Филиппа Грегори - Другая королева

Уэстморленд поклялся, что придет за мной, где бы я ни была. Только если они отправятся в Лондон и в Тауэр, я должна бежать. Если Елизавета от страха решит заточить меня в темницу, где сама ожидала смертного приговора, я должна бежать.

Мне не нужно сопротивляться им, пока разгорается война, неважно, куда они меня отвезут. Лорды потребуют моего освобождения как одного из условий соглашения с Елизаветой, где бы меня ни спрятали. Они потребуют права исповедовать нашу веру и права на мою свободу, а если Север восстанет с оружием, она будет вынуждена согласиться. Север всегда был другим королевством, власть Елизаветы никогда не простиралась дальше Трента. Ни один Тюдор никогда не отваживался зайти дальше Йорка. Если северяне ей не покорятся, ей придется заключить с ними соглашение, чего бы ей не хотелось.

За всем этим стоит более грандиозный план, амбициозный план, на который я не даю добро. Я не смею дать на него добро. Я не пойду войной на королеву, сидящую на троне. Но, разумеется, все они думают, что, если вступят в бой и все пойдет для них благоприятно, они смогут пойти на Лондон. Они смогут посадить меня на сам английский престол. Этого хотят Филипп Испанский и его посланник. Поэтому его банкир Ридольфо выплатил состояние испанским золотом. Посадить меня не только на шотландский, но и на английский трон. Это всего лишь мое право. Елизавета – лишенный наследства бастард короля Генриха, я – внучка его сестры. Я – истинная наследница, и трон должен быть моим. Я росла с мыслью, что у меня есть на него право. Они называют это «Большим английским начинанием» и клянутся, что оно осуществимо. Если народ Англии поднимется на защиту своей веры, согласится ли он на договор, по которому еретичка останется на троне, чтобы им править? Что за смысл восставать против Елизаветы, если мы не сбросим ее навсегда? Народу Англии нужна королева одной с ним веры, та, что пообещает терпимость и справедливость, что восстановит церковь и прежнюю Англию.

Это не мой план, я не затеваю изменнических заговоров. Я никогда не стану поощрять восстание против помазанной королевы, как бы жестоко она меня ни предала, сколь бы ложной ни была ее претензия на престол. Но я достаточно прожила, чтобы знать, что все решает Господь. Когда прилив силен, он поднимет лодки. Если Бог даст нам великую победу и армия Севера поскачет дальше, на Лондон, значит, Бог даст мне английский трон, и я буду неблагодарной дочерью, если откажусь.

Я думаю о Елизавете, бежавшей в Виндзорский замок и выставившей у ворот двойную охрану, о лондонских военных отрядах, призванных под ружье, отчаянно ищущих оружие, о разведчиках, стремящихся на север в отчаянном страхе, что армия Севера в любой миг двинется на юг и потребует ее изгнания или смерти, и мне приходится собраться, чтобы не рассмеяться вслух при мысли о ее страхах.

Теперь она знает, каково это, когда твой народ поднимается против тебя. Теперь она знает, какой ужас я испытала, когда услышала, что они готовы развязать войну против собственной королевы-помазанницы. Она позволила моему народу восстать против меня и не наказала его. Она дала им понять, что они могут бунтовать против меня, данной им Богом правительницы, и сбросить меня с престола; а теперь народ поднялся против нее, и если ее сбросят, кто ее спасет? Нужно было раньше об этом думать! Бьюсь об заклад, у нее ноги в башмаках трясутся, когда она смотрит из окна на реку, высматривая паруса испанских кораблей. Она подвержена страхам, сейчас она, должно быть, уже больна от ужаса. Французы поклялись меня поддержать, испанцы – мои верные друзья. Сам святой отец поминает меня в своих молитвах и говорит, что я должна быть восстановлена. Но Елизавета? Кто у Елизаветы в друзьях? Шайка гугенотов во Франции, пара германских князей, кто еще? Никого! Она одна. А теперь она столкнулась со своими подданными в одиночестве.

Я делаю все, как мне велено, складываю одежду, убираю в ларцы книги и драгоценности, отдаю новый гобелен Мэри, пусть везет его для меня, и сбегаю по каменным ступеням во двор конюшни, где тревожно звонит колокол, кричат служанки и лают собаки.

Идет дождь, мелкая холодная изморось, и это значит, что дороги под копытами наших лошадей размесит в грязь и путешествие наше будет изматывающе медленным. Солдаты в свете зари кажутся мертвенно-бледными, они боятся, что порох для их пистолетов отсыреет и им придется столкнуться с всадниками севера безоружными. Все, кроме меня, больны от страха.

Энтони Бэбингтон, самый милый из юных пажей Бесс, подходит ко мне, когда я сажусь на коня, и шепчет мне тайное слово, говорящее, что я могу ему доверять: «Подсолнух».

Это impresa моего девичества, избранный мною герб – подсолнух, который поворачивается к свету, теплу и надежде.

– Пошли им известие, если сможешь, скажи, куда меня везут, – шепчу я ему, едва глядя на него, пока он подтягивает подпругу моего седла и расправляет для меня повод. – Я не знаю, куда меня везут. Куда-то на юг.

Его честное мальчишеское лицо поднимается ко мне с улыбкой. Боже, благослови это дитя. Его карие глаза полны обожания.

– А я знаю, – весело говорит он. – Я слышал, что сказал милорд. В Ковентри. Я им скажу.

– Но осторожнее, – предупреждаю его я. – Не рискуй. Ты слишком молод, чтобы совать голову в петлю.

Он краснеет.

– Мне восемь, – весомо произносит он, словно это солидный возраст. – И я на службе с шести.

– Ты отважный молодой человек, – говорю ему я и вижу, как она по-мальчишески краснеет.

Пока мы едем так быстро, как только можем в сером свете зимнего утра, я вижу, как все оглядываются по сторонам, слушают барабаны и трубы; они настороже и напуганы, они ждут большую армию с севера. Они боятся, что вывернут из-за поворота на дороге и увидят стену солдат, пришедших за мной. Боятся, что прямо сейчас конники северян настигают нас, приближаются к нам сзади, нагоняют, как бы быстро мы ни ехали. Они знают, что по дороге за нами мчатся те, кто поклялся восстановить истинную религию и истинную королеву, армия, идущая под знаменем самого Христа, во имя Его, идущая отомстить за святотатство в своих церквях, за предательство своей королевы, за грех против истории страны. Пленившие меня знают, что они не правы, знают, что их превосходят числом и потому они разбиты до начала войны. Они двигаются быстро, почти бегут, их головы склонены, их лица серы; они в ужасе.

Агнес, Мэри и я едем рядом, молча, иногда украдкой обмениваясь улыбками, нам трудно не смеяться вслух. Я смотрю вперед и вижу бедного Шрусбери с каменным от тревоги лицом, он шарит взглядом по горизонту. Рядом с ним едет милорд Гастингс, лицо его мрачно, на поясе меч, в складках плаща спрятан кинжал убийцы. Ему не нравится то, что приходится бежать от превосходящей силы, он ненавидит вонь страха, исходящую от его людей, когда они торопятся по дороге.

За нами, как всегда отстав, поспешает грозная графиня Бесс, она собирала припасы, чтобы отправиться следом, без сомнения, посылала гонцов в Лондон за новостями, отчаянно желая оказаться на правильной стороне, отчаянно желая знать, какая же сторона будет правильной. Я не возьму ее к себе, какую бы сторону она ни приняла. Я не забуду, что она собиралась отдать меня Гастингсу. Не забуду, как она боится, что я хочу ее мужа. Я презираю ревнивых жен, и я провела всю жизнь, опутанная страхами менее красивых женщин.

Она была во дворе, когда мы забирались на коней, была возле меня, когда ее муж поднял меня в седло, старалась не дать нам ни мгновения побыть вместе. Она стояла рядом даже при паже Бэбингтоне. Взяла меня за руку и подняла ко мне напряженное лицо.

– Клянусь, вам ничто не угрожает, – тихо пообещала она. – Если вам будет угрожать опасность, я приду и освобожу вас. Если Сесил пришлет известие, чтобы вас препроводили в Тауэр, я вас выведу. Я на вашей стороне. Я всегда была на вашей стороне.

Я не дала ей увидеть, как обрадовалась. Non, vraiment![26] Разумеется, я не надеюсь, что она меня спасет, она такая лгунья! Это обещание – всего лишь отчаянная попытка остаться на обеих сторонах стразу. Но если мне это о чем-то и говорит, так это о том, что она считает, что армия северян победит. Какие бы новости она ни получила из Лондона, ее предупреждают, что у людей Елизаветы дела плохи, так плохи, что Бесс хочет, чтобы я знала: она – мой друг. У нее в кармане известие из Лондона, и теперь она хочет быть моим союзником. Я смотрю, как Бесс, графиня Шрусбери, отворачивается от всего, во что верит, отчаянно желая оказаться на правильной стороне. Я не смеюсь вслух, я даже не даю ей увидеть, что меня это веселит. Я бережно сжимаю ее руку.

– Вы были мне добрым другом, графиня, – с улыбкой говорю я. – Я не забуду ни вас, ни вашего мужа, когда все себе верну.

Когда женщина думает, что муж у нее дурак, браку конец. Расстаться они могут через год или через десять, а могут прожить вместе до смерти. Но если она думает, что он дурак, любить его она больше не будет.

Так я думаю, трясясь по дороге на юг, склонив голову от ледяной мороси, оставив за спиной брошенный Татбери и направляясь в сторону битвы или, что хуже, поражения. Мне повелели совершить убийство, надо мной висит суд за измену. Такая трагедия со мной случилась. А я-то думала, что выбирала всегда так мудро, что закончу свои дни графиней, с мужем, которым восхищаюсь, в одном из лучших домов Англии. Теперь я еду позади каравана фургонов, увозящих самые ценные мои пожитки, отчаянно желая спрятать их где-то в надежном месте, прежде чем на нас нападут, прежде чем мы попадем между двух наступающих армий. И все это потому, что муж у меня дурак.

Женщине нужно изменить свою природу, если она хочет стать женой. Научиться прикусывать язык, подавлять свои желания, умерять свои мысли и проводить свои дни, ставя другого прежде себя. Ей нужно ставить его прежде себя, даже когда она рвется спасать себя или своих детей. Нужно ставить его первым, даже если разум ей велит этого не делать. Быть хорошей женой значит быть железной женщиной, самой надеть на себя уздечку, чтобы обуздать свои способности. Быть хорошей женой – это поработить себя в угоду тому, кто хуже тебя. Быть хорошей женой – это обрубить свою силу так же, как родители нищих отрубают детям ступни для общего блага семьи.

Если муж неверен, хорошая жена только сморгнет. Учитывая, каковы мужчины, теряет она немного: прижмут по-быстрому к стене или поваляют по сырой траве. Если он игрок, она может его простить и заплатить его долги. Если нрав у него крутой, научится не попадаться под руку, или ублажать, или драться. Всему, что поможет ей благополучно дожить до конца дня, пока он не придет виниться в слезах, как часто делают тяжелые на руку мужья. Но если муж ставит под удар дом жены, ее состояние, ее благополучие, если он рискует тем, чему она посвятила саму жизнь свою, тогда я не понимаю, как ей его простить. Единственный смысл замужества – получить дом и состояние, и детей, которые их унаследуют. А ужасная опасность замужества в том, что все принадлежит мужу: все, что она приносит с собой в брак, все, что она наследует или зарабатывает за время брака. По законам страны жена ничем не может владеть независимо от мужа: ни домом, ни детьми, ни самой собой. В браке она отписывает все под его опеку. Так что если муж уничтожит то, что она ему принесла, – потеряет дом, потратит состояние, лишит детей наследства, будет к ней недобр, – она ничего не сможет сделать, только смотреть, как сползает в нищету. Он дурак, и я боюсь, что она его больше никогда не полюбит. И сама она была дурой, что выбрала его.

И – да. Это как раз мой случай. Я позволяю ему играть, не произнося ни слова упрека, я уклоняюсь от него в редкие минуты гнева, я даже отвернулась, не замечая того, как он обожает молодую королеву; но я не могу простить ему того, что он поставил под удар мой дом. Если его признают виновным в измене, его обезглавят и заберут все его имущество, и я потеряю Чатсуорт и все, что мои прежние мужья и я собирали вместе. Я не могу простить его за то, что он пошел на этот риск. Меня больше пугает это, а не мысль о том, что его обезглавят. Потеря Чатсуорта станет потерей дела всей моей жизни. Потерять Чатсуорт – это потерять смысл себя самой. Он дурень, а я – миссис Дурень, и он сделает меня бездомной миссис Дурень, что еще хуже.

Ботвелл, пишу в спешке, меня увозят в Ковентри. Наше время пришло! Я могу обещать тебе битву, в которой мы победим. Приезжай, если сможешь, приезжай, чего бы тебе это ни стоило. Приезжай сейчас же!

М.

У Уэстморленда в замке Бранспат армия больше чем в тысячу человек, и в записке, которую мне вкладывают в руку, когда мы останавливаемся пообедать, мне сообщают, что к ним уже присоединились люди Нотумберленда. Всего получается две тысячи. Две тысячи – это армия, которая может взять Север, это достаточно большая армия, чтобы взять Лондон.