— Ладно, — говорит Ди, садясь. — Думаю, я могу уже что-нибудь поесть.

— Начинай с чего-нибудь лёгкого. — Я передаю ей батончик мюсли. — И налегай на воду.

Ди сосредоточено жуёт, будто это может спасти её от тошноты.

— Зачем люди пьют? — шепчет мне Ди. — Я серьёзно.

— Ну, большинство людей умеют выпивать.

Она вздыхает:

— Знаешь, если кто-нибудь сфотографировал меня вчера, то пресса опять на меня набросится.

После всего, что она пережила, я думала, что Ди начнёт паниковать из-за возможных негативных отзывов в прессе. Но в начале этой недели её представители убедили сайт опубликовать оригинальный снимок. Невинный вариант фотографии не произвёл такого фурора, как фотографии «ню», но настоящие фанаты Лайлы Монтгомери узнали правду, и с тех пор она чувствует себя лучше.

Ди говорит прежде, чем я начинаю её успокаивать:

— Знаешь, я рада, что так случилось. У меня появилась новая идея для песни.

Моё лицо, должно быть, выражает тревогу, и поэтому она быстро объясняет:

— Я не говорю, что я бы повторила этот вечер только ради новых впечатлений, но он принёс мне вдохновение. Заставил меня задуматься о том, как часто мы принимаем решения, которые, хоть и помогают в настоящий момент почувствовать себя лучше, принесут нам вред позднее.

Я ничего об этом не знаю.

Ди тянется к гитаре, её мысли уже далеко. Я люблю смотреть как Ди сочиняет песни, она будто берёт их из воздуха. Это всегда происходит одинаково. Она наигрывает на гитаре, едва касаясь её пальцами. Затем закрывает глаза, пытаясь почувствовать правильные аккорды. Отыскав их, Ди наигрывает их немного громче, чтобы убедиться, что они хорошо звучат на полной громкости. Далее она отмечает ту часть песни, которая в скором времени будет сопровождаться текстом. Потом она остановится, запишет предположительную первую строчку в блокнот, а затем продолжит играть, на этот раз подпевая. Процесс редактирования и проигрывания каждого аккорда может продолжаться в течение нескольких часов или даже дней.

Когда мы подъезжаем к следующей остановке, Ди всё ещё сидит в той же позе, по-прежнему подбирая аккорды.

— Эй. — Она смотрит на меня. — Ты не могла бы сбегать в автобус Мэта для меня?

Я отрываюсь от своего экземпляра журнала «Роллинг Стоун» и смотрю на неё. После вчерашнего вечера я не знаю, как вести себя с ним. Между нами растёт напряжение, и атмосфера в конце концов должна разрядиться, но пребывание вдвоём в одном автобусе не поможет в этом.

Ди смотрит на меня своим самым милым умоляющим взглядом.

— Мы пытались написать песню вместе, и у него остался тот блокнот. Я бы взяла его сама, но...

Но посетители заправки увидят её и устроят бунт. Да, я знаю.

— Хорошо. — Я кладу журнал. — Он поймёт, о чём ты говоришь?

— Да. Блокнот. Он поймёт.

Я выхожу на летнее солнце и направляюсь к автобусу Мэта, по дороге немного взбивая волосы, чтобы придать им объём. Его водитель на перекуре, поэтому я стучу в дверь. Сквозь затемнённые окна мне ничего не видно, но спустя секунду дверь открывается. Я оглядываю Мэта, который одет только в голубые джинсы.

Он прижимает телефон к уху:

— Корин? Я тебе перезвоню.

— Извини, что помешала, — произношу я, сгорая от неловкости. Спасибо большое, Ди.

— Ничего страшного. Входи. — У Мэта мокрые волосы и он откидывает их со лба. — Закрой дверь за собой.

Я захожу в автобус и нажимаю на ручку, чтобы закрыть дверь. Сейчас в автобусе мы только вдвоём, и один из нас наполовину раздет. Мэт приседает перед чемоданом, мышцы его спины напрягаются, пока он ищет рубашку, а я всё ещё не могу найти слов. Он явно только что вышел из душа, и в автобусе витает запах чистоты, но не такой, как у геля для душа «Горная свежесть» или одеколона из торгового центра. Здесь пахнет мылом, простым и знакомым.

— Что случилось? — спрашивает Мэт, глядя на меня. Его голос почти пренебрежительный, будто он пытается меня отшить.

— Ди нужен её блокнот, если он тебе больше не нужен.

Я пытаюсь не смотреть на клетчатые боксёры, которые выглядывают из-под его джинсов. Он берёт голубую рубашку и встряхивает её.

— Конечно.

Мэт встаёт, надевая рубашку через голову, и я замечаю большую татуировку у него на боку. Этот текст — всего пара строчек — написан чёрными чернилами, и для меня это неожиданно.

Он передаёт мне тетрадь, и я не могу удержаться от вопроса. Не только потому, что мне любопытно, но ещё и потому, что я хочу привлечь его внимание. Кажется, я не могу себя остановить.

— Тату, да? Можно посмотреть?

Может, так спрашивать и наглость, но эй, он первый начал, когда открыл дверь без футболки!

Мэт приподнимает рубашку и поворачивается боком. Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть вытатуированные буквы. Прочищая горло, он говорит:

— Это из второго куплета…

— «Вечно молодой» Боба Дилана, — заканчиваю я его фразу.

Тату Мэта — строчки из песни, которую я люблю, написанной исполнителем, которого я люблю. И я не часто использую слово «люблю». Он кивает.

— Ты фанат?

— Да, — отвечает Мэт. — Мама пела нам его песни, когда мы были маленькие.

После семи строчек текста следует дата, февраль этого года.

— Что за дата?

Мэт опускает рубашку и отвечает, не поднимая на меня глаз:

— День, когда мама умерла. У моих братьев и сестры тоже есть строчки из этой песни. Мы разделили её на части. А у папы строчки из другой песни Дилана.

Хотя я не та, кто будет плакать, в моём горле появляется ком. Внезапно я забываю о том, что хотела привлечь его внимание. Вообще забыла о своих планах. Его мама умерла пару месяцев назад. Это она. Та печаль, которую он выражает всем своим существом, и я её чувствую. Кривая усмешка Мэта не может этого скрыть — только не от того, кто знает об этом, не от меня.

— Из какой? — спрашиваю я почти шёпотом. — Ничего, что я спрашиваю? Из какой песни у твоего папы тату?

Я почти вижу, как он сглатывает.

— Последняя строчка из песни «Ты оставишь меня тосковать, когда уйдешь».

Папа слушал эту песню на повторе в первые месяцы после того, как моя мать ушла, эту и кучу подобных. Но у меня нет негативных ассоциаций с этой песней. Я люблю её, и она сделала меня такой, какая я есть.

— Это очень красиво.

Мой голос тих. Это моя попытка быть такой же сострадательной, как Ди.

Мэт улыбается, но на его щеках почти не видно ямочек.

— Спасибо.

— Мне жаль, что ты потерял маму. Это ужасно.

Я говорю это потому, что считаю, что это здорово, когда тебе кто-то сочувствует. Никто никогда не говорил мне, что ему жаль насчёт моей матери и не говорил, что понимает, каково это. Это слишком неловко, поэтому люди просто ничего не говорят. По крайней мере, не в лицо.

— Да, это так, — отвечает Мэт через несколько мгновений. Потом он вскидывает глаза на меня. — Подожди. Ты тоже потеряла маму?

— Да. В прямом смысле. — Я кладу руки в карманы. Обычно я никогда не говорю об этом — вообще-то, всегда вру. Но я хочу, чтобы Мэт знал, что я понимаю его боль, по крайней мере, немного. — Она сбежала от нас, когда я училась в третьем классе. И с тех пор я её не видела.

— О боже. — Он выглядит шокированным. — Мне жаль. Мне не следовало спрашивать.

— Ничего страшного.

Теперь он вглядывается в мои глаза. Мы стоим так, смотря друг на друга, но потом я начинаю мямлить:

— Что ж, эмм, — заикаюсь я. — Увидимся…

— Увидимся в Арканзасе, да, — быстро произносит Мэт, отводя взгляд.

Я ухожу, всё ещё сжимая блокнот в руке. О боже, как я хочу, чтобы этот блокнот был огромной пачкой сигарет. Возвращаясь к автобусу, я практикую то, что мой терапевт называет «разговор с самим собой». Она советовала прибегать у этому, когда я нахожусь на грани принятия плохого решения, а сейчас точно такая ситуация.

Концепция «разговора с самим собой» достаточно проста: не важен шум вокруг — в моём случае это, как правило, смех и грохот музыки на вечеринках или в баре — нужно найти тихое место в своём сознании и внимательно расспросить себя. Например: «Рейган, неужели ты думаешь, что снять с себя лифчик и одеть его на парня, который отключился на диване после пьянки, — хорошая идея?» Далее нужно мысленно ответить на свой вопрос. «Вроде да». «Задумывалась ли ты о последствиях?» «Да. Этот парень проснётся на чужом диване, одетый в лифчик. И сделаю это я».

Наверное, излишне говорить, что этот метод не всегда помогает. Но попробовать стоит. Я закрываю глаза, пытаясь абстрагироваться от шума автомобилей на шоссе и болтовни отдыхающих водителей. «Рейган, тебе на самом деле нравится этот парень или ты хочешь его заполучить только потому, что не можешь им обладать?» «Я не знаю. Возможно, и то, и другое». «Задумывалась ли ты о последствиях? Ди может почувствовать себя обманутой, пресса может узнать, что всё это притворство, её репутация может быть уничтожена. Снова».

Когда захожу в наш автобус, решение уже принято: у нас с Мэтом ничего не получится, никогда. Ведь есть одна грань, которую я никогда не переступлю — доверие Ди.

Тем не менее, после того как я отдаю Ди блокнот и располагаюсь на диване, мои мысли возвращаются к Мэту. Даже его кубики пресса не интересуют меня так сильно, как вытатуированные строчки на его рёбрах, и я чувствую странную ревность. Мэт знал свою маму и любил её так сильно, что сделал татуировку в память об этой любви. Технически, у меня две матери: биологическая мать, которая меня оставила, и мачеха — женщина, на которой женился папа. Но ни одна из них не близка мне настолько, чтобы быть моей мамой. Кажется, будто есть небольшая лексическая разница между словами «мама», «мать» и «мачеха», но это различие огромно в их значении. Оно может оставить брешь размером с лунный кратер в вашем детстве.

Пресса часто называет путь Ди к славе историей Золушки, но это я обременена злой мачехой. Не поймите меня неправильно. Другие женщины, с которыми встречался мой папа, были не лучше — в основном, крашеные блондинки, которые выливали на себя флакон дешёвых духов.

С аккуратно причёсанными волосами мышиного цвета и работой в местной библиотеке, Бренда не похожа ни на одну из этих женщин. Она единственная, кто никогда не оставался на ночь, никогда не суетился утром, неловко надевая рубашку наизнанку. До того как встретил Бренду, папа был весёлым. Нам понадобилось время, чтобы зажить нормальной жизнью после того, как он бросил пить, но у нас всё было хорошо. Чем больше времени я проводила с папой, когда мы заказывали пиццу и смотрели фильмы, тем менее сердитой я себя чувствовала. Но потом он всё испортил, сделав Бренде предложение. Он даже не спрашивал меня, и, кажется, даже не заметил, что я была против.

Они поженились летом, перед тем как я перешла в старшую школу, и за последние три года она вклинивалась между нами всё больше и больше. Бренда, конечно, переехала к нам, и чем дольше она жила у нас, тем больше я злилась. Находясь дома, я прячусь в импровизированной тёмной комнате — моей ванной комнате, где я заменила обычные лампочки на красные. Бренда не является и никогда не будет моей матерью, и я не устаю напоминать ей об этом. Так что... наши отношения не заслуживают татуировки.

В сумке из-под фотоаппарата, который я взяла с собой в тур, я спрятала фотографию. Это единственная фотография моих родителей, что у меня осталась. Я сделала её, когда мне было пять лет — одна из моих первых попыток в фотографии. Снимок нерезкий, горизонт завален, но это всё равно один из моих любимых снимков. Я сделала его в тот момент, когда они смотрели друг на друга и улыбались, как двое влюблённых.

Ди по-прежнему погружена в свой мир написания песен, так что я украдкой разглядываю фотографию, наклонив её к себе внутри сумки. Люди всегда говорят, что тёмными волосами и смуглым цветом лица я похожа на своего папу. Это говорит о том, что нашими предками были коренные американцы. Но также мне достались мамины глаза зелёного цвета и её худоба.

Моя мать оставила нас почти десять лет назад, и я многого о ней не помню. Может быть, моя память скрывает от меня воспоминания о ней — и хорошие, и плохие.

Есть только одно событие, которое стоит особняком — мы тогда ещё жили в Чикаго. Мама повела меня в центр города, чтобы я посмотрела на украшенные к Рождеству окна универмага. Я помню ощущение колючего мороза на лице, мою толстую куртку, застёгнутую по самое горло, и руки, сжатые в шерстяных варежках. Мама была в восторге, гуляя по заснеженным улицам, и я чувствовала себя такой особенной из-за того, что она позволила мне пойти с ней.

Я ясно помню, как мы приехали домой, помню смесь облегчения и ярости на лице моего отца. Я побежала наверх, пока он говорил маме: «Ты не можешь просто уйти с Рейган, не сказав ни слова! Я несколько часов сходил с ума, не зная, куда вы пропали и в порядке ли вы!»