Голицын, вырвавшись из рук Африканыча, подбежал к дамам и, схватив больший из кулей, потащил его к дверям. Скоро, чертыхаясь и кляня все, на чем свет стоит, его ношу перенял Степан и скрылся в коридоре.

Антоан, шумно выдохнув, бросился назад, подхватил скрючившуюся на полу девушку, у которой уже тлел подол платья, и перебросил ее на плечо, благо этот куль оказался много легче. Быстро, насколько позволяла ему ноша, он пробежал гостиную, миновал сени и ступил на крыльцо. Здесь Степан принял у него девушку и понес дальше от дома. Голицын сделал шаг, другой, над головой раздался вдруг страшный треск и грохот, и сильный удар в голову опрокинул его наземь. Последнее, что он увидел, были огромные выпученные глаза Африканыча и его раскрытый рот, застывший в беззвучном крике.

А потом опустилась темнота.

6

Он с трудом разлепил веки. Голова гудела, мучительно хотелось пить. Где он? Как часто утро — а это, несомненно, было утро, судя по гомону птичьих голосов за окном — ему приходилось начинать с подобного вопроса. Антоан протянул руку и ощупал пространство рядом с собой. Обычно рука натыкалась на уютное женское тело. Сколько их перебывало в его постели — брюнеток и блондинок, худеньких и пухленьких, покорных и страстных. Но сегодня радом никого не оказалось. Это настораживало. Так где же он?

Князь попытался осмотреться, за что немедленно был наказан новым приступом головной боли. Впрочем, то, что удалось рассмотреть, его несколько обескуражило. Комната была небольшой, но чистой и какой-то… он с трудом подобрал нужное слово, аскетичной, что ли. Стены с незамысловатыми обоями в зеленую полоску, беленая печь, основательный дубовый комод, потемневшие иконы в красном углу. Кто-то раздвинул тяжелые плюшевые портьеры, и свежий утренний ветерок весело играл белыми, как кипень, кружевными занавесками. Ясное апрельское утро ехидно смеялось за окном. Где же он, черт подери? — в третий раз задался вопросом Антоан.

Дверь спальни осторожно отворилась и в комнату вошла барышня, показавшаяся ему смутно знакомой, а вслед за ней в проеме появилась солидная фигура дядьки Степана с подносом в руках. Слава Богу, хоть что-то привычное.

— Уже проснулись, барин? Вот и славно. Мы вам туточки откушать принесли, — обрадованно начал Степан, поставив поднос на стол и расставляя кушанья.

Девушка подошла к постели, улыбка осветила ее милое, усыпанное веснушками лицо.

— Доброе утро, господин Марципанов. Как вы сегодня себя чувствуете? — поинтересовалась она, нерешительно взглянув на Антоана и затем неловко переведя взгляд на деревянную спинку кровати.

Что? Марципанов?! Голицын с тревогой огляделся, пытаясь отыскать еще одного мужчину в этой небольшой комнате.

— Где? — вопросительно взглянул он на девушку.

— Что «где»? — изумилась она.

— Простите, сударыня, мне кажется, мы не совсем понимаем друг друга.

— Вы не волнуйтесь, Мечислав Феллицианович. Я пришла только узнать, как вы себя чувствуете, и поблагодарить за спасение. — Девушка восторженно взглянула в глаза Голицыну, щеки ее ярко вспыхнули. — Вы герой, господин Марципанов. Мы вам так обязаны.

— Вы меня явно с кем-то путаете, — чуть раздраженно произнес Голицын, остро ощущая нелепость ситуации. Как только его в жизни не называли: и повеса, и вертопрах, и пройдоха, но героем в свои двадцать пять он не был ни разу. — Разрешите представиться, хотя, возможно, для этого и не совсем подходящая обстановка. Ан…

— Кхе… Кхе… — раздался вдруг у стола громкий кашель Степана. — Вы же видите, барышня, он немного не в себе. Сейчас умоются, кофею выпьют, а потом и разговоры разговаривать можно будет.

— Да, да, — торопливо произнесла девушка. — Побеседуем позже. Я только… поблагодарить хотела.

Она еще раз взглянула на Антоана и стрелой метнулась из комнаты.

— И что сие явление означает? — спросил Голицын, требовательно взглянув на дядьку. — Степан, во что я влип на этот раз?

— Эко вас балкою-то шандарахнуло, — посочувствовал камердинер, пристраиваясь на краешке барской постели и заботливо поправляя складки стеганого одеяла. — Да и то сказать, в самое пекло полезли, я ужо совсем было решил, что служба моя у вас закончилась.

— Какая балка? Какое пекло? Давай без долгих предисловий, — начал закипать Антоан. — И начни с того, где я?

— Нешто совсем запамятовали? — вконец расстроился Степан. — Неужто не помните, как нас в двадцать четыре часа из Петербурга выдворили? Вы еще так печалились, что его сиятельство Александр Николаевич снасмешничал, пашпорт вам на имя чиновника четырнадцатого класса господина Марципанова выправил, и пришлось нам ехать… — Степан пожевал губами, припоминая словечко, — как инкогниты. Так до самого Саратова и докатились. Инкогнитами.

Марципанов… Услышав сию кондитерскую фамилию, Антоан застонал и прикрыл глаза. Конечно же! Имечко еще то — Мечислав Феллицианович! Вспомнилась и изнурительная дорога, и вздорная ссора с краснощеким корнетом, и рыженькая барышня с изумительными голубыми глазами и, конечно, пожар.

— Отчего ж до Саратова, а не до злополучных Озерков? Мы ведь туда направлялись? Объяснишь ты мне все толком или нет! — гневно воззрился на дядьку Антоан.

— Да вы не кипятитесь так, барин, — вновь зажурчал Африканыч, успокоительно похлопав Голицына по руке. — Здоровьичко свое драгоценное поберегите, дохтур сказал, что никак вас тапереча волновать не можно.

— Ты, Навуходоносор, за свое здоровье побеспокойся. Нечего мне куролесы разводить. Отвечай внятно, пока я душу из тебя не вытряс — в чьем я доме, как сюда попал и что за бредовые разговоры о геройстве?

Африканыч протяжно вздохнул и, пожевав губами, доложил, что-де беспутнейший князюшка Антоан Голицын, а ныне господин Марципанов, геройски спасая из огня купеческую дочку Аграфену Гордееву и ее тетушку, нанес урон своему самочувствию в виде удара по голове прогоревшей балкой. Бойкая купеческая дочка, обеспокоенная повреждениями, полученными ее спасителем, настояла уложить обеспамятевшего князюшку в свой тарантас и привезла на поправку в Саратов, в дом дядюшки, дабы обеспечить ему надлежащую врачебную помощь и заботливый уход.

— Значит, мы в Саратове, — подвел итог Антоан.

— В Саратове, — согласно кивнул головой дядька.

— В доме какого-то купчины?

— Купца первой гильдии господина Селиванова Ивана Афанасьевича, — поправил барина Африканыч.

— Что им обо мне известно? — поинтересовался князь.

— То, что вы, господин Марципанов Мечислав Феллицианович, — герой, оборонитель слабых, надежа беспомощных, — немного подумав, констатировал дядька.

— Чушь собачья! — фыркнул Голицын.

— Чушь, — безжалостно подтвердил Африканыч. — Но все в это верят.

— Что же теперь нам делать?

— Не нам, а вам. Я как был слуга при барине, так и останусь, а вот кем вы обернетесь, то сами решайте. Редкий вам выдался фарт — возможность судьбу свою поменять.

7

Город Саратов, что привольно раскинулся на правом берегу Волги-матушки, это вам не стольный град Питер и не первопрестольная Москва, не ухарски разгульный Нижний Новгород с его Макарьевской ярмаркой. На этой ярмарке в срединный месяц лета собирались купцы едва ли не со всего свету, а также всякого рода проходимцы, авгуры, магики, карточные шулеры, балаганные паяцы, воры, громилы и прочий сомнительный люд. Это не угрюмая и разноязычная Казань или Пермь, и не увязшая в патриархальной скуке Тверь и Калуга. Саратов — город степенный, купеческий, деловой и благонравный. Без молитвы ни едино дело не начинается, будь то устройство соляной мануфактуры, кирпичного завода либо выход на улицы крикливого офени с бубликами да сайками. Ибо придерживаются саратовские торговые люди старого принципа, ставшего их неукоснительным обычаем: «Прибыль хорошо, а честь — лучше». Вот и улицы градские под стать саратовчанам, также деловы и степенны: Соляная, Кузнечная, Тулупная, Кирпичная, две Кострижных и, естественно, Дворянская, — куда же без нее приличному городу.

На одной из Кострижных, Малой, и проживал в добротной собственной усадьбе всеми уважаемый в городе купец первой гильдии Иван Афанасьевич Селиванов со своим многочисленным шумным семейством. Одних сынов у него было трое, да дочерей пяток, да иных родственников и приживал не мало. В одном Бог не помиловал: жена лет десять назад родами умерла. С тех пор Иван Афанасьевич вдовел, не хотел детям мачеху приводить, а посему домашними делами Селивановых твердой рукой управляла его матушка Аграфена Федоровна.

Сию достопочтенную особу и имел счастье лицезреть князь Голицын, когда уже далеко за полдень спустился в небольшую гостиную, предварительно откушав кофию с сушками и привычно потратив не менее двух часов на свой туалет. Сухонькая старушка в черном кружевном чепчике, парчовой стеганой душегрее пронзительно глянула на Антоана выцветшими голубыми глазами и благосклонно кивнула в ответ на его изящный полупоклон.

— Рада видеть вас в добром здравии, господин Марципанов, — произнесла она неожиданно энергично для своих лет. — Мы все были весьма обеспокоены вашим состоянием.

— Какие пустяки, мадам, — еще раз непринужденно склонил голову Антоан и одарил старушку одной из самых очаровательных улыбок, имевшихся в его арсенале.

— Не больно уж я важная птица, чтобы вы меня так величали, — отозвалась Аграфена Федоровна, но на сморщенном личике ее проступил легкий румянец. — Вы нас всех очень одолжили. Рискуя собою, спасли жизни Грушеньки и Олимпиады Фоминичны, а посему зовите меня попросту Аграфена Федоровна, а и того лучше, бабенька. Вся молодь в доме меня так кличет.

— Не смею перечить… бабенька, — невольно смутился Антоан от такого неожиданного предложения. — Но не будет ли это звучать в моих устах несколько фамильярно?

— Не конфузьтесь, вы теперь для нас родней родного. В неоплатном долгу мы перед вами, а Селивановы свои долги завсегда платят справно.

Молодой человек похолодел при этих словах, невольно вспомнив всю муть прошлой жизни, где слово «долг» неизменно связывалось с понятием «деньги» и с теми нелицеприятными способами, коими он их добывал.

— Забудьте, мадам, — отчеканил князь. — О деньгах не может быть и речи.

— Да что ж вы так побелели, — всполошилась Аграфена Федоровна. — Коли обидела чем, так простите старую. Ишь, честного-то человека за версту видно. — Она почти умильно вздохнула и продолжила: — Поди сюда, голубчик, присядь. Сядем рядком, да поговорим ладком. Может, за какой надобностью к нам в город пожаловал? Может, семейство наше чем пособить тебе может?

Князь Антоан начал неторопливо и как можно элегантнее устраиваться на мягком, обложенном подушками и подушечками диване, судорожно пытаясь и для себя найти ответ на вопрос — что, собственно, он должен делать в Саратове весь этот бесконечный год, а может, и более. Чем ему заняться? Дивить своими выкрутасами и кутежами местную публику? Принять схиму в угоду родне? Что?!

— Я, знаете ли, достопочтенная Аграфена Федоровна… то бишь бабенька, — поправился он, услышав покашливание старушки, — служу при Императорской Академии российских наук в должности незначительной, но сейчас имею намерение написать книгу о рыбных богатствах Волги-матушки, о ловлях и способах добычи рыбы на ее берегах. Посему и прибыл в ваши края. С ученой, так сказать, целью.

С чего он вдруг ляпнул про рыбную ловлю, князь и сам не знал. Но надо признать, что с детства это занятие было одним из любимейших. Сначала как ребяческая забава, к коей приохотил его дядька Степан, а потом как страсть, особенно с тех пор, как попалась ему в руки книга страстного спортсмена-рыболова англичанина Исаака Вольтона под названием «Полный справочник рыболова. Созерцательный отдых человека».

Не то чтобы он держал сию страсть втайне либо стыдился, ибо чувствие это посещало его крайне редко, просто любимое это занятие как-то не афишировал. Да и виданное ли дело бонвивану и щеголю вставать ни свет ни заря и простаивать днями с удочкой, вылупившись на водную гладь какого-нибудь захудалого озерка или речки. Иное дело псовая охота — забава благородная, рисковая. Или взять разведение рысаков — тоже занятие для аристократа. Опять же собирание древних раритетов и коллекционирование находило понимание в его кругу, даже устройство гербариев и вообще ботанизирование воспринималось лишь с легкой усмешкой, но рыбалка… — это занятие для домоседов и анахоретов вполне могло быть сочтено за странность. К тому же, страсть сия совершенно не вписывалась в привычный для всех контур взбалмошной натуры Антоана и могла бы вызвать в светских гостиных новое перемывание его и так уже крепко перемытых косточек.

А он действительно любил багровыми вечерними зорями ставить на язя и карася вентеря и морды, дабы на рассвете собственноручно вынуть их полными рыбы. Еще большую радость приносила снасть, зовущаяся закидушкой. Такая, с грузилом на конце и целым рядом крючков на тонкой лесе, закидывалась на середину озера или реки, к концу ее подвязывался колокольчик, звон которого, извещающий о клеве, был настоящим бальзамом на сердце. Но наибольшее наслаждение Голицыну приносила рыбалка на удочку. Здесь было все: азарт до дрожи в руках, восхищение действом и неподдельное счастье, когда на берег возле ног шлепалась, выпучив глаза и раскрывая одышечный рот, крупная рыбина.