— Ну? — спросил, наконец, Сайфер.

— Раз уж у нас такой интимный разговор… — начал было Септимус и запнулся; потом он продолжал с обычной своей нерешительностью: — Мне еще ни разу не случалось вести откровенный разговор с мужчиной; по-моему, это так же трудно, как предложить женщине руку и сердце! Но не находите ли вы, что вели себя эгоистично?

— Эгоистично? Почему же?

— Разве не эгоизмом было с вашей стороны просить Зору Миддлмист, чтобы она отказалась от поездки в Калифорнию ради вашего крема?

— Он стоит такой жертвы.

— Это вы так полагаете, но что думает она сама?

— Она верит в мой крем, как я.

— С какой стати ей верить в него больше, чем верю я или, скажем, Эжезипп Крюшо? Если бы она верила, то сочла бы своим долгом остаться. Неужели вы думаете, что такая женщина, как Зора Миддлмист, изменила бы своему долгу?

Сайфер протер глаза, словно их застилал туман. Но нет, он видел совершенно ясно. Напротив него, действительно, сидел Септимус Дикс, который сосредоточил все своим мыслительные и разговорные способности на креме Сайфера и категорически отрицал веру в него Зоры Миддлмист. Сайфер считал себя во многих отношениях простым человеком и не пренебрег бы мудростью, исходящей даже из уст грудного младенца, но какой мудрости можно было ожидать от Септимуса? Поэтому он только усмехнулся и продолжал восхвалять свой крем. Однако его собственная вера дрогнула, как здание при первом слабом толчке землетрясения.

— Почему вы так сказали о Зоре Миддлмист? — неожиданно спросил он.

— Не знаю, — вздохнул Септимус. — Мне показалось, что нужно это вам сказать. Я сам, когда возьму себе что-нибудь в голову, то мне кажется, что ничего туда больше и влезть не может. И все подгоняешь к одному и тому же, все принимаешь на веру. Вот, например, когда я был ребенком, отец почему-то решил, что я верю в предопределение. Я-то не верил и не мог поверить, но не смел ему об этом сказать. Так и жил с бременем чужой веры на своих плечах. В конце концов положение стало невыносимым и, когда отец заметил, что я не верю, он побил меня. У него специально для таких случаев имелась раздвоенная плеть. Мне бы не хотелось, чтобы то же самое случилось с Зорой.

Разговор прервался. Хозяин погребка, стоявший у дверей, завел с ними речь о погоде, о жаре, о том, что все покинули Париж и о счастливой участи тех, кто может летом уехать в деревню. Прибытие обливающегося потом извозчика в красном жилете и лакированном цилиндре заставило его вернуться к своим обязанностям и позаботиться о новом клиенте.

— Кстати, — сказал Сайфер, — я хотел вас разыскать еще и для того, чтобы извиниться.

— За что?

— А вы разве забыли о своей книге — о пушках? Вас не удивляло, что я ничего о ней не пишу?

— Нет. Мои изобретения интересуют меня только до тех пор, пока они не завершены. Сейчас я изобретаю новую подзорную трубу. Пойдемте со мной в отель — я вам покажу модель.

Сайфер взглянул на часы и отговорился деловым свиданием. В девять часов он уезжает, нужно еще пообедать и успеть на поезд.

— Как бы то ни было, — закончил он, — мне очень стыдно перед вами, что я до сих пор ничего не сделал. Я показывал вашу корректуру одному моряку, очень опытному и знающему, но он стал наводить критику, и я от него ушел. Такие эксперты всегда знают все, что уже открыто, и не интересуются тем, что не было до сих пор известно. Так что я пока это дело отложил.

— Неважно, — поспешил заметить Септимус, — и если вы хотите нарушить наш контракт — он прислан мне на подпись — я разорву его и верну вам двести фунтов.

Сайфер, однако, заверил его, что за всю свою жизнь ни разу еще не нарушал контракта. Они пожали друг другу руки и пошли каждый своей дорогой — Септимус к домику на бульваре Распайль, а озабоченный Сайфер — по направлению к Люксембургу.

Ему было грустно, очень грустно — из-за Септимуса Дикса. По доброте сердечной он не счел возможным сообщить бедному изобретателю всю правду о его орудиях. Морской эксперт поднял на смех изобретение Септимуса, сказав, что о таких огромных пушках может мечтать только сумасшедший. Адмиралтейство завалено подобными прожектами. Эта корректура годится только на то, чтобы растапливать ею камин.

Сайфер намеревался сообщить обо всем Септимусу, предварительно осторожно его подготовив, но после их разговора у него не хватило духа это сделать. А двести фунтов — ну, эти деньги он, конечно, назад не возьмет. Сам виноват, что дал ими поиграть ребенку. Ему было очень жаль Септимуса. Вспомнился последний год и беззаветная собачья преданность Септимуса Зоре Миддлмист. Но зачем же, если он любит старшую сестру, — зачем было жениться на младшей? Зачем жить врозь с ней, раз уж женился? И этот ребенок? Все было так странно и загадочно.

Он жалел неумелого, бестолкового Септимуса полупрезрительной жалостью сильного человека к более слабому, хотя и хорошему. Но что касается его отрицания веры в Зору Миддлмист, то это достойно только осмеяния. Что за нелепость! Эгоистично? Да, пожалуй. Зора предложила ему аналогичный вопрос, и он дал ей такой же ответ. Тем не менее Сайфер убежден, что ее вера в крем и в миссию его самого — распространять крем по всей земле, оберегая народы от низких конкурентов, не думающих ни о чем, кроме прибыли — осталась непоколебимой.

И все же, бродя по этому чужому, хотя и хорошо знакомому городу, он почти физически тосковал по Зоре — по блеску ее глаз, по тому сочувствию и пониманию, которые жили в ее прекрасном, благородном теле. Потребность говорить с ней была настолько властной, что Сайфер зашел в кафе на бульваре Сен-Мишель, попросил бумагу, чернила и, как поэт, охваченный безумным вдохновением, излил ей свою душу — высказал соображение по поводу исцеления пяток всех армий мира.

Почти весь день Сайфер провел на ногах. Вечером, выходя из экипажа на Лионском вокзале, он ощутил непривычную боль в собственной пятке. Сдавая багаж и разыскивая свой поезд, он все время ходил по платформе и слегка прихрамывал. Когда же разделся на ночь в купе спального вагона, то оказалось, что он натер себе ногу носком. Образовался большой волдырь. Сайфер смотрел на него с суеверным волнением и думал об армиях мира. Само небо посылало ему эту весть.

Он вынул из своего саквояжа пробную коробочку крема Сайфера и почти благоговейно натер им пятку.

14

Клем Сайфер спал сном воина перед битвой. Проснулся он уже в Лионе, испытывая все ощущения раненого Ахилла. Пятка его горела, болела, ныла; боль от нее распространялась по всей ноге, и каждый раз, когда он, заставляя себя не просыпаться, переворачивался на другой бок, ему казалось, что нога занимает весь диван.

Сайфер снова натер пятку кремом и опять улегся, но уснуть уже не мог. Он поднял шторы, впустив в купе рассвет, и, улегшись на спину, принялся обдумывать план новой кампании. И чем больше думал, тем проще ему представлялось выполнение задуманного. Он поставил себе за правило знакомиться со всеми выдающимися личностями во всех европейских столицах, и своему успеху был в значительной степени обязан именно этим. При выборе способов знакомства он никогда не затруднялся. Когда у человека божественная миссия, он не опутывает себя по рукам и ногам условностями, существующими только для простых смертных. И подобно тому, как фанатик-евангелист бесцеремонно пристает к незнакомым людям с щекотливыми вопросами относительно того, верят ли они в Бога и обрели ли мир душевный, так и Сайфер не стеснялся подойти к любому иностранцу приличной наружности на террасе отеля и попытаться обратить его в свою веру, т. е. веру в крем Сайфера.

В тех местах, куда съезжается публика всех национальностей, его тяжеловесная фигура и румяное лицо были всем знакомы. Газеты извещали о его приезде и отъезде. Люди на улице указывали на него друг другу. Особы, которым он ухитрился представиться сам, не дожидаясь, пока его кто-нибудь представит, знакомили его, в свою очередь, с другими.

Когда он сбрасывал с себя апостольские ризы и становился просто человеком, его простодушие, прямота и обаяние пленяли людей независимо от идей, которые он проповедовал. Захоти Сайфер воспользоваться случаем, он мог бы вращаться в кругу действительно высоких особ — кстати сказать, ценой, неприемлемой для его гордости. Но общественного честолюбия, желания выбиться в знать у него не было. Поэтому великие мира сего уважали его и, проходя мимо, дружески пожимали ему руку. Из Швейцарии он ехал в одном поезде с высокопоставленным русским чиновником, который приветствовал его веселой улыбкой и возгласом: «О, да это сам Сайфер!» — и на перроне Лионского вокзала представил в качестве Друга человечества своей супруге.

Сейчас Сайфер лежал на спине и грезил о тех днях, когда его стараниями форсированные марши усталых войск превратятся в увеселительные прогулки. Ревниво охраняемые двери военных министерств всех столиц мира не пугали его — Друга человечества. Он мысленно перебирал все страны, пока не дошел до Турции. Кого он знает в Турции? Однажды в Монте-Карло он дал прикурить от своей папиросы некоему Музурус-бею, но это вряд ли можно назвать знакомством. Не беда: его звезда снова начинает восходить. В Женеве, наверное, он встретит какого-нибудь турка. Сайфер повернулся на бок — и ощутил мучительную режущую боль в ноге.

Одеваясь, он с трудом надел сапог. А когда вышел из поезда в Женеве, едва мог ходить. Добравшись до своего номера в отеле, Сайфер снова смазал ногу кремом и, радуясь отдыху, уселся в кресло у окна, глядя на голубое озеро и на Монблан, белой шапкой маячивший вдали; ногу он положил на стул. Здесь же, в номере, он принял и своего женевского агента, с которым заранее условился встретиться и вместе пообедать. Сайфер надел на больную ногу комнатную туфлю и, прихрамывая, спустился с лестницы.

Агент принес грустные вести. Джебуза Джонс идет на все, чтобы навредить Сайферу, и продает себе в убыток. Благодаря этому он проникает всюду. Кроме того, на рынке появилось еще какое-то новое немецкое средство, которое также мешает успешной продаже крема Сайфера. Оптовые торговцы требуют немыслимых скидок, а розничные не делают больших заказов. Агент умышленно сгущал краски, боясь, как бы патрон не приписал его собственной бездеятельности и неумению падение популярности крема. Но, к удивлению агента, Сайфер с улыбкой выслушал печальный рассказ и велел подать шампанское.

— Все это пустяки! — воскликнул он, — комариные укусы, не более. Все изменится, когда публика поймет, как ее надували все эти шарлатаны и жулики — немцы и американцы. Наш крем не подведет. И да будет вам известно, друг мой Деннимед, мы скоро будем процветать, как никогда. Я придумал нечто такое, от чего у вас дух займется.

При виде горящих вдохновением голубых глаз Сайфера и торжества, написанного на его решительном лице, усталое лицо агента немного прояснилось.

— Ну, приготовьтесь, — сказал Сайфер. — Выпейте сначала, а затем я вам скажу.

Он поднял свой бокал:

— За крем Сайфера! — Оба торжественно осушили бокалы.

И тут Сайфер развернул перед благоговейно внимавшим ему агентом такие перспективы, что тот действительно ахнул и, захваченный его энтузиазмом, снова поднял пенящийся бокал:

— Ей-богу, сэр, вы гений, настоящий завоеватель — Александр, Ганнибал, Наполеон! В одном этом плане заключено целое состояние.

— Да, денег, во всяком случае, хватит, чтобы одними только рекламными объявлениями забить Джебузу Джонса и других и стереть их с лица земли.

— Все они вам не страшны, сэр, только бы заполучить поставку для армии, — говорил агент.

Ему недоступна была высокая идея, одухотворявшая деятельность его патрона. Сайфер положил персик, который начал было чистить, и с жалостью взглянул на Деннимеда, как на маловера, рожденного ползать, но не летать.

— Тем более я сочту своим долгом это сделать, — возразил он, — когда в моих руках будет такое могущественное оружие. Ибо что такое, в конечном счете, излечение несколько ссадин на ногах, в сравнении с такими бичами человечества, как проказа, экзема, чесотка, псориаз и мало ли какие еще болезни? А деньги сами по себе — чего они стоят?

Он сел на своего конька. Предоставление его фирме поставок для армии станет для него лишь ступенькой к достижению более высокого идеала. Оно расчистит путь для распространения крема, устранит препятствия, мешающие его победному шествию по всему миру.

Агент доел свой персик и с благодарностью взял другой, заботливо выбранный для него хозяином.

— А все-таки, сэр, из всех ваших начинаний это — самое грандиозное. Можно узнать, каким образом вы пришли к такой мысли?

— Как со всеми великими идеями, здесь все было очень просто, — начал Сайфер благодушным тоном человека, сытно и вкусно пообедавшего и невольно польщенного восхищением своего подчиненного. — Ньютон однажды увидел, как яблоко падает на землю — и постиг закон всемирного тяготения. Слава красителей Тира и Сидона возникла благодаря алым капелькам слюны, стекавшей из пасти собаки, которая наелась раковин. Огромные морские пароходы вышли из-под крышки котла Стефенсона. Один солдат мне рассказал, что его мать смазала ему ногу кремом Сайфера, когда у него образовалась водянка на пятке от ходьбы, — это и подало мне мысль…