Евгения Перова - Другая женщина

– Роддом № 6!

– Абрикосовский? Пошли, Чембарцев.

В морге Чембарцев отрубился. Как увидел Валечку, так и все. Младенца ему потом все-таки показали, начальник настоял. Маленький, красненький…

– А он выживет?

– Посмотрим, – ответил главврач, глядя на Ивана с состраданием. Он не очень понял, почему отец в таком виде, но раз милиция просит… да еще так настойчиво… Начальник довез Ивана до дома, даже в комнату зашел, посмотрел – да, бедненько.

– Тут, значит, живете? А родные-то какие есть?

– Здесь. Только я еще не прописан. Не успели мы… с Валечкой. А родных… никого. Я ж детдомовский, а… Валечка… Валечка…

– Так, спокойно! Водка есть у тебя?

Выпили, помянули.

– Ну ладно, парень, держись. Ты не один, сын у тебя. Держись, мальчик.

– Спасибо вам!

– Не благодари! Не за что! – И зубами скрипнул. В дверях приостановился: – А ты номер не запомнил? Ну, машины этой? Бежевая «Волга», говоришь?

– Не запомнил.

– Ну да, тебе не до того было. Прощай! И чтоб я тебе больше не видел, понял?

– Понял…

Номер он запомнил. Как в камень врезал. И мужика этого. На всю жизнь.

Как похоронили Валечку, как, что – ничего не заметил, как в тумане все было. Переехал обратно в общагу, работал, даже не пил. Потом начал. И тоже, как на работу, ходил по очереди: то на кладбище к Валечке, то к сыну в роддом, то к Валечкиному дому, в тот переулок проклятый. Долго ходил, но наконец увидел машину – бежевую «Волгу». И номера те самые, и водитель. Едет себе как ни в чем не бывало. Проследил за ним – тот свернул направо и встал в закоулке, машину оставил, а сам пошел в арку, Чембарцев – за ним: ага, падла! К любовнице, не иначе! Мужик был, как ему по молодости показалось, уже старый – лет сорока. В шляпе, в хорошем пальто, кашне белое развевается. Почему-то это кашне прямо взбесило Чембарцева. Ну ладно, погоди. Дождался в арке, пока обратно пойдет, спросил культурно:

– Товарищ, прикурить не найдется? – и шагнул к нему из тени. Тот шарахнулся:

– Я не курю!

Чембарцев сгреб его, ухватил за кашне и подтащил к закрытой намертво двери, там углубление небольшое было в стене, туда и втащил. Притиснул к двери и заточку к горлу приставил:

– Только пикни – пришью!

Тот сразу затрясся, забормотал шепотом, выпучив глаза:

– Возьмите, возьмите, вот кошелек, часы, только не надо, не надо!

– Умолкни! Узнаешь меня?

– Нет! Нет, я не знаю вас, нет…

– А, сволочь! Ты жену мою убил и не помнишь?!

– Я никого… никого… вы обоз… обознались…

– Машиной сбил! Тут, рядом, в переулке! В марте? Не помнишь?!

И увидел, что тот вспомнил. Затрясся еще больше, завизжал:

– Нет, нет! Я не сбивал! Она сама упала! Сама!

– Да если б не ты, она б не упала! Она беременная была, ты не заметил, что ль?! На седьмом месяце! Что ж ты, гад, не остановился, а? Я ж тебе кричал! Если б ее сразу… в больницу… она выжила бы! Почему ты не остановился, сволочь?! Почему?!

– Я… испугался… Простите… Я не хотел, чтоб так вышло… Простите…

Руки у Чембарцева тряслись, заточка царапала мужику горло – тоненькая струйка крови стекала на белое кашне…

Это была последняя секунда, когда он мог остановиться.

Всю оставшуюся жизнь мучил Чембарцева навязчивый сон: вот он отводит заточку, изо всех сил бьет мужика кулаком в лицо и говорит: «Живи, сука! Если сможешь!» И уходит. И сам живет дальше. Потому что он умер вместе с этим мужиком – там, в подворотне! Только не сразу это понял.

А тогда он отвел заточку, размахнулся и с силой вонзил ее мужику в сердце. Тот сразу обмяк, Чембарцев выдернул заточку, осторожно положил мужика на асфальт, проверил, жив ли, потом сорвал с него кашне, завернул заточку, сунул в карман. Снял часы, вынул бумажник, распихал по карманам и быстро ушел. Все заняло меньше минуты. Никто не видел, не слышал.

Под первым же фонарем осмотрел себя – крови нигде не было. Заточку, завернутую в кашне, и часы выбросил в Москва-реку, бумажник – в урну, а деньги, которых оказалось неожиданно много, взял. Что делать с ними, не знал: тратить не собирался, а просто выкинуть рука не поднималась. По дороге попалась маленькая церквушка – вот сюда и отдам, подумал. Зашел, огляделся, увидел какой-то прилавок, подошел:

– Как бы мне… Не знаю… Что надо сделать? Жена у меня… умерла…

Женщина средних лет, вся в черном, занялась с ним: помогла заказать поминальную службу по Валечке, надоумила записку за здравие младенца подать, хоть и некрещеный еще – а надо, надо бы окрестить-то, сынок! Ведь сирота, без мамки, ангела надо в помощь. Отдал ей все деньги – много! Ну, все равно, возьмите. На храм, что ли. И ушел, и еще радовался, как правильно все сделал. Успокоился.

И главное, прекратился тот нескончаемый крик – вопль, вой, стон, что звучал у него внутри, раздирая в клочья душу, с того самого момента, как увидел мертвую Валечку. Вой стихал только тогда, когда стоял у бокса, где лежал его сыночек – маленький, красненький, весь в трубочках и проводочках. Однажды что-то толкнуло в спину – оглянулся: женщина. Вся в белом и сама белая, а глаза как черные дыры! Моргнул – исчезла. Испугался: не смерть ли приходила?! За сыночком?! Побежал спрашивать, но сестра успокоила, сказала – на поправку идет! Выживет, теперь точно выживет! Отлегло…

Вернулся в общагу, пельменей поел, побазарил с мужиками – и заснул мгновенно, впервые за все последние бессонные ночи. А через пару часов проснулся от голоса Валечки – тоскливого, надрывного:

– Ваня-а! Что ж ты надела-ал! Ты ж человека уби-ил, Ваня-а! Как же мы теперь с тобой?! Ты ж себя убил! Ваня…

Сел, схватился за голову: «Господи! Я ж человека убил!»

Вспомнил все – застонал.

Что я наделал?!

«Валечка! Валечка, прости меня! Валечка…»

И заплакал.

Больше не плакал уже никогда.

Но запил, пошел вразнос – а, все равно! Конец всему.

Потом в тюрьму загремел. Ехал как-то в трамвае – женщина стоит беременная. Сказал сидящему мужику: «Встал бы, место уступил!» Тот тоже был выпивши, ответил грубо, Чембарцев врезал, мужик – ему. Короче, избил его так, что… Нет, жив-то остался. Дали два года, отсидел, вернулся на завод – взяли, ничего. Его жалели там, понимали, что жизнь не задалась. А в суде с начальником случайно встретился – с тем, что отпустил тогда:

– Это ты? Как тебя – Чембарцев? Что ж ты, Ваня, а? Говорил же тебе – держись! Хоть бы о сыне подумал! А ты что?! Ох, горе…

Сын…

Ну да, сын. Конечно.

О сыне он думает, все время думает.

Всю жизнь думает.

Случилось это на девятый день после смерти Валечки. Чембарцев, как всегда, стоял у бокса, когда к нему подошла старшая медсестра Серафима Андреевна и увела к себе, в крошечный кабинетик. Усадила, налила сто грамм разведенного спирта – давай помянем твою жену! Помянули, закусили холодными котлетами, которые она из дому принесла. Серафима посмотрела, как он заглотил котлету, спросила, когда обедал последний раз, – Иван не помнил. Пошла принесла ему больничный обед в судках. Он насупился было:

– Спасибо, не надо!

– Ешь, кому говорю! – и еще по сто грамм разлила.

Он съел. А она заговорила с ним шепотом – о сыне:

– Ваня, мальчик, послушай меня, только тихо, не кричи! Не справишься ты, не поднимешь ребенка! Да тебе и не отдадут – живешь в общежитии, родных никого. Понимаешь? Тебе бы надо срочно кого-нибудь найти, и хорошо бы с жильем…

– Кого… найти? – не понял Иван. – Няньку ребенку?

– Да какую няньку! Где она нянькаться с ним будет? В общаге? Женщину! Чтоб приняла тебя с ребенком! Сейчас одиноких много, а ты парень красивый…

– Какую еще женщину, вы что?! Я только жену схоронил! А что в общежитии, так мне квартиру, может, дадут! Или хоть комнату!

– Не кричи ты! – Серафима выглянула в коридор и прикрыла поплотнее дверь. – Пока ты комнату будешь ждать, у тебя сына отберут, в Дом ребенка отправят. Ты этого хочешь?

– Нет! Ни за что! Я сам из детдома! Ни за что!

– Есть еще вариант.

– Какой?

– Отдать хорошим людям. Интеллигентные, обеспеченные, у твоего мальчика все будет, полная семья, образование, все! Женщине уже под сорок, детей нет, и родить не сможет уже никогда, понимаешь? Умер у нее ребенок! В то же день, что твой сын родился.

Иван не знал, что делать. Серафима говорила так складно, да он и сам понимал, что права: куда ему с младенцем! Он и смотреть-то на него боялся, не то что на руки взять! А тут – ухаживать за ним будут…

– Она выходит мальчика, выходит! – словно услышав мысли Ивана, сказала Серафима. – Слабенький, недоношенный! А с ними не пропадет!

– Я могу с ней поговорить?

– Сейчас, приведу! Сегодня и муж ее здесь.

Когда вошли, Иван сразу узнал ту белую женщину с черными глазами-дырами, что напугала его у бокса. Она сразу упала перед ним на колени и стала хватать горячими руками:

– Ванечка, мальчик! Отдай мне его! Пожалуйста! Умоляю!

– Оля, не унижайся! Он же подумает, что ты сумасшедшая! – с мукой в голосе сказал ее муж. Они оба показались Ивану очень старыми, особенно муж – да он и на самом деле был гораздо старше жены, как потом оказалось. Ольга поднялась, присела, закрыла лицо руками, вздохнула глубоко, и, когда снова убрала руки, оказалось, что никакие не черные дыры, а обычные серые глаза, полные слез.

– Ваня, я ведь каждый день к нему ходила, к твоему сыну. Ты уйдешь – я прихожу. Я уже люблю его, правда! Отдай нам! Я всю жизнь, каждый день буду за тебя Богу молиться! Как вы хотели мальчика назвать? Борей? Мне нравится! Боречка, Бориска! Правда, Миша?

И Миша мрачно кивнул. Только потом, спустя годы, Чембарцев сообразил, что без денег не обошлось – главврачу, Серафиме. Дело-то подсудное. Ему никто денег не предлагал. Да он бы и не взял.

Андрей позвонил в пять часов, сказал, что придет не один. Ирка было обрадовалась, что заедет Глеб, но оказалось, кто-то незнакомый. Андрей держался таинственно и на ее расспросы не поддался.

– Морочит нам папа голову, да, Антипка?

– Ы-ы! – радостно сказал Антипка, улыбаясь во все свои четыре зуба.

– Ы-ы! – передразнила его Ирка и чмокнула в носик. – Ослик ты мой! Ну, пойдем приготовим что-нибудь простенькое, но изысканное, как наш папа выражается.

Наконец папа с загадочным гостем явились. Ирка вышла в прихожую и… обомлела:

– Господи, как вы на отца-то похожи! Я в первую секунду даже подумала…

– Да, все говорят, что похож на Чембарцева. Но я против отца пожиже буду.

Действительно, гость был помельче. Но очень похож, просто копия.

– Андрей, ты хоть бы предупредил!

– А это сюрприз! Подожди, еще не все!

Они с гостем засуетились и извлекли откуда-то из-под вешалки небольшую плетеную корзиночку с крышкой – вот!

– Это вам подарок от отца.

Ирка подняла крышку, и на нее тут же уставился желтыми глазищами маленький вислоухий котенок – зевнул, потянулся, растопырив лапки, сел и звонко произнес:

– Мрррау! – Это прозвучало как «Привет!».

– Ой! Котик!

– Это кошечка. Скотишш фолд. Расцветка называется серебристо-черная табби. Зовут Зайка Флэппи Джонс Кити Лав. Ей три месяца.

– Зайка! Точно, Зайка! Ой, я не могуууу…

Мужчины с улыбкой смотрели на Ирку, которая умилялась над котенком, серьезно ее разглядывающим.

– Ты Зайка, да? Ой, чудо какое!

– Мррав! – подтвердила Зайка и полезла к Ирке на руки.

– Она разговаривает! Господи, Чембарцев запомнил, что мне нравятся вислоухие кошки…

Некоторое время все суетились: разбирали сумку с приданым Зайки, здоровались с Антипкой, усаживались за стол, устраивали кошечку, которая решительно заявила, что согласна сидеть только на плече у Ирки – отсюда же все видно, вы что! Наконец, разлили, выпили, закусили – за знакомство.

– Простите, я в этой суете не расслышала, как вас зовут!

– Да я толком и не представился. Борис Михайлович Журавлев.

– Как?! Почему вы – Михайлович? Журавлев?!

– Я усыновленный. Не стал менять, привык за всю жизнь. Отец сказал – ему все равно.

– Усыновленный?

– Это долгая история. Я, собственно, и приехал, чтобы ее рассказать. И познакомиться с вами. Отец очень хотел этого. Говорил – вы на мою мать похожи. На мою настоящую мать. Ее звали Валентина, Валечка. Не внешне похожи, а своей женской сутью. Это он так выразился. Сильная, честная, верная, искренняя, добрая. Смелая, красивая. Настоящая женщина.

– Правда? Надо же…

– Вот она, на фото, вместе с отцом. – Борис подал Ирине раскрытую книгу. – Это все, что у нас с ним осталось от мамы.

Ирка взглянула сначала на обложку – простой серый переплет и черный текст: «Иван Чембарцев. Моя история».

– Это не мемуары в полном смысле слова. Именно история. Не вся его жизнь, только начало. Отец наговорил на диктофон, а я потом редактировал. Таких книг всего две, одна у нас, другая – у вас. Отец хотел, чтобы вы прочли. Он очень часто вас вспоминал.