Филиппа Грегори - Другая королева

– Конечно, осмелюсь, – отвечаю я.

Свечи тут же начинают светить ярче, и запах еды так соблазнителен, что рот у меня наполняется слюной. Со мной в комнате сидят мои дорогие друзья, которым будет не хватать меня, когда я уйду, но их порадует мой триумф. Я тут же снова оживаю, оживаю и исполняюсь надежды. Я думаю о том, в какой ужас придет сэр Ральф Сэдлер, о том, как погубит Бесс мой побег из-под их надзора, и едва не хихикаю, представляя себе их лица, когда они обнаружат поутру, что я сбежала. Я отправлюсь во Францию и постараюсь убедить короля и его мать, что они должны отправить меня домой, в Шотландию, с достаточно большой армией, чтобы держать в повиновении шотландских лордов. Они увидят в этом выгоду для себя, а если нет, я обращусь за помощью к Филиппу Испанскому. К нему, или к папе, или к одному из десятка богатых папистов, которые помогут мне, если я выберусь отсюда и из злого заточения у своей кузины.

– О нет! Разве вы не обещали графу Шрусбери, что не станете убегать, пока его нет дома? Он попросил вас дать слово, и вы его дали.

Мэри приходит в ужас, вспомнив об этом.

– Вы не можете нарушить данное ему слово.

– Обещание под принуждением ничего не стоит, – весело отвечаю я. – Я буду свободна.

Я едва не засыпаю, напрягая глаза при свечах, пока пытаюсь читать заметки, которые сделал сегодня во время заседания суда над Норфолком. Слова слипаются и расплываются у меня перед глазами. Свидетельства епископа Росского достаточно, чтобы погубить Норфолка, но оно получено от человека, приведенного в такой ужас, что он даже не может сочинить убедительную историю. Половина его показаний явно надиктована Сесилом и подтверждена людьми, лишившимися разума от ужаса и боли. Другую половину не подтверждает никто, нет ни свидетелей, ни доказательств. Одна ложь Сесила, бесстыдная чистая ложь.

Я устал до глубины души, я думаю, что, будь я лучшим человеком, я встал бы и разоблачил Сесила как неверного советчика, я бы потребовал, чтобы лорды встали со мной, чтобы мы пошли к королеве и настояли на том, чтобы она нас выслушала. Я величайший человек в Англии, я глава суда пэров, мой долг и честь моя в том, чтобы защитить Англию от дурных советчиков.

Но, к стыду своему, я знаю, что я не тот человек. Как сразу объяснила бы моя жена, у меня ни ума, ни отваги не хватит встать и выдвинуть обвинение против Сесила. Меня не уважают пэры, не слушает королева. Хуже всего то, что я больше собой не горжусь.

Последний, кто бросил вызов Сесилу, теперь стоит перед нами, обвиненный в измене. Если бы мы встали против Сесила, когда он только начал воздействовать на ум юной принцессы, или если бы мы поддержали Дадли, пошедшего против него в те дни, или Говарда, пошедшего против него лишь месяцы назад… Но мы похожи на веник из прутьев; если мы вместе, нас не сломать, но Сесил переломал нас по одному. Нет никого, кто поднялся бы на защиту Томаса Говарда. Никого, кто встал бы, чтобы свергнуть Сесила. Даже я, который знает и о шпионах Сесила, и о его лжи, и о молчаливых людях, которые исполняют его волю по всей стране, о тех, кто умеет пытать, тех, кто решил, что законы страны неважны, что воображаемые Сесилом опасности сильнее закона, о тех, кто лжет ради него и не заботится о правде. Я обо всем этом знаю, но не смею встать против него. В общем-то, именно потому, что знаю, и не смею.

Маленькое пламя свечи трепещет на моем окне, и в полночь, нагнувшись его задуть, я на мгновение начинаю колебаться, увидев ответную вспышку тут же погашенного фонаря в тени сада, где над травой склоняются темные деревья. За бегущими облаками прячется молодой месяц, озаряющий каменную стену подо мной. Она черна, словно скала.

Я уже делала это три года назад, в замке Болтон, когда верила в свою удачу, я думала, что нет стен, которые могут меня удержать, думала, что кто-то должен меня спасти. Елизавета не сможет устоять против моего убеждения, или моя семья поднимется за меня, или Ботвелл придет. Я не верила, что снова не окажусь среди прекрасного двора – любимая, очаровательная, в сердце всего.

Сейчас все не так. Я сама не та. Я устала после трех лет в тюрьме. Я тяжелее, я утратила гибкость и силу, я больше не та: не устающая, непобедимая. До того, как я лезла вниз по стене в замке Болтон, я неделю провела в бегах от своих врагов, я была закалена. Здесь, за три года роскошного заключения, я разъелась и заскучала, меня сжигали ложные надежды и отвлекали мои мечты, и я вечно нездорова.

В сердце своем я уже другая. Я видела, как восстал и пал ради меня Север, видела, как качаются мои люди, от которых остались голые кости, на виселицах у деревенских перекрестков. Я приняла предложение о браке и узнала об аресте своего жениха. И я ждала и ждала Ботвелла, уверенная, что он ко мне придет. Он не приходит. Он не может прийти. Я поняла, что он ко мне больше не придет, даже если я прикажу ему не приходить. Даже если я извещу его, что больше не желаю его видеть, хотя он поймет, что запрет – это приглашение, он не сможет прийти.

Смелее! Я склоняю голову и задуваю маленькое пламя. Я ничего не потеряю, попытавшись, но могу получить все. Как только я снова буду свободна, я верну себе все: здоровье, красоту, удачу, оптимизм, самого Ботвелла. Я проверяю простыни, обвязанные вокруг моей талии, отдаю конец Джону, своему слуге, улыбаюсь Мэри Ситон и протягиваю ей руку для поцелуя. В этот раз я не стану ее ждать, я не возьму служанку. Я побегу в тот же миг, как ноги мои коснутся земли.

– Я пошлю за тобой, когда окажусь во Франции, – говорю я ей.

Лицо у нее бледное и напряженное, в глазах слезы.

– В добрый час, – отвечает она. – Bonne chance![35]

Она распахивает окошко, и Джон обматывает связанные простыни вокруг столба кровати и готовится удержать мой вес.

Я благодарно киваю ему и шагаю на подоконник, склонив голову, чтобы выбраться из окна, и тут в мою дверь начинают колотить, и хриплый голос Ральфа Сэдлера ревет:

– Открывайте! Именем королевы! Открывайте!

– Вперед! – торопит меня Джон. – Я вас держу! Прыгайте.

Я смотрю вниз. Подо мной, у подножья стены, я вижу мерцание металла: там ждут солдаты. От главного дома торопится с факелами с десяток людей.

– Открывайте!

Я встречаюсь взглядом с полными ужаса глазами Мэри Ситон и пожимаю плечами. Пытаюсь улыбнуться, но чувствую, как дрожат мои губы.

– Mon dieu[36], – произношу я, – что за шум! Значит, не сегодня.

– Открывайте именем королевы, не то я выломаю дверь! – ревет Сэдлер, точно бык.

Я киваю Джону.

– Думаю, вам лучше его впустить, – говорю я.

Протягиваю руку Мэри, чтобы она помогла мне спуститься с окна.

– Быстрее, – говорю я, – отвяжите веревку. Не хочу, чтобы он меня застал в таком виде.

Она теребит узлы, пока он колотит в дверь рукоятью меча. Джон распахивает дверь, и Сэдлер вваливается внутрь. За ним с белым лицом спешит Бесс, повисшая у него на рукаве: она удерживает его руку с мечом.

– Чертова ты предательница, проклятая изменница, предательница бесстыжая! – ревет он, врываясь в комнату и видя связанные простыни на полу и открытое окно.

– Она бы должна с тебя голову снять, отрубить тебе голову без суда.

Я стою, как королева, и молчу.

– Сэр Ральф, – вмешивается Бесс. – Это королева.

– Да я бы сам тебя убил! – кричит он. – Если я тебя сейчас выброшу из окна, могу сказать, что веревка оборвалась и ты упала.

– Так сделайте это, – выплевываю я.

Он ревет от ярости, и Мэри встает между нами, а Джон подходит ближе, опасаясь, что этот зверь бросится на меня в гневе. Но мешает ему Бесс, крепче ухватившая его за руку.

– Сэр Ральф, – тихо произносит она. – Нельзя. Все узнают. Королева отдаст вас под суд за убийство.

– Да королева за меня Бога возблагодарит! – огрызается он.

Бесс качает головой.

– Нет. Она вас никогда не простит. Она не хочет, чтобы ее кузина умерла, она три года пытается найти способ, чтобы восстановить ее на троне.

– И смотрите, какую благодарность получает! Смотрите, как ее любят в ответ!

– Даже так, – ровно отвечает Бесс. – Королева не хочет ее смерти.

– Я преподнесу ей этот дар.

– Она не хочет, чтобы эта смерть была на ее совести, – уточняет Бесс. – Она этого не вынесет. Она этого не желает. И никогда не отдаст такого распоряжения. Жизнь королевы священна.

Я леденею изнутри, я даже не восхищена тем, как Бесс меня защищает. Я знаю, что защищает она свой дом и свое доброе имя. Она не хочет войти в историю как хозяйка, убившая гостью королевской крови. Мэри Ситон продевает руку под мою.

– Вы к ней не притронетесь, – тихо говорит она сэру Ральфу. – Вам придется сперва убить меня, вам придется нас всех убить.

– Верность ваших друзей – ваше благословение, – язвительно говорит сэр Ральф. – Хотя сама вы так неверны всем.

Я ничего не отвечаю.

– Предательница, – говорит он.

Я впервые смотрю на него. Вижу, как от моего презрительного взгляда он краснеет.

– Я королева, – говорю я. – Меня нельзя называть предательницей. Такого не может быть. Я королевской крови, меня нельзя обвинить в измене, нельзя казнить по закону. Я неприкосновенна. И я не отвечаю таким, как вы.

На виске у него бьется жила, глаза вылезают, как у вытащенной из воды рыбы.

– Ее Величество – святая, раз терпит вас на своей земле! – рычит он.

– Ее Величество – преступница, раз держит меня против моей воли, – говорю я. – Покиньте мою комнату.

Глаза у него сужаются, думаю, он бы меня убил, если бы мог. Но он не может. Я неприкосновенна. Бесс осторожно тянет его за руку, и они вместе выходят. Я едва не смеюсь: они пятятся, шаг за неловким шагом, как и должны, когда покидают общество королевы. Сэдлер может меня ненавидеть, но почтения он изжить в себе не может.

За ними закрывается дверь. Мы остаемся одни, и над нашей свечой все еще поднимается струйка дыма, окно открыто, и связанные простыни свисают в пустоту.

Мэри втягивает веревку, задувает свечу и закрывает окно. Выглядывает в сад.

– Надеюсь, сэру Генри удалось уйти, – говорит она. – Да поможет ему Бог.

Я пожимаю плечами. Если сэр Ральф знал, когда и куда прийти, весь заговор, должно быть, с самого начала был раскрыт Сесилом, едва сэр Генри Перси нанял лошадей. Без сомнения, он сейчас арестован. Без сомнения, через неделю его не будет в живых.

– Что будем делать? – спрашивает Мэри. – Что будем делать теперь?

Я делаю вдох.

– Будем строить планы, – отвечаю я. – Это игра, смертельная игра, и Елизавета дура, что не оставила мне ничего, кроме возможности играть в эту игру. Она будет затевать заговоры, чтобы меня удержать, а я – чтобы освободиться. И посмотрим, кто из нас в итоге победит, а кто умрет.

Мне велено прийти на встречу с моим господином, его поверенным и управляющим в кабинет, это официальная встреча. Его поверенный и конторщики прибыли из Лондона, а со мной мой управляющий, в качестве советника. Я притворяюсь, что не знаю, о чем пойдет речь; но я знаю, к чему все это. Я ждала этого несколько недель после вынесения Говарду обвинительного приговора и возвращения моего господина домой.

Милорд послужил королеве верно, как никто, но, даже получив желанный приговор, она не вознаградила его. Он может быть Главным судьей королевства, но знатным лордом он только называется. На деле он нищий. У него совсем не осталось денег, не осталось ни единого поля, которое не было бы заложено. Он вернулся из Лондона разоренным и сломленным. Говард приговорен к смерти, и Англия теперь будет принадлежать Сесилу, а милорд не может жить мирно и процветать в Англии Сесила.

По условиям брачного контракта мой господин должен выдавать мне большие суммы денег, когда мои сыновья достигнут совершеннолетия. Генри уже двадцать один, а Чарльзу скоро будет двадцать, и милорд будет должен отдать мне их наследство и выдать деньги на других детей первого апреля, а также выполнить прочие обязательства передо мной. Я знаю, что заплатить он не может. Он страшно далек от этого.

К тому же я ссужала ему деньги, чтобы платить за содержание королевы весь прошлый год, и уже полгода знаю, что он и этого не сможет мне выплатить. Траты на содержание и охрану шотландской королевы стоили ему арендной платы и доходов от его земель, и достаточно денег он не получает. Чтобы рассчитаться с долгами мне, чтобы выполнить брачный договор, ему придется продать землю или предложить мне землю вместо денег, которые он мне задолжал.

Он наконец понял, в каком он положении, когда не смог, как обычно, открыть дом на Рождество. Он понял, что не может и дальше бросать свое состояние к ногам шотландской королевы. Когда я сказала ему, что в сокровищнице ничего не осталось, что во всем Дербишире нам не дают кредита, он, в конце концов, увидел, какой крах готовил себе каждый день в последние три года, о чем я его предупреждала каждый раз, когда мы посылали королеве счет и не получали платы. Я три года каждый день думала о том, что нам делать с этими невыносимыми расходами, каждый день в эти три года мысли терзали меня, словно боль, и так я поняла, чего хочу. Его бедность оказалась для него неожиданной, для меня она – давний враг.