Евгения Перова - Друг детства

Всегда, сколько себя помнил, рядом была Лялька. Да он и помнил-то себя только с того момента, когда Лялька взяла его теплой ладошкой за руку и повела в сад – показывать секретик в земле. Они десять лет прожили в одном доме, восемь лет сидели за одной партой, они читали вслух Диккенса, дружили, ненавидели друг друга, убегали вместе «в дальние страны», вместе засыпали – на диване в гостиной или прямо на полу, как заигравшиеся щенята. И ели вместе, наперегонки, и строили всякие каверзы, и дрались, и мирились, и Лялька дразнила его, и морочила ему голову, а он верил; утешала, когда он плакал, а сама плакала очень редко. Лялька защищала его и не давала в обиду: она долго была крупнее и сильнее, пока Сашка наконец ее не перерос…

И пусть потом они не виделись годами, но они – были!

Они были всегда.

Всегда, всегда Лялька маячила где-то на горизонте его жизни, и все, что он делал, имело значение только потому, что об этом знала Лялька.

И вот он остался один.

Сашка остановился: надо развестись, вот что! Как он раньше не сообразил! Развестись, найти Ляльку, и все опять станет хорошо.

Под ту же какофонию звуков он вернулся к машине и поехал, улыбаясь: разведусь! Господи, как просто. Сейчас приеду, расскажу все Тамарке, и она меня выгонит, как мать когда-то выгнала отца. То, что отец вернулся к матери, а она его приняла, сбивало Сорокина с мысли, и он опять возвращался к спасительному слову «разведусь». Сашка представил, как найдет Ляльку – она обрадуется и кинется ему на шею…

Неужели он никогда больше не увидит ее серых глаз, сияющих ласковой насмешкой, не услышит ее низкого медленного голоса, не коснется ее нежной бледной кожи, не почувствует вкуса ее губ?! Никогда?!

И вдруг Сорокин вспомнил совсем не те четыре безумных любовных припадка, что выпали им на долю – вернее, четыре с половиной, если считать и то, что было у колодца! – и которые с огромной натяжкой можно было обозначить этим стыдливым эвфемизмом: «спали вместе». Какой там сон! Нет, Сашка вспомнил одну из своих первых ночей в доме Бахрушиных, когда родители куда-то уехали и его уложили в Лялькиной комнате. Он проснулся посреди ночи – все чужое, незнакомое, странное: что-то поскрипывало и вздыхало, шептались невидимые голоса и проплывали неясные тени. Кто-то бродил там, в темноте, страшный! Сашенька даже побоялся громко заплакать и тихонько хныкал, накрывшись одеялом, когда к нему пришла Лялька и спросила своим детским баском:

– Чего ты скулишь? Ну, подвинься же!

И толкнула его в бок ладошкой. Он послушно подвинулся, и Лялька залезла к нему под одеяло – тепленькая, плотненькая, в мягкой фланелевой пижамке. Сашка прижался к ней и сразу успокоился.

– Может, ты щеночек?

– Я мальчик! – сказал он обиженно.

– А зачем скулишь? Давай ты лучше будешь щеночек? А то Полкан старый и щеночков не ро€дит!

– Я не скулю, я плакаю. И вовсе я мальчик!

– Мальчики не плакают!

– А если я боюся…

– Да что ты? Кого тут бояться? Тут волка нету!

– А где есть? – спросил Сашка, обмирая от сладкого ужаса.

– В огороде! Там нора, и он там живет!

– Правда?! А как он там живет?

Лялька еще что-то говорила про волка, но Сашка уже стоял в огороде у большой черной норы. В норе был домик с красной крышей, а в окошко выглядывал волк, совсем не страшный! Волк посмотрел на Сашу и сказал красивым женским голосом, чем-то похожим на Лялькин:

– Вы только посмотрите! Ишь, как устроились!

– Мама! – восторженно закричала Лялька, и Саша, открыв глаза, увидел…

Впервые увидел Лялькину маму, тетю Инну – Тити€ну. Она так поразила маленького Сашку своей необыкновенной красотой, что он сидел раскрыв рот и в полном потрясении таращил на нее глаза. Инна подхватила на руки радостно вопящую Ляльку – та тут же повисла на ней, обняв руками и ногами, как толстенькая обезьянка, а Инна улыбнулась Сашке над ее головой:

– А это кто у нас такой?

– Это мой щеночек! – сказала Лялька и показала ему язык.

– Я мальчик! – И Сашка насупился, готовясь заплакать.

– Мальчик? Как же тебя зовут, мальчик?

Мама спустила Ляльку на пол, и та запрыгала, гудя, как пчела:

– Щеночек! Щеночек! Он скулил, мама! Он волка боялся!

Инна вынула его из кроватки, и он тут же доверчиво обнял ее за шею:

– Я Сашенька…

– Сашенька! Мальчик Са-ашенька! Да такой красивый ма-альчик! Как на папу-то похож! – И с чувством поцеловала его в розовую со сна щечку…

Застряв в бесконечной пробке на МКАД, Сорокин рассеянно смотрел на соседнюю машину такого ядовито-зеленого цвета, что сводило скулы. На крыше у нее был прикреплен оранжевый самолетик, и Сашка долго размышлял, зачем там самолетик, который вдруг начал резво от него удаляться, и сзади загудели – пробка наконец сдвинулась с места и поползла, как огромная чешуйчатая змея, окольцевавшая Москву. Он подал вперед и перестроился – проезжая мимо, прочел на зеленом боку: «Такси в аэропорт». Ах, вот к чему самолетик. Через двести метров пробка встала опять. Он включил было радио, но оттуда так душераздирающе завопили: «Ну что тебе мои порывы и объятия!», что он поймал другую станцию, но там Филипп Киркоров сладко и вкрадчиво сказал ему: «Зайка моя!» Сорокин выключил радио и дальше ехал в полной тишине, с ненавистью глядя на оранжевый самолетик, целую вечность маячивший у него перед глазами.

Ольга взглянула на светящийся циферблат часов: полпятого, с ума сойти. Она вздохнула, осторожно встала, покосившись на спящего мужа, надела халат и вышла из спальни, привычно поддерживая живот. Заглянула в детскую – конечно, одеяло сбилось. Поправила, поцеловала спящего сына в лоб, отведя светлую челку. Он что-то пробормотал во сне – Ольга улыбнулась: все воюет с кем-то! Пошла на кухню, прикрыла за собой дверь и поставила чайник. Потом высыпала на стол фотографии из бумажного пакета.

От прежней жизни у нее осталось совсем немного, все уместилось в старинном маленьком сундучке, некогда принадлежавшем ее прабабке: дедушкины очки с дужкой, замотанной изолентой; коралловые мелкие бусы, подарок отца; мамин шифоновый шарфик со слабым ароматом ее любимых духов; бабушкин черепаховый гребень – один зубец отломан; связка писем Андрея Евгеньевича, тетрадка с его нелепыми и милыми стихами, да две горсти земли, в старой фляжке, принадлежавшей прадеду, – две горсти земли, взятые из сада и с кладбища.

И еще золотой медальон с сердечком, выложенным из мелких бриллиантов. На обороте у него гравированная надпись – «La femme créé pour l’amour»[1]; а внутри овальная миниатюра: юная красавица в белом платье с розой на пышной груди – она улыбается одними глазами, чуть приподняв бровь. Когда художник писал с нее миниатюру, она уже носила под сердцем своего первенца. Это та самая прапрабабка, в свои шестнадцать лет безоглядно влюбившаяся в сорокалетнего русского князя, с которым она случайно повстречалась в Риме и которого тут же насмерть сразила. Она бросила мать, семерых братьев-сестер, отца-антиквара и, переодевшись в мужское платье, уехала с возлюбленным в далекий северный город на Неве. Князь любил ее страстно, задаривал жемчугами и бриллиантами, носил на руках, называл Армидой, но так и не женился, несмотря на то что она родила ему двоих детей.

Конечно, ровня ли была потомку Гедиминовичей эта юная parvenu, да еще с такой кипучей смесью кровей: итальянцы, поляки, французы, чуть ли не цыгане – кого только не было у нее среди предков! К тому же Гедиминович слегка разорился на жемчугах, бриллиантах и породистых рысаках, а Голицына, на которой он женился, весьма кстати оказалась наследницей огромного состояния. Армида любила князя вовсе не из-за бриллиантов, хотя и они, конечно, потом пригодились. Князь, женившись, предполагал сохранить и Армиду, но она, почувствовав себя оскорбленной из-за того, что он променял ее на знатную Голицыну, вышла замуж за страстно влюбленного в нее кавалергарда. Сына князь признал и оставил себе, тем более что других наследников у него так и не появилось, а дочь осталась с матерью. Бывший кавалергард вскорости был этапирован в Сибирь вместе с прочими участниками смуты на Сенатской площади, и Армида поехала за ним. Там она и умерла от чахотки, а ее дочь вместе с рожденным уже в Тобольске мальчиком вырастила сестра кавалергарда.

Последнее, о чем Армида бредила под завывание метели, был апельсин: мерещился ей знойный итальянский полдень, настоянный на ароматах моря, лавров, пиний и апельсинов. Она сорвала один и подала князю, а он взял его у нее и поцеловал, хотя на самом деле больше всего мечтал прикоснуться губами к розовой щечке этой прелестной насмешницы…

Именно от нее, от этой итальянской Армиды, и унаследовали они все – и Наталья Львовна, и Тити€на, и Лялька – щедрость души, способность к беззаветной любви, горячую кровь, изогнутые луком Амура губы, смеющиеся глаза и умение так приподнять бровь, что мужчина терял голову раз и навсегда. Умение редкое и приносящее очень мало счастья самим умелицам.

Вот и все сокровища – да еще фотографии, среди которых так мало ее собственных. Ольга выбросила те, где рядом с ней был Сашка. Оставила только одну, самую первую – толстенькая девочка с короткими косичками, недоверчиво насупившись, держит за руку маленького мальчика с испуганными черными глазами.

– Надо же, как ты похожа – сама на себя! Маленькая, а уже видно, что это ты, – сказал ее муж, в первый раз разглядывая снимки. – А кто этот мальчик?

Она провела пальцем по начинающей уже желтеть фотографии и ответила:

– Да так, никто. Просто друг детства.

Больше он не спрашивал, но Ольга подозревала, что сразу обо всем догадался: он такой, ее муж! Сдержан, скуп на слова, надежен, как скала, и проницателен – Ольге часто казалось, что он видит ее насквозь. Да и бровь поднимать умеет не хуже, чем она сама.

А сначала он показался Ольге простым и недалеким: так, работяга. Вместе с напарниками – мелким суетливым Егорычем и красавчиком Эльдаром – он по-быстрому ремонтировал ее новую квартиру. Сосватала его администраторша гостиницы, где Ольга поселилась, и вовсю нахваливала: руки золотые, надежный, да ты не пожалеешь, такой хороший мастер! Оказалось, ее младший брат. Администраторша, жалевшая Ольгу пронзительной бабьей жалостью – ты подумай, такая молодая, а вдова, да еще беременная! – пела еще что-то о его незадавшейся личной жизни, но это Ольга уже пропустила мимо ушей: ее собственная личная жизнь тоже не слишком задалась, да и чувствовала она себя неважно.

Мужики, одетые в синие фирменные комбинезоны, работали быстро и хорошо. Егорыч, привычно подпустив матерка, испуганно прикрывал рот рукой и говорил: «Извиняйте!», а совсем еще молодой Эльдар краснел, опуская длинные, как у девушки, ресницы. Ее же будущий муж молча делал свое дело, не обращая на нее, как Ольге казалось, особенного внимания. Она никак не могла запомнить его имя – такое простое, русское: Кирилл? Денис? Глеб? Клим? И несколько раз ошибалась, а он поправлял.

Он был чуть помоложе, чем Ольга: темноволосый, крепкий, немного нескладный и такой высоченный, что приходилось запрокидывать голову, глядя на него. Потом Ольга попросила помочь с мебелью, и он согласился. Они отправились по магазинам, где продавцы упорно принимали их за семейную пару, но потом Ольге стало плохо в очередном «Мире Диванов», и мастер – не то Кирилл, не то Денис – повел ее в кафе.

Мастер с никак не запоминающимся именем, ведя Ольгу в кафе, вовсе не собирался ничего такого предпринимать, хотя решение созрело у него уже давно. Но он всегда долго раскачивался, и обычно женщины, когда понимали, что нравятся ему, сами делали первый шаг. Или не делали. Да и какие вообще-то женщины! Анька, сестра, конечно, все время пыталась его женить, поэтому он сначала даже слушать не стал ее рассказы о загадочной москвичке, решившей поселиться в их городе, но потом заинтересовался и решил посмотреть, что там за ремонт надо делать в только что купленной ею квартире:

– Ну ладно, уговорила! Только отстань.

– Вот и молодец! – Анька была непривычно серьезна. – Ты знаешь, мне кажется, эта женщина… Она – для тебя.

Увидев Ольгу, он страшно удивился, потому что ожидал встретить существо хрупкое, отрешенное, неземное, с глазами вполлица – только такое, не от мира сего, создание могло сорваться в никуда, бросив родные места, где наверняка остались хоть какие-то родственники и друзья, которые могли бы помочь в ее положении!

Глаза были, да. Не вполлица, но тоже очень даже… неземные и отрешенные, потому что смотрела Ольга рассеянно, как бы не видя, и он, пользуясь этим, пристрастно ее разглядел: крупная женщина, высокая, но совсем не кажется громоздкой или толстой. Просто такая порода. Все заметил, сам над собой подсмеиваясь: и высокую грудь, и крутой изгиб бедра, и удивительно тонкие запястья, и маленькие кисти рук, и нежную бледную кожу, и завитки волос на шее, и улыбку в уголках рта – глаза тоскливые, а губы вот-вот улыбнутся…