— Нет, никогда мне не понять этой страны.

— При хороших рекомендациях и если умеешь себя вести, служа лакеем, можно достичь многого, — говорил Эжезипп Крюшо.

Англичане, в свою очередь, рассказывали ему о своей стране и об английских туманах, которыми он очень интересовался, или же Септимус советовался с ним относительно изобретений, причем острый ум француза тотчас же нащупывал в них уязвимые места; и тогда Септимус ерошил пальцами волосы и растерянно восклицал: «Однако, черт побери совсем! Об этом я и не подумал!», — а Эмми хохотала. Порой они вели разговор о политике. Эжезипп выказал себя радикалом и ярым противником папы и попов. Нужно быть хорошим гражданином и добрым соседом — гласил его нравственный кодекс — и этого вполне достаточно, чтобы в нравственном отношении ни в чем не уступать любому набожному католику.

— Ну а как же насчет девушки с улицы Франк-Буше? — допытывалась Эмми.

— Будь я правоверным католиком, завел бы двух таких, потому что тогда мог бы получить отпущение грехов, — весело восклицал Эжезипп и первый начинал неудержимо хохотать над своей шуткой.

Дни его визитов были отмечены красными кружками в календаре Эмми.

— Хотел бы я быть таким же жизнерадостным и уметь так забавно болтать, как наш друг Эжезипп, чтобы заставлять вас смеяться! — заметил однажды Септимус в такой день, когда Эмми особенно томилась.

— Если бы у вас была хоть капля юмора, вы не были бы здесь, — не без горечи возразила она.

Септимус задумчиво потер одну руку о другую.

— Не знаю, почему вы так говорите. Еще ни разу со мной не случалось, чтобы я не понял, в чем соль шутки. Я на этот счет очень сообразителен.

— Если вы не чувствуете, в чем соль этой шутки, дорогой мой, я не стану вам объяснять. Тут не крупица соли, а целая гора.

Септимус кивнул головой, отошел к окну и задумчиво принялся разглядывать дома напротив. Порой его задевала резкость ее речей. Но он по-своему, смутно, все понимал и все ей прощал, не показывая виду, что обижен. На этот раз, однако, он так долго молчал, что Эмми встревожилась, испуганно заглянула ему в лицо, взяла его руку, висевшую вдоль тела, — он стоял около дивана, на котором она лежала, — и поцеловала ее; но как только Септимус обернулся, она оттолкнула руку.

— Уходите, уходите, милый! Я не умею даже разговаривать с вами, не обижая вас. Уходите, уезжайте! Незачем вам здесь находиться — вам нужно быть в Англии, у себя дома, в уютной обстановке с Вигглсвиком, вашими книгами и изобретениями. Вы слишком хороши для меня, а я плохая. Сама знаю, и это сводит меня с ума.

Он взял ее руку, подержал в своих и ласково погладил.

— Пойду куплю вам что-нибудь.

Когда он вернулся, Эмми уже успела раскаяться и обрадовалась ему. И хотя он принес ей в подарок шляпку — чудовищное сооружение из красных перьев, зеленого бархата и искусственных роз, в котором ни одна уважающая себя женщина не захотела бы предстать перед людьми даже в виде мумии, через тысячу лет после своей смерти, — Эмми не засмеялась и не пожурила его, а примерила это страшилище перед зеркалом и ласково улыбнулась дарителю.

— Мне и не нужно, чтобы вы забавляли меня словами, Септимус, — сказала она, возвращаясь к началу их разговора, — раз вы приносите мне такие подарки.

— Да, хорошенькая шляпка, — скромно согласился он. — Продавщица в магазине сказала, что немногие могут позволить себе надеть такую.

— Я так рада, что вы считаете меня исключительной женщиной. Это первый комплимент, который я от вас слышу.

Прежде чем лечь в постель, Эмми, однако, все же поплакала над шляпкой, но добрыми слезами — такими, которые утешают боль и очищают сердце. И спала она в эту ночь спокойнее; впоследствии же, когда дьяволы забирались к ней в душу и начинали терзать ее адскими муками, Эмми вновь вызывала эти слезы, и они, как чудесное средство, изгоняли бесов.

Септимус, не заметив этого момента в его курьезнейшей семейной жизни, проводил спокойные, хотя и тусклые дни в своем номере в отеле Годе. Солнечный луч, заигравший на лакированном цилиндре кучера омнибуса, на ручке кнута и ухе лошади, напомнил ему однажды о новом приборе для наводки полевых орудий, изобретенном им уже несколько лет назад: теперь он снова занялся своим изобретением. Он лично руководил изготовлением модели прибора в какой-то мастерской близ Венсена, и эта работа поглощала значительную часть его мыслей и времени. Во всем, что относилось к изобретательству, Септимус был очень практичен; если бы ему понадобилась зубная щетка, он не знал бы, куда пойти, и обратился бы за советом к почтальону или торговке углем, но магазин оптических инструментов находил сразу, и направлялся туда с той же инстинктивной уверенностью, с какой буйвол идет к воде. Многие из его книг и рукописей Вигглсвик уже переслал в Париж; бедный старик стал побаиваться почты, то и дело приносившей ему приказ разыскать и переслать ту или иную вещь, а это означало, что придется отыскать, упаковывать и отправлять требуемое — выполнять докучную работу, нарушавшую его сладкий покой.

Книги валялись на полу спальни Септимуса, возвышаясь, как пороги, среди потока менее крупных предметов, — воротничков, резинок и старых журналов. Двое неряшливых мужчин неопределенного возраста в зеленых байковых передниках, с большими метелками из перьев в руках вначале ежедневно ворошили весь этот хлам, подымая при уборке тучи пыли; но затем Септимус дал им по пяти франков каждому, чтобы они не вторгались в его владения, и книги снова расположились уступами и порогами, ведущими к новым достижениям. Септимуса огорчало только то, что он не в состоянии будет снова упаковать свои вещи, когда придется уезжать из отеля Годе: порой ему приходили в голову и более отвлеченные соображения относительно того, что сказала бы Зора, если бы внезапно появилась в его комнате. Он так ярко представлял себе ее, властную и лучезарную Зору, рассеивающую хаос одним взмахом своего зонтика.

Немного было у него и в Париже минут, когда он не жаждал бы ее присутствия. Она так долго олицетворяла для него тепло, свет и краски жизни, что теперь солнце его словно бы закатилось, а земля стала холодной и бесцветной. Жить без нее было так трудно! Прежде она хотя бы «в известном смысле» любила его, теперь асе он лишился и этого. Богиня гневалась на него за непочтительность: ее верный раб позволил себе утаить от нее свою женитьбу. К тому асе она была теперь в Калифорнии, за тридевять земель от него — все равно что на Сатурне. Когда Эмми допытывалась, не скучает ли он по Вигглсвику и по деревенской тишине Нунсмера, где так хорошо работалось, он отвечал: «Нет». И говорил правду, потому что для него было безразлично, где находиться, если ему не светят ясные очи Зоры. Но истинный смысл своего ответа он не открыл Эмми. О Зоре они говорили редко.

Того же, что близко касалось самой Эмми, они вовсе не обсуждали. Септимус не имел понятия о ее надеждах и страхе за будущее. О Мордаунте Принсе они не вспоминали, как будто он был призрачным видением, растаявшим в непроницаемых туманах — тех, что окутывают страну сонных грез. Для Эмми ее возлюбленный стал грозным призраком, который она пыталась загнать на самое дно своей души. Септимус видел, что она мучается, и самыми причудливыми способами пытался облегчить ее страдания. Иной раз это ее раздражало, но чаще вызывало благодетельные слезы. Однажды Эмми читала растрепанный томик Джордж Эллиот, купленный у букиниста во время прогулки по набережным. Попросив Септимуса подойти к ней, она показала ему фразу: «Собаки — лучшие наши друзья: они всегда готовы выказать нам свое сочувствие и ни о чем не спрашивают».

— Совсем как вы, — сказала она, — но Джордж Эллиот, бедняжка, видимо, никогда не сталкивалась с таким человеком, как вы, и потому приписывает подобные качества только собакам.

Септимус покраснел.

— Собаки лают и мешают людям спать, — заметил он. — У моего соседа по номеру в отеле Годе есть собака. За ними заезжает иногда на автомобиле бородатый мужчина, ужасно безобразный, и возит их обоих кататься. А знаете, я тоже хочу отпустить себе бороду. Интересно, пойдет ли она мне.

Эмми засмеялась и удержала его за рукав.

— Почему вы никогда не позволяете мне сказать то, что я о вас думаю?

— А вот подождите, пока у меня отрастет борода, тогда и скажете.

— Этого никогда не будет, потому что с бородой вы станете страшилищем, вроде доисторического человека, и я не захочу вас видеть. И, значит, не смогу сказать вам, какого я о вас мнения.

— Может быть, это к лучшему, — улыбнулся Септимус.

Они собирались поселиться в какой-нибудь французской деревушке или в Швейцарии, выбирать было из чего — перед ними лежала вся карта Европы, но нерешительность Септимуса и нежелание Эмми пускаться в дальнейшие авантюры удерживала их в Париже. Зима сменилась весной, и Париж, залитый солнцем, овеянный ароматом сирени, был очарователен. Случались дни, когда оба, и Эмми, и Септимус, почти забывали о пережитом и вновь становились беспечными друзьями ослика на нунсмерском выгоне. Как хорошо, например, прокатиться на пароходике по Сене, вода в которой каким-то чудом превратилась в искрящееся вино. Массивные здания на набережной купаются в янтаре, а купола Пантеона и Дома инвалидов и выпуклые украшения на мосту Александра III горят, как червонное золото. А милые ресторанчики на открытом воздухе с увитыми зеленью беседками, где подают блюдо из жареной мелкой рыбешки, с пыльной солью, щербатыми ложками и огромнейшими ломтями хлеба, которые Эмми любила разламывать пополам и делить с Септимусом, как рождественские сухари. А затем опять извилистая Сена, остров Робинзона Крузо, утопающий в зелени, и Сен-Клу с его террасой, откуда видна вся панорама Парижа, окутанного аметистовой дымкой, кое-где пронизанной ярким лучом.

Можно провести весь день в лесу, под деревьями, смеясь и болтая, как дети, а потом, подкрепившись из корзинки с провизией, которую мадам Боливар доверху набила всякими вкусными вещами, лежать на спине, мечтательно глядя сквозь листву на небо и прислушиваясь к стрекотанью насекомых, к звонкому журчанью весенних ручьев. В такие мгновения человек ощущает в себе тот же трепет жизни, которым наполняют деревья соки, поднимающиеся от корней к ветвям.

Нередко они проводили целые дни в городе, в садах Люксембурга, среди нянек с детьми и рабочих; или в кафе на дальних бульварах, где Париж живет своей веселой будничной жизнью, еще не испорченной туристами, а весна ликует и искрится во всем — и в упругой походке юноши, и в глазах девушки. Им было хорошо вместе и у окна квартирки Эмми на бульваре Распайль, где воздух был поразительно чист и ароматен, ветерок приносил весенний привет из далеких стран, с золотых берегов Средиземного моря, с суровых горных хребтов Оверни, с зеленеющих широких полей центральной Франции — привет от каждого сердца, дерева и цветка, ибо и сам Париж был полон трепета жизни. Охваченные волнением, они не разговаривали, каждый из них по-своему истолковывал привет весны, но каждый смутно чувствовал, что земля еще не перестала быть волшебной страной романтических грез, что тайна возрождения повторяется снова, согласно незыблемым и вечным законам; и как ни малы и ничтожны они, затерянные в житейском море, все же и на них распространяются эти законы, и в их сердцах суждено зародиться и расцвести новым надеждам, новым желаниям и новому счастью.

В эти весенние дни Эмми научилась душой постигать глубокий, сокровенный смысл вещей. Когда она впервые встретила Септимуса и восхитилась им, как новой игрушкой, она была веселым беспечным зверьком, прекрасно воспитанным и полуобразованным, каких находишь на каждом шагу в английских провинциальных городках. За время пребывания на опереточной сцене воспитанность ее успела несколько огрубеть, животные инстинкты развиться, а птичий ум обостриться. Теперь она во многом изменилась. Впервые в ее легкомысленной головке зародилось понятие о долге и о красоте жертвы. Оно проявилось однажды в том, что, когда Септимус повез ее кататься, она надела ужасную шляпку, полученную от него в подарок. Мужчина не способен оценить, каких мук это ей стоило. Целых два часа просидела она в коляске, терзаясь, как может терзаться только женщина, сознательно себя обезобразившая, и украдкой наблюдая за своим спутником в ожидании слов признательности. В конце концов она не выдержала.

— Я надела это, чтобы вам понравиться.

— Что именно?

— Шляпу, которую вы мне подарили.

— Ах, вот что! — рассеянно пробормотал он. — Очень рад, что она вам нравится.

Он даже не заметил, что у нее на голове, — не обратил внимания. Никакого удовольствия ее слова ему не доставили. Она сделала из себя пугало и посмешище без всякой надобности, жертва ее пропала зря. Тут Эмми впервые узнала на собственном опыте горькую иронию жизни. Она никогда больше не надевала злополучную шляпу — и кто решился бы ее за это осудить?