Бросив мобильник обратно в карман пиджака, Маринка впала в задумчивость: надо было как-то поторопить события. Павел Антонович, словно сдобный кекс, лежал на видном месте, являясь лакомой добычей для всяких предприимчивых девиц. Его импозантная внешность и пронзительно-красный «Мерседес» привлекали дам, как керосиновая лампа мотыльков.

Раздражающе прошлепав мокрыми пятками по паркету, вернулся сам объект женского поклонения и с громким радостным воплем рухнул на кровать.

– А что, полотенца там не было? – Маринка терпеть не могла мокрые простыни и недосушенных мужиков, покрытых влажной слипшейся шерстью. Особенно осенью. А когда у нее было особо нерадужное настроение, Бульбенко вообще приходила к выводу, что воздух без сильной половины человечества был бы значительно чище, а поводов для нервотрепки – меньше.

– Тереть кожу вредно, надо беречь эпидермис, иначе будут проблемы: кожица сморщится, загрубеет и потеряет защитный слой, – блаженно потягиваясь и приваливаясь к ней мокрым боком, прогудел Павел Антонович.

Насчет того, что ему надо беречь и что в его организме может внезапно и безвозвратно сморщиться, у Маринки было свое мнение, но делиться им она не стала.

– Что-то меня подташнивает, – кинула она пробный шар, скосив глаза на сырого кавалера.

– Это кока-кола, меня после нее тоже всегда пучит, – равнодушно прокомментировал ее страдания Павел Антонович.

– Паша, – поморщилась Бульбенко. – Меня подташнивает, а не что-то там еще! И избавь меня от подробностей жизнедеятельности своего кишечника, я не твой проктолог.

– А ты фрукты мыла?

– Мыла, я все мыла. Мне нехорошо.

– Давай вызовем неотложку, – он лежал, не шевелясь, боясь спугнуть хорошее настроение. Девушка, у которой проблемы со здоровьем, ему была не нужна. Он привык получать от таких встреч удовольствие, а напрягаться на обсуждение ее болячек не было ни сил, ни желания. Это с женой можно было разговаривать на подобные темы долго и обстоятельно, внимательно выслушивая и сочувствуя, а вот с юной нимфой, у которой какие-то там неполадки в организме, проще было расстаться.

Поняв, что до кавалера не доходит, Маринка задумчиво проговорила:

– Слушай, а я не того?

– В смысле? – Он наконец приподнялся на локтях, с недоумением посмотрев на голую девицу, задумчиво прислушивающуюся к своим внутренним ощущениям. – У тебя что, видения?

– Паша, – Маринка даже застонала от его непонятливости. – Кроме головы, у меня есть еще другие, не менее важные части тела!

– Ну согласен, – Павел Антонович совершенно запутался и не понимал, к чему она клонит. Но тема в любом случае уже была неприятна.

Маринка озадачилась: одно дело намекать, желая чтобы кавалер сам дозрел до мысли о беременности и озвучил ее, чтобы иметь возможность удивленно-испуганно распахнуть глаза и в отчаянии затрясти головой, и совсем другое, когда его приходится ткнуть носом в свершившийся факт. На самом деле ни о какой беременности, конечно, и речи быть не могло, Маринка слишком бдительно относилась к таким серьезным вопросам, но необходимо было как-то настроить Павла Антоновича на правильную волну и заставить задуматься о вечных ценностях, а именно о детях. Важно было подготовить его к решительному шагу, помочь освободиться от старой чешуи, в виде вздорной жены, сковывающей его свободу, и ничего лучшего, как вечная тема «залета», ей в голову не пришло. Еще никогда не подходила Бульбенко так близко к самому главному этапу своей жизни, поэтому все ее предыдущие кавалеры не были удостоены чести быть заподозренными в отцовстве.

– Как ты думаешь, я не беременна? – наконец выпалила Марина, придав лицу выражение искренней озабоченности и тихого ужаса.

– Нет, что ты, – внезапно успокоился Павел Антонович и даже хохотнул.

– Почему ты так уверен? – от неожиданности она резко вскочила и сурово уставилась на булькающего своим мерзким хихиканьем мужика.

– Просто уверен, и все. Забудь, детка, и больше так меня не пугай!

– Нет, я хочу…

– А я не хочу. Прими это как факт, – перебил ее Павел Антонович, пару лет назад посредством несложной операции обезопасивший себя от подобных сюрпризов.

Маринка категорически не любила принимать что-то как факт, не получив подробных и исчерпывающих объяснений, но настаивать на них сейчас не следовало. Надо было изо всех сил стараться быть полной противоположностью его жене.

– Ну и ладно, котик, – нежно проворковала она, нырнув под одеяло. – Ты устал?

– Нет, – Павел Антонович внезапно выкатился с другой стороны и начал одеваться.

– Ты не останешься? – капризно протянула Маринка, сложив губы трубочкой и пытаясь пустить слезу. – Тогда и я поеду.

– Ну ладно, только собирайся быстрее.

– Ты куда-то торопишься? – Она насторожилась и даже вытянула шею, как суслик в предчувствии опасности.

– Солнышко, мне домой надо, если ты хочешь еще раз увидеть меня живым и невредимым.

Обращение «Солнышко» неприятно резануло слух, но она воздержалась от комментариев, ласково погладив его по плечу:

– Боюсь, что невредимым она тебя мне не вернет! Эта мегера высосет из тебя все соки, перетрет своими вставными челюстями и выплюнет. В твоем возрасте нужен покой и положительные эмоции, иначе могут начаться проблемы с психическим здоровьем и, как следствие, с потенцией.

Потенция Павла Антоновича волновала намного больше психического состояния, но дело было совсем не в этом. Конечно, терпеть Елену Николаевну было временами тяжело, а иногда и вовсе невозможно, но жена держала его в золотой клетке, улетать из которой хотелось только на прогулку, но не насовсем.


Утром Вика проснулась от холода. Зубы мелко стучали, а руки противно тряслись. Она попыталась встать, но не смогла: тело было словно втиснуто в огромный кокон. Она мгновенно вспомнила ночь и покраснела. Ничего сногсшибательного или исключительного не случилось. Она представляла себе свою первую ночь с мужчиной несколько иначе, но, похоже, Дима читал другие книги, поэтому все происходило в кромешной темноте и без всякой торжественности, зато долго и с чувством. Вика так стеснялась, что никак не могла избавиться от окоченения, сковавшего ее и не отпускавшего почти до утра. Она моментально забыла про все Маринкины наставления и уроки, радуясь только тому, что Дима не увидел белье и располневшую фигуру. Она подозревала, что внешне проигрывает не только Маринке, но и остальным его девушкам, с которыми он общался раньше, поэтому тщетно пыталась собраться с мыслями и хоть чуть-чуть соответствовать «мировым стандартам». Собраться не получилось: она старательно уворачивалась от его поцелуев, жалея, что не купила жвачку, отпихивала Митины руки от бедер, чтобы уберечь его от ассоциаций с тестом, и старательно подсовывала ему грудь, которую искренне считала своим единственным достоинством, в тоске понимая, что ему это все не нравится. Было горько и обидно чувствовать себя аутсайдером и в такой важный для нее момент. Под утро Дима пробормотал что-то дежурно-вежливое и сладко заснул, а Вика еще долго давилась слезами. Утро пришло вместе с мыслью, что Митя сбежал, чтобы не объясняться. Покрутив головой, она поняла, что плотно упакована в толстый спальный мешок. Это было приятно – хоть какое-то проявление заботы напоследок. Вика поерзала и с трудом подняла руки. Попытка расстегнуть «молнию» провалилась: замочек перекосился и плотно застрял, хищно прикусив ткань.

«Вот это номер», – Вика перепугалась и начала извиваться, пытаясь сбросить мешок, в который ее запихнул заботливый кавалер. В результате она шлепнулась на пол, больно ударившись и совершенно пав духом. Освободиться без посторонней помощи не получалось. Выход был только один – звать на помощь, но чем это могло закончиться – неизвестно: не факт, что какой-нибудь среагировавший на жалобные вопли спаситель не воспользуется ее беспомощным положением, тем более что в ее поле зрения попали мятые джинсы и рукав свитера, свешивавшийся со стола. Из этого следовало, что на самой Вике ничего, кроме мешка, нет.

На полу было еще холоднее, поэтому она сначала тихо, а потом в полный голос завопила:

– Эй! Эге-гей!

О борт тихонько бились волны, где-то снаружи орали чайки, что-то жужжало, но ни одного человеческого голоса в этой утренней идиллии не прослушивалось.

– Эге-ге-ге-гей! – собрав все силы, заорала Вика так, что у нее от собственного крика заложило уши. – Утро кра-а-асит нежным све-е-етом стены древнего кремля-а-ааа!

Почему-то ей казалось, что пение в данном случае выглядит более прилично, нежели вопли про пожар или ограбление. Несмотря на беспомощность и клацающие от страха и холода зубы, она старалась быть на высоте.

Послышался жуткий грохот, и откуда-то сверху скатился Дима.

– Почему ты на полу? – изумленно спросил он вместо того, чтобы сказать ей «доброе утро».

– Так сложилось, – гордо и туманно ответила Вика, выпятив круглый подбородок и стараясь быть выше этой нелепой ситуации. Она не знала, почему Митя не сбежал и что именно в данный момент думает о ней. Она даже предположить не могла, что может думать красивый, богатый, молодой мужчина о маленькой толстой девочке, скрючившейся на полу каюты шикарной яхты в спальном мешке.

– А орешь почему?

– Я пою. Настроение хорошее. Вынь меня из пакета, пожалуйста.

– Это не пакет, это мешок, – невпопад сообщил Дима, достаточно неловко вытряхивая ее из синтепонового плена. Вика сосредоточенно пыхтела, скосив глаза к носу и внимательно наблюдая за акцией спасения, но, внезапно вспомнив, что одежда лежит на столе отдельно от хозяйки, вцепилась в мешок изнутри, изо всех сил пытаясь помешать спасителю.

Наконец Дима резко рванул «молнию», едва не выдрав ее совсем, и восхищенно присвистнул:

– Ого, а я вчера много потерял! Ты при свете дня вообще королева! Ваше величество, позвольте…

– Не позволю! – Вика натянула ткань на себя, в результате оказавшись голой попой на ледяном полу. – Ничего смешного!

– А кто тут смеется? Я что, похож на идиота, который может смеяться в присутствии красивой голой женщины?

– Похож…

– Вынужден тебя переубедить!


К обеду довольная и основательно переубежденная Вика была доставлена домой. Она уже перестала ершиться и подозревать подвох в каждом его слове и действии, хотя ей все еще не верилось, что эта ночь и утро ей не приснились.

Мама ничего не спросила и, невзирая на бессонную ночь, проведенную в метаниях: звонить в милицию или по больницам, даже не стала ругаться на заявившуюся домой дочь, расплывающуюся в глупой счастливой улыбке и демонстративно вышвыривающую в мусорное ведро части личного гардероба в виде трусиков и лифчика, извлеченных из рюкзака.

– Как дела? – Екатерину Андреевну все еще мучила совесть из-за Романа, так неожиданно променявшего дочь на мать, и тем самым поставившего последнюю в довольно неловкое положение. Дикость ситуации была еще и в том, что смешной рыжий парень никак не шел у нее из головы, хотя Екатерина Андреевна старательно объясняла себе, что эти навязчивые мысли связаны лишь с нелепостью его предложения.

– Эх, мама, – Вика многозначительно улыбнулась и неопределенно качнула головой, словно мама еще не доросла до тех подробностей, которые помудревшая за ночь дочь могла бы ей поведать. – Ничего особенного. Так. Свидание.

Мама тут же отступила, не став допытываться и справедливо рассудив, что Вика, когда созреет, сама расскажет. Созрела она примерно через двадцать минут, наполненных многозначительными вздохами, молчанием и сосредоточенным топотом по квартире в ожидании расспросов. Когда Екатерина Андреевна осторожно спросила, будет ли Вика обедать, то, кроме голодного «да», получила и подробный рассказ с налетом легкого вранья и демонстративного безразличия к свершившемуся.

– В общем, все нормально, – завершила свой монолог гордая Вика, теперь по праву считавшая себя женщиной. – Обошлось без психологических травм и потрясений.

– Надеюсь, ты ему этого не сказала? – аккуратно задала наводящий вопрос мама. – Просто имей в виду на будущее: мужчины любят, когда ими восторгаются, даже если тебе это покажется чересчур, то он вполне может посчитать, что ты недостаточно восхищена. Они ранимы как дети, так что не забывай хвалить. Мужчины предпочитают женщин, рядом с которыми чувствуют себя королями или, на худой конец, суперменами.

Судя по удрученному выражению Викиного лица, она либо забыла похвалить, либо вообще перестаралась с демонстрацией собственной независимости и опытности.


Кирилл недовольно тасовал вешалки с одеждой. Из имевшегося цветного тряпья было невозможно скомбинировать приличный костюм, а единственный строгий пиджак совершенно не подходил для дня рождения, на который его пригласили. Его спутница, молоденькая студентка Женечка, с которой он познакомился пару недель назад, строго предупредила: «Только оденься по-нормальному, без пиджаков и галстуков, терпеть не могу такие старомодные прикиды!» Ничего, что могло бы считаться промежуточным вариантом, у Кирилла не было. Когда он приехал в Северную столицу из своего поселка, жизнь большого города показалась ему сплошным, нескончаемым праздником: яркие неоновые всполохи, до блеска вылизанные витрины, глянцевые иномарки и длинные ленты асфальта. Но гордый и величавый город весьма неласково встречал лимитчиков, поворачиваясь к ним своим вовсе не парадным тылом. Кирилл, гордость сельской школы и золотой медалист, к своему удивлению, провалился на экзаменах в политех и вынужден был поступать на вечерний: возвращаться домой было нельзя. Он чувствовал себя наркоманом, одурманенным манящим светом совсем другой, параллельной жизни, и ломку, сопутствующую возвращению в родные пенаты, где при грозе и сильном ветре выключали свет, где телевизор ловил только один канал, и тот с помехами, где не было перспектив найти нормальную работу, а была только одна перспектива – спиться, он мог просто не пережить. Для поступления на вечерний была необходима справка с места работы. Кирилл заметался в поисках связей, и бабулька, сдававшая ему комнату в огромной коммуналке, пристроила его курьером в небольшую фирму. Она сделала это вовсе не из добрых побуждений, просто ее невестка работала там же в бухгалтерии, поэтому теперь бабка могла не волноваться по поводу своевременной оплаты жилплощади новым жильцом. Он быстро подружился с соседями, с сотрудниками, постепенно постигая тайны и законы жизни в большом городе. Первое, что он усвоил: зарплаты хватит только на то, чтобы не умереть с голоду. Это было довольно неожиданно, поскольку в поселке были совсем другие цены и, вообще, другие потребности. Два года он жил в абсолютной нищете, раскладывая по кучкам медяки и напрашиваясь в гости к однокурсникам, когда не на что было купить даже хлеб. Близких друзей у него не было, но в приятелях ходила вся группа: у Кирилла всегда можно было списать, взять конспекты, написанные каллиграфическим почерком, или попросить «шпору» на экзамене. У него было большое будущее, но без денег и связей его честолюбие разбилось бы, как муха о лобовое стекло скоростного автомобиля. Он был лучшим из лучших, но устроиться на работу в приличное место шансов не было. Как только Кирилл появлялся в отделе кадров в своем потрепанном выходном костюме и кроссовках, производя впечатление бомжа, пропившего на данный момент все и вот теперь заявившегося в приличную организацию с целью начать пропивать ее уставной капитал, тут же выяснялось, что вакансию, на которую он претендовал, уже заняли. Причем бедно одетому претенденту даже не предлагали оставить свое резюме, и уже тем более не говорили, что если место освободится, то его непременно позовут. Кирилл и сам у себя вызывал чувство жалости и брезгливости. Его внутренний мир находился в острейшем конфликте с оболочкой и с окружающей действительностью. Но любая черная полоса всегда заканчивается белой полосой надежды. Однажды он, скучая в ожидании своей очереди на экзамене, как обычно, помог Виталику, кратко набросав ответы на его билет. Виталик был счастливым обладателем новенькой иномарки, могущественного папы с волосатой лапой и жуткого сквозняка в голове. Имея картинную внешность Ильи Муромца, Виталик обладал уровнем умственного развития ниже среднего, причем без перспективы интеллектуального роста. Папа, справедливо опасавшийся, что отпрыск имеет в планах не карьерный рост, а методичное разбазаривание родительских денег, определил его на работу и запихнул в институт в надежде, что сынок возьмется за ум. Отпрыск и рад бы был взяться, но науки категорически не шли ему в голову, подтачивая нервную систему стрессами и непосильными нагрузками. Если бы не Кирилл, Виталик уже давно бы вылетел из института. В тот раз, получив свою дежурную оценку «удовлетворительно», он нагнал бесцельно шагавшего по тротуару Кирилла и радостно завопил: