Эльза Вернер - Дорогой ценой

– Я только удивляюсь, почему ты раньше не предпринял таких шагов, – продолжал Равен. – Ты или кто-нибудь другой.

– Отвечай сам на свой вопрос! – мрачно сказал Бруннов. – У нас не было доказательств. Мы были глубоко убеждены в твоей вине, но общество требует фактов, а их мы не могли ему дать. Ты спрашиваешь, отчего раньше против тебя не поднялся ни один голос? Но ты ведь отлично знаешь, что в, то время, которое, к счастью, давно прошло, всякий неугодный голос заставили бы замолчать. Арно Равен в самое короткое время сделался влиятельнейшим другом и любимцем министра, а вскоре и назвал его отцом. Позже барон фон Равен стал могущественной опорой правительства, которое не могло без него обойтись. В то время не допустили бы ни малейшей критики против тебя, ее просто потушили бы, объявив ложью, клеветой. Все мы это знали, и потому другие молчали. Меня такие соображения не могли бы остановить, но я… не хотел тебя обвинять, да и теперь не сделал этого. К теперешним разоблачениям могли дать повод несколько слов, которые, боюсь, с намерением выманили у меня во время моего заключения. Конечно, в этом деле участвовал полицмейстер. Он – твой враг!

– Нет, только шпион! – с презрением сказал Равен. – Поэтому я и отказываюсь требовать от него ответа. Кроме того, он не был уполномочен молчать о том, что ему было сообщено. Ты сообщил эти сведения, ты и должен дать мне удовлетворение.

– Я – тебе? Что это значит? – изумленно спросил Бруннов.

– Что значит? Я думал, что это не требует объяснений. Существует только одно единственное средство смыть оскорбление, которое ты мне нанес. Уже при нашем первом свидании в моем кабинете ты произнес слова, от которых вся кровь во мне закипела. Но тогда ты был беглецом, тайно поспешившим к постели больного сына, и каждый час твоего пребывания здесь грозил тебе опасностью. Тогда не время было требовать от тебя объяснений. Теперь ты свободен, выбирай время и оружие!

– Я должен драться с тобой? – воскликнул Бруннов. – Нет, Арно, этого ты не можешь, не смеешь от меня требовать!

– Я настаиваю, и ты согласишься на мое требование.

– Нет, нет! Со всяким другим я готов драться, если нужно, но не с тобой!

На лбу барона прорезалась глубокая складка. Он хорошо знал друга своей юности, оставшегося, несмотря на свои седые волосы, той же горячей головой, и помнил, что в раздражении страстная натура Бруннова не знала границ. Оставалось лишь задеть слабую струну.

– Я не думал, что после нашей разлуки ты сделался трусом! – с нескрываемой насмешкой начал барон.

Удар попал метко: Бруннов вскочил с места, и его глаза засверкали.

– Возьми свои слова назад! – с угрозой крикнул он. – Ты знаешь, что я никогда не был трусом, мне не нужно доказывать тебе это.

– Я ничего не беру назад, – объявил Равен. – Ты высказал по моему адресу обвинение в бесчестье, повторил его постороннему, заранее зная, что он разнесет его по всему свету, а теперь хочешь уклониться от ответственности! Называй это, как хочешь, но я называю трусостью.

Все самообладание Бруннова исчезло, когда роковое слово было вторично брошено ему в лицо.

– Остановись, Арно! – выкрикнул он. – Я не могу этого перенести!

Барон оставался непреклонным, ни один мускул в его лице не дрогнул. С полным хладнокровием он шаг за шагом вел своего противника к совершенной утрате самообладания.

– Так вот твоя месть! – презрительно сказал он. – Ты двадцать лет медлил нанести удар. Пока я стоял на высоте власти, ты не отважился задеть меня. Разумеется, легче напасть на человека, которому грозит падение. Винтерфельд был по крайней мере честным противником. Он открыто вызвал меня на бой. Ты же предпочел ранить меня из засады, воспользовавшись для нанесения удара чужими руками. Ты, не задумываясь, дал полицмейстеру и печать и оружие против меня, а для того, чтобы померяться оружием со мной, который должен отомстить за оскорбление, у тебя не хватило мужества. Правду сказать, Рудольф, я не считал тебя способным на такую низость и подлость…

– Довольно! – задыхаясь, перебил его Бруннов. – Я принимаю твой вызов.

Доктор коротко и тяжело дышал, побледнев как смерть и дрожа всем телом, он оперся на спинку ближайшего стула. В глазах барона мелькнуло что-то вроде сострадания при виде страшно взволнованного человека, которого он поставил лицом к лицу с таким ужасным выбором, но голос нисколько не выдал его чувств, когда он снова заговорил:

– Хорошо! Я попрошу полковника Вильтена, коменданта здешнего гарнизона, быть моим секундантом; он обо всем условится с тем, кого ты выберешь.

Бруннов только кивнул головой в знак согласия. Барон взял со стола свою шляпу и еще раз обратился к бывшему другу:

– Еще одно слово, Рудольф! Дело это для меня важнее жизни, и я надеюсь, что из дуэли ты не сделаешь пустой комедии. Ты, пожалуй, был бы в состоянии выстрелить в воздух. Не вынуждай меня повторять перед свидетелями то, что я только что сказал тебе. Даю тебе слово, что я так и сделаю, если ты намеренно промахнешься.

Бруннов вскочил с места, и в его глазах загорелась ненависть.

– Будь покоен! – ответил он. – То, что ты сейчас заставил меня выслушать, убило последние остатки воспоминаний юности. Ты прав: между нами возможен только бой не на жизнь, а на смерть. Я тоже умею мстить за оскорбление!

С минуту они смотрели друг на друга; они говорили без слов, но их безмолвные речи были ужасны. Затем Равен повернулся, намереваясь уйти.

– Итак, до завтра! Теперь я пойду, отыщу полковника.

Было послеобеденное время. Барон Равен сидел за письменным столом, просматривая бумаги. Все распоряжения относительно завещания были окончены, но оставалось еще многим распорядиться. Полковник Вильтен с готовностью предоставил себя в распоряжение барона. Его тяготили установившиеся между ними холодные и принужденные отношения, поэтому он с радостью ухватился за первую возможность оказать услугу Равену и обещал распорядиться всем необходимым для назначенной на следующий день дуэли.

Равен только что закончил письмо и надписал адрес: «Доктору Рудольфу Бруннову». Складка на его лбу стала еще глубже.

– Я не могу избавить тебя от этого, Рудольф, – тихо произнес он. – Ты никогда не примиришься с несчастным часом, когда мы должны будем стать друг против друга с оружием в руках, но другого исхода нет.

Он отложил письмо и снова взялся за перо, но прошло несколько минут, прежде чем он написал первые строки, потом остановился и снова начал писать, опять остановился и наконец разорвал листок. К чему прощаться? Каждое его слово дышало горечью, и письмо могло стать вечным укором для той, которой оно предназначалось.

Барон отбросил перо и опустил голову на руки. Он не напрасно боялся той минуты, когда единственное чувство, которое он старался схоронить в глубине души, снова всплывет наружу. Ему удавалось казаться спокойным в течение последних часов, хотя ненависть, негодование и оскорбленная гордость рвали его душу на части. Строгая педантичность и теперь не покидала его. Все уже было приведено в порядок, все кончено, кроме одного, и это «одно» пробудилось с прежней неотразимой силой.

Но не нежные чувства волновали его в эту минуту. Природа не так создала Равена, чтобы прощать измену или отказываться от своих прав. Разлука произошла по его воле, он сам отослал Габриэль и не раскаивался в этом. «Все или ничего!» – всегда было его девизом, и потому он хотел или безраздельно обладать любимой девушкой, или потерять ее навсегда. И он потерял ее из-за другого, обладавшего могучей силой молодости и первой любви.

Барон не сомневался, что в столице отношения Габриэли с Винтерфельдом возобновятся. Деспот-опекун, так долго разлучавший молодых людей, отступил, предоставив им возможность сблизиться, а баронесса была слишком бесхарактерна, чтобы долго противиться желанием своей дочери. К тому же карьера Винтерфельда приняла блестящий оборот, уничтожив препятствие к браку с ним Габриэли, и все пойдет естественным, давно намеченным путем, который его безумная страсть напрасно пыталась пересечь. И как могло такое существо, как Габриэль, понять подобную страсть и ответить на нее? Она могла быть только временно ослеплена, ее тщеславию льстила мысль быть предметом такой страсти; о более глубоком чувстве не могло быть и речи, а когда дело дошло до выбора, она, бесспорно, обратилась к тому, кто мог дать ей молодость и счастье. Это невинное, светлое создание не должно было иметь ничего общего с тем мрачным часом, когда чести и жизни человека приходит конец.

Короткий осенний день близился к закату; через широкое полукруглое окно в комнату ворвался целый поток золотых лучей, наполнив ее фантастическим светом. Так и в жизнь Равена ворвался солнечный луч, озарил ее ярким светом и погас, оставив позади себя темноту и одиночество. Тщетно пытался барон оторваться от воспоминаний – они все-таки возвращались к Габриели: всякий предмет напоминал о ней, все его помыслы стремились к ней. Он покончил с прошлым, с обществом, светом и жизнью, но на пределе этой жизни его удерживало всепоглощающее стремление к единственному существу, которое он когда-либо любил. Мучительный вздох вырвался из его груди. Он ведь был совершенно один и мог сбросить маску невозмутимого спокойствия, сохранять ее теперь было выше человеческих сил. Он прижал руку к пылающему лбу и закрыл глаза.

Так прошло несколько минут в тяжелом раздумье. Потом тихо, почти неслышно отворилась дверь и так же тихо закрылась. Вдруг Равена поразил шелест женского платья. Он вздрогнул, обернулся и, не в силах вымолвить ни слова, смотрел на видение, которое могло быть только порождением его фантазии.

Напротив него, озаренная потоком солнечных лучей, стояла Габриэль. Она действительно походила на видение, вызванное страстной тоской, видение, которое могло так же бесследно исчезнуть, как и явилось.

– Ты? Это ты? – наконец произнес Равен, поднимаясь с места и задыхаясь от волнения. – Я думал, ты далеко.

– Я сегодня утром выехала из столицы, – тихо ответила молодая девушка. – Я только что приехала. Мне сказали, что ты в своей комнате…

Равен не отвечал, его взгляд не отрывался от светлой фигуры. Он чувствовал только одно – что она здесь, но как и почему – об этом он не спрашивал. Габриэль по-своему поняла это молчание: она робко остановилась перед ним, как будто не решалась приблизиться. Наконец собралась духом и медленно подошла к нему.

– Неужели ты опять прогонишь меня от себя, Арно, если я скажу тебе, что, подозревая меня, ты был глубоко несправедлив? Мне давно следовало сделать это, но ты так сурово оттолкнул меня, не захотел даже выслушать. Тогда и во мне проснулось упрямство – я не хотела выпрашивать доверие. Я, – она подошла уже совсем близко к барону и смотрела на него умоляющими глазами, – я ничего не знала об этих нападках. Прощаясь со мной, Георг только сказал мне, что вступает с тобой в борьбу. Тщетно я расспрашивала его – он не хотел ничего мне сказать, а через несколько минут мы уже расстались. С того времени я не слышала об этом ни единого слова до той минуты, когда ты показал мне брошюру. Если бы я хоть что-нибудь подозревала, ты узнал бы об этом. Я не предала тебя, Арно, верь мне!

Равен схватил Габриэль за руку. На его лице выражалась мучительная тревога, когда он привлек к себе Габриэль и, не говоря ни слова, заглянул ей в глаза. Они затуманились слезами, но ясно и твердо выдержали его взгляд. Несколько секунд они молчали и, не отрываясь, смотрели друг на друга; потом барон поцеловал Габриэль.

– Нет, ты не предала меня! Я верю тебе! – проговорил он с облегчением, и его рука крепче сжала ее руку. Он только тогда заметил, что Габриэль еще оставалась в дорожном костюме, сняв только шляпу и плащ. Он все еще был далек от истины, что и доказал вопросом:

– Но где же твоя мать? И что побудило вас так неожиданно вернуться?

Лицо молодой девушки медленно покрылось густым румянцем.

– Мама осталась в столице. Я едва добилась у нее разрешения на эту поездку. Она уступила мне только тогда, когда убедилась, что меня невозможно удержать. Я приехала в сопровождении нашего старого слуги.

Равена охватило предчувствие невероятного, невозможного счастья, но в то же мгновение в его памяти воскресла знакомая тень.

– А Винтерфельд? – почти резко спросил он. Габриэль потупилась, и в ее голосе послышалось волнение.

– Я нанесла ему удар, поразивший его до глубины души, но он должен был узнать правду прежде, чем я отправлюсь к тебе. Теперь Георг знает, кому принадлежит моя любовь. Он возвратил мне мое слово, я свободна…

Она еще не успела договорить, как Арно уже схватил ее в объятия, она чувствовала его поцелуи на своих губах, и все остальное исчезло в блаженстве этой минуты.

Наконец Равен выпрямился, не выпуская ее из объятий.

– Но почему же ты именно теперь поспешила ко мне? – спросил он. – Ведь ты же не знала и не могла знать, что произошло.