориса, ближайшего родственника усопшего государя и его верного слугу, то уверены можете быть, что правление нового государя станет таким же, как и прежнего: мирным, сытным и благополучным. Подумайте, чада мои, желаете вы что-то менять в жизни державы нашей, ныне токмо богатеющей и растущей, али готовы сии достижения порушить?

* * *

Двадцать второго февраля Москва разразилась веселым перезвоном колоколов — и Новодевичий монастырь поддержал эту радостную мелодию, еще даже не зная причины праздника. Однако в районе полудня на дороге из столицы показалась многолюдная процессия. Во главе крестного хода выступал сам православный патриарх Иова, хоругви и кресты несли епископы. За спинами священников теснились бояре в шубах и ферязях и простой люд в тулупах и зипунах. Все они, несмотря на мороз, шли с обнаженными головами.

Миновав ворота монастыря, процессия повернула к келье отрекшейся от престола государыни, патриарх со старшими иерархами и несколькими боярами вошли в дом, поднялись наверх.

Брат с сестрой молились, стоя на коленях перед образами, однако патриарх не стал ждать, ударом посоха обратив на себя их внимание:

— Я пришел к тебе, раб Божий Борис, сын Федора! Я принес тебе волю Божию, слово народа русского и выбор всех земель православных! По единодушному решению Земского собора и с благословения Божьего ты, чадо мое возлюбленное, избран правителем всего нашего православного царствия!

— Но я… я не хочу этого, отче, — мотнул головой все еще стоящий на коленях конюший. — Впервые в жизни мне легко и спокойно, отче! Моя душа чиста покоем и молитвою, мои помыслы легки и возвышенны. Я обрел свой дом, отче, и не желаю возвращаться в мирскую суету.