– Дорогая… Я буду звонить тебе при любой возможности! И приеду, как только смогу! – горячечно шептал Митя, целуя закрытые глаза Лёки, дрожащую на виске жилку, пылающие щеки и вздрагивающие губы. – А почта! Я же забыл узнать твой e-mail! Пришли мне смс, хорошо?

– Да… Хорошо, – бормотала Лёка, плохо понимая, о чем он говорит.

– Поезд отправляется! Молодой человек, вы рискуете остаться! – закричала им проводница, а Митя, еще крепче обняв Лёку, сказал:

– А я бы остался! Прямо сейчас. Навсегда.

– Митя! – очнулась Лёка. – Но ты ведь не станешь?! Не будешь ничего предпринимать?! Пожалуйста! Это был прекрасный день, самый счастливый в моей жизни, но…

– И в моей!

– Но ведь это всего один день! Разве можно все разрушать из-за одного дня?! Я прошу тебя! Не торопись! Митя…

– Я люблю тебя!

Он запрыгнул в тронувшийся вагон, а Лёка стояла, прижимая к груди букет, и улыбалась слегка растерянной улыбкой. Она так же улыбалась, сидя в такси и зарывшись лицом в розы. И дома, расставляя цветы: вазочек не хватило, и последние три она пристроила в высокую банку из-под растворимого кофе. И заснула с улыбкой на устах и с мобильным телефоном, зажатым в руке, – они еще немножко поговорили с Митей.

Утром Лёка раз двадцать перечла короткую Митину эсэмэску, потом долго пила кофе, рассеянно глядя в окно: жизнь переменилась, и надо было понять, как существовать дальше. Лёка опасалась, что у нее может снова начаться та душевная «ломка», которая чуть было не сокрушила ее после смерти мужа – и так мучила позавчера, когда она ждала возвращения Мити.

Но ничего подобного не было! Лёка прислушивалась к себе – ничто нигде не болело и не ныло, только легкое беспокойство, как бы Митя все-таки не наломал дров. Митина любовь наполняла Лёку, словно сосуд, не оставляя места ни для страхов, ни для тоски или боли. Какая тоска?! Ей хотелось прыгать, петь, танцевать, и Лёка немножко покружилась в большой комнате, как Элиза Дулитл после бала: «I could have danced all night, I could have danced all night… Тарам-тарам-па-па!» Так она и протанцевала весь день и все последующие – музыка, не переставая, звучала у нее в душе.

Незаметно для себя Лёка снова начала «чистить пёрышки», как на заре юности. Они с сестрой обожали по субботам наводить марафет: делали друг другу маникюр и затейливые прически, пробовали клубничные и творожные маски для лица, овсяный отвар для тела, ополаскивания для волос из коры дуба, придававший особенно красивый оттенок их темным волосам. Хотя Каля больше любила заварить для этой цели кофе – кора дуба пахнет каким-то болотом! По молодости они были прекрасны и без клубники с корой дуба, но очень любили все эти женские затеи: кремы, лосьоны, шампуни, духи, разноцветные помады, лаки для ногтей и тени для век. Потом, когда умер муж, Лёка забыла обо всем. Два ее неудачных романа тоже не слишком подняли самооценку, но сейчас… сейчас она вдруг почувствовала себя королевой. И окружающие сразу же это заметили:

– Леонида Аркадьевна, вы просто великолепно сегодня выглядите! – с некоторой даже завистью воскликнула мама пятиклассника, которого Лёка подтягивала по английскому.

– Что это с вами, Люси? – спросила прокуренным басом коллега на кафедре. – Расцветаете с каждым днем!

– Люсенька, деточка! Ты так похорошела! – радовалась соседка Роза Михайловна, а Чарлик подпрыгивал и норовил лизнуть в нос.

И даже Каля, приглядываясь к ней в скайпе, заметила изменения:

– Лёка, у тебя ничего не случилось? Что-то ты просто дивно прекрасна! Никто не появился на горизонте, а? Надеюсь, ты не наступишь опять на те же грабли?

Лёка показала ей язык и отключилась. При чем здесь какие-то грабли?! Она снова стала заглядывать в магазины: купила себе длинную разлетающуюся юбку и туфельки на каблучках, долго и придирчиво выбирала кремы – ночной, дневной, для век, для рук, для тела, вдумчиво принюхивалась к духам, размышляла над разноцветьем помады и с огромным трудом увела себя из отдела дамского белья. На улице и в метро к ней все время кто-то клеился; а один из великовозрастных учеников (Лёка вела группу французского для «продвинутых»), до того не обращавший на нее особенного внимания, уже два раза пытался подъехать, приглашая то на выставку, то в театр. Лучшая подруга, привыкшая слегка снисходительно относиться к неустроенной в личном плане Люське, насторожилась и спросила, помешивая пенку капучино – они зашли в небольшое кафе на Невском:

– Роман, что ли, завела? Выглядишь так, будто у тебя молодой любовник! Колись давай!

Но Лёка не раскололась, только загадочно улыбалась. Она очень гордилась тем, что сумела устоять перед Митиным мягким натиском: ничего такого, о чем можно было бы пожалеть или стыдиться, не произошло – ну, поболтали, погуляли, держась за руки, пококетничали слегка… Поцеловались… Один раз! Это не считается! Главное, удержаться на этом опасном краю, не переступить. Лёка уговаривала себя, что ей вполне достаточно того, что было, и вовсе не надо Мите больше приезжать! Звонки, смс, электронные письма – пусть это будет виртуальная любовь, ничего страшного. Она переживет. Она переживет, даже…

Даже если Митя опомнится и остынет. И лучше, чтобы опомнился. Ничего хорошего у них получиться не может: жена, ребенок! «Ему всего двадцать девять, а тебе почти сорок, помни об этом!» – говорила себе Лёка, глядя в зеркало. И не верила, потому что женщине, смотревшей на нее из глубины зазеркалья, никак не могло быть больше двадцати пяти: глаза сияли, губы горели, кожа светилась белизной, а волосы чуть ли не вились.

А вела она себя и вовсе как пятнадцатилетняя девчонка: полюбила прилечь с книжкой на кухонном диванчике, который теперь назывался «Митин» – подушка еще хранила его слабый запах. Чашка, из которой Митя пил кофе, стояла на почетном месте в буфете, и Лёка иногда – как бы украдкой от себя самой! – целовала фарфоровый бок. Она гуляла по тем местам, где они бродили с Митей, и даже пару раз съездила на Московский вокзал, чтобы постоять на той самой платформе и вновь ощутить на губах Митин поцелуй…

А иногда, присев на диван в большой комнате, она воображала сидящего напротив Митю и невольно уходила мыслями в прошлое – слова сестры не давали покоя: Лёке казалось, что все «грабли» в ее жизни были совершенно разными, если вообще можно говорить о каких-то «граблях»! В чем же Каля увидела сходство? В том, что каждый раз Лёка выбирала совершенно неподходящих мужчин?! Ну, первый раз, допустим, она вообще не выбирала…

Лёке было чуть больше двадцати, когда она встретила своего будущего мужа – два семестра подряд он читал им курс английской литературы. Уже через пару занятий Лёка почувствовала нечто странное: у нее почти не было опыта в любовных отношениях, не считая наивных школьных романчиков, и сначала она решила, что ей мерещится повышенное внимание Германа Валерьяновича. Потом недоумевала, чем она могла привлечь такого умного, тонкого, интеллигентного, образованного человека, к тому же годящегося ей в отцы! Лёка мучилась, думая, что она либо сошла с ума, раз ей чудится нечто подобное, либо самым пошлым образом влюбилась в преподавателя, и старалась быть с ним как можно более сдержанной. Явных знаков внимания не было: Герман Валерьянович смотрел на нее не чаще, чем на других студенток, на семинарах и экзаменах спрашивал наравне со всеми, не подстерегал в темных углах и «не краснел удушливой волной, едва соприкасаясь рукавами». Но Лёка все время чувствовала направленный на нее луч любви – как в театре, когда свет одинокого прожектора высвечивает из тьмы главную героиню. Пару раз они разговаривали, случайно столкнувшись в лифте и на улице перед университетом, – вполне нейтральный разговор, ничего такого! Но после экзамена он попросил Лёку задержаться, и она взволновалась. Герман Валерьянович долго молчал – Лёка покосилась на его судорожно сцепленные руки, лежащие на столе. Руки были красивые, с длинными музыкальными пальцами. И сам он был красив – высокий, тоже какой-то удлиненный, словно готический, с узким благородным лицом и копной полуседых волос. Наконец он заговорил – Лёка похолодела: ничего ей не примерещилось! Герман Валерьянович, смущаясь и волнуясь, поведал ей о своей любви, которую он не смог преодолеть, как ни пытался:

– Если у вас есть хоть капля чувства ко мне, если я вам не совсем безразличен – я сделаю все, чтобы мы были вместе! Я тотчас подам заявление о разводе! Пусть вас это не смущает: у нас в семье давно всё развалилось, и долгие годы нас объединяли только дети, они выросли, так что… Ответьте же мне что-нибудь! Лёнушка?

Что она могла ответить?! Лёка чувствовала, что ее словно затягивает в воронку! Она всегда слушалась старших. Каля была совсем другая: решительная, знающая себе цену, прямо идущая к поставленной цели. Вся в отца. А Лёка… Робкая, неуверенная, привыкшая быть младшей и сверх меры наделенная способностью к состраданию. Вот и сейчас ей стало жалко Германа Валерьяновича – он так переживал, так заглядывал ей в глаза, так сжимал руки! Они стали встречаться и после его мучительного развода, длившегося чуть не два года, наконец поженились. Их роман родители восприняли с красноречивым неодобрением, особенно отец, а Каля спрашивала сестру страшным шепотом, поднимая брови и делая большие глаза:

– Лёка! Ты что?! Он же старый! Он же, наверно, ничего уже не может!

Лёка только краснела и отворачивалась. Ей было нечего ответить сестре – случая проверить так и не представилось до свадьбы: Герман Валерьянович оказался весьма старомоден и не позволял себе ничего, кроме невинных поцелуев. Только потом Лёка смогла оценить, чего ему это стоило и сколько пылкой страсти скрывалось за его элегантной сдержанностью: он, пожалуй, и оскорбился бы, узнав, что его, едва разменявшего пятый десяток, считают дряхлым старцем!

После скромной свадьбы в небольшом ресторанчике, где были только немногочисленные родственники и друзья невесты, «молодые» отправились на такси в пустую Лёкину квартиру: родители заранее взяли путевку в санаторий и уехали на вокзал прямо из ресторана, а Каля жила у мужа – они должны были вот-вот получить визу и уехать в Израиль. Непривычно тихая квартира показалась Лёке совершенно чужой. Трусила она просто отчаянно. Лёка вышла из ванной в длинной белой шелковой сорочке, и Герман Валерьянович, который успел только снять пиджак и галстук, увидев ее, ахнул. Лёка, зажмурившись, спустила с плеч тонкие бретельки, сорочка скользнула на пол – Герман шагнул вперед, рухнул на колени и, застонав, стиснул горячими ладонями ее бедра – Лёка покачнулась и судорожно сглотнула…

Потом они вполне приладились друг к другу, и Лёка постепенно перестала смущаться – но не переставала удивляться тому, что способна вызывать у мужчины такие сильные эмоции и желания. Через полгода родители Лёки уехали к старшей дочери в Израиль, и Лёка с мужем вздохнули посвободней: шесть месяцев холодной войны совершенно их измотали – отец Лёки так и не смог примириться с зятем. Правда, с отъездом родителей холодная война не закончилась, просто активизировался другой фронт: семидесятилетняя мать Германа Валерьяновича успешно вела наступление, то и дело совершая разнообразные диверсии. Лёку она невзлюбила сразу же и заключила союз с бывшей невесткой, которую прежде ненавидела. Теперь они по телефону страстно перемывали кости новоявленной супруге Германа, а тот предпочитал навещать мать в одиночестве – хватило одного совместного визита, после которого Лёнушка полночи прорыдала.

Лёка знала, что из нее получилась не слишком хорошая жена, но она старалась. Очень старалась! Она научилась гладить рубашки и брюки, наводя острые стрелки, завязывать галстуки и вдевать запонки, а ботинки Герман Валерьянович чистил сам, добиваясь зеркального блеска. Лёка освоила приготовление соусов, и бешамель у нее получался, как признавал Герман Валерьянович, куда лучше, чем у свекрови. Шарлотка с антоновскими яблоками и корицей, утка с апельсинами, фаршированная рыба, заливное – не говоря уж о затейливых салатах! – часто красовались на столе: гости Германа Валерьяновича обсуждали какие-нибудь «высокие материи», как выражалась Каля, а Лёка суетилась по хозяйству.

Но Герман Валерьянович не давал ей погрязнуть в утюгах и фаршированных щуках: по средам они с мужем говорили исключительно по-английски, пятница была посвящена немецкому, а книги, подобранные мужем для Лёнушки, следовало непременно обсудить по прочтении. Ей приходилось все время тянуться вверх, становиться на цыпочки, чтобы дотянуться до Германа Валерьяновича и хоть немножко соответствовать масштабу его незаурядной личности и великой любви. Порой Лёка ужасно уставала от постоянно устремленного на нее внимания мужа: невозможно все время жить в луче прожектора! Она так не привыкла. Лёка была сумеречным существом. Временами ей хотелось побыть одной – просто помечтать, сидя у окна, почитать какой-нибудь сентиментальный романчик или, наоборот, похихикать и повалять дурака с подругами.

И ужасно не хватало мамы с Калей!