Джоанна Троллоп - Друзья и возлюбленные

Когда они плелись домой, Гас заявил, что умрет, если не покурит.

— В четырнадцать лет от этого никто не умирает, — ответила Софи.

— А я умру.

Он сел на тротуар, привалившись спиной к дому.

— Вставай, пошли, — велела Софи.

Гас похлопал бордюр, точно это был мягкий диван.

— Ну же, Соф. Присядь.

Она посмотрела на проносящиеся мимо машины. Если Гас закурит, в одной из них непременно окажутся все четыре родителя.

— Не здесь! — отрезала она.

Гас сделал вид, что умер: уронил голову, вывалил язык и скосил глаза. Софи нетерпеливо пихнула его ногой и зашагала дальше. Она наперед знала все его выходки, словно он был ей братом. Но он не брат, так что пусть дурачится сколько влезет — она за него не в ответе. Вот уже несколько дней Гас настойчиво уговаривал ее сходить на школьный матч по мини-футболу, пока Софи наконец не согласилась. Хватит с нее добрых дел на сегодня.

Она пошла дальше по главной улице. Стояла тяжелая предгрозовая жара; серые тучи с багровым оттенком сгущались над каменной церковью, виднеющейся за унылой крышей спортивного комплекса. Грязный летний ветер обдувал Софи, и тонкая свободная рубашка подчеркивала те линии силуэта, которые ей вовсе не хотелось показывать. Дойдя до угла дома, она посмотрела назад. Гас распластался по стене и сверлил ее отважным взглядом, словно готовясь к расстрелу. Не зря братья прозвали его Недоумком. Софи знала, что Гас ломает комедию ради нее и, стоит ей скрыться за углом, тотчас перестанет. Так она и поступила.

За спортивным комплексом — новехоньким, со сплошным стеклянным фасадом, сквозь который можно было видеть (но не слышать) пловцов, — дорога резко поворачивала налево, мимо гаражей, а потом направо, откуда вела вдоль стены городского парка к старинному центру Уиттингборна. Ныне парк славился викторианским особняком, заменившим прежний, неоклассический. В особняке помещался пансионат для подростков-инвалидов — когда Софи исполнилось четырнадцать, она устроилась волонтером и проводила там все субботы и большую часть каникул. Подростки любили Софи за храбрый и озорной нрав: встретив ее у Смита или на рынке, они подъезжали к ней на колясках и радостно визжали.

Прямо напротив входа в парк стоял дом Софи, средневековое здание с некоторыми нововведениями XVII века — так говорил ее папа, Фергус, знавший толк в подобных вещах. Высокая каменная стена отделяла дом от дороги, а за ней располагался крошечный тихий сад, нарочно засаженный средневековыми растениями: розовым алтеем, мятой, мальвой и мыльнянкой. В садике была готическая скамья (копия скамьи из замка Винчестер), аллея из роз и винограда и ромашковая лужайка.

Софи остановилась возле дома. Ей не хотелось входить: там сейчас наверняка пусто и даже слышится эхо утренней ссоры. Лучше подождать возвращения родителей. На вечеринке они скорее всего успокоились и забыли, что наговорили друг другу поутру. Джордж, старший брат Гаса, однажды признался, что завидует Софи: их всего трое на такой огромный дом.

— Нашел чему завидовать! — ответила та. — Тебе бы не понравилось. Все показное, любая мелочь имеет значение. Даже ящик для ложек, честное слово.

Она услышала топот ног по мостовой и дикие вопли:

— Стой! Не бросай меня! Погоди!

Гас врезался в нее, тяжело дыша.

— Меня ведь могли похитить!

— Да кому ты нужен?

— Какому-нибудь извращенцу, мало ли… Ты домой?

— Нет. — Софи оттолкнула Гаса. — Уйди. Ты весь потный.

Посмотрев на верхние окна ее жилища, Гас спросил:

— Почему он называется Хай-Плейс? Не такой уж он и высокий…

— Папа говорит, что это метафора. Раньше сам епископ приходил сюда за церковными сборами.

Гасу немедленно стало скучно. Он зевнул, вытащил из кармана мятую пачку «Мальборо» и сунул в рот сигарету.

— Ох, как же курить охота…

— Можно к тебе?

— Конечно! И не спрашивай.

— Ну, вдруг ты занят или…

— Да ладно, ты и так у меня почти живешь.

К горлу Софи подкатил ком, и она крепко прикусила голубые бусы на кожаном шнурке. Как же мерзко иногда бывает принимать, а не давать! Мерзко и унизительно.

— А вообще…

Гас прикурил и глубоко, старательно затянулся. Резко выдохнув, он сквозь дым посмотрел на Софи. Ему ужасно хотелось, чтобы она пошла к нему в гости.

— Чего?

— А вообще, — Софи выплюнула бусы, — мне давно пора навестить бабушку.

— Зачем? — расстроился Гас.

— Тебе не понять.

Софи сняла резинку с темных, не слишком густых волос, потрясла их и собрала обратно.

— Довольно сложная разновидность гордости.

— Хочешь, угощу содовой с мороженым? — предложил он.

— В другой раз.

Гас изумленно посмотрел на нее.

— Ты что, плачешь?

— Нет! — закричала Софи.

Гас снова взглянул на Хай-Плейс. Это место совершенно не годилось для Софи. Ей была по душе школа или старый чудной отель, в котором жила семья Гаса. Ему и самому здесь не нравилось: уж очень много неписаных правил, которые легко нарушить. Он пожал плечами:

— Ну, дело твое.

— Пока.

Гас напоследок окинул ее взглядом: ямочка у основания шеи, лифчик слегка просвечивает сквозь рубашку, голубые бусы.

— Пока, — сказал он.

Софи решительно зашагала прочь. Когда Гас скрылся из виду, она прижалась спиной к каменной стене, покрытой шершавым лишайником цвета охры. Уиттингборн почти весь построили из этого камня, а у самых старых домов из него даже крыши под пухлыми перинами заячьей капусты. В XIX веке, разумеется, не обошлось без красного и желтого кирпича, а в XX город отметился унылыми бетонными складами и торговыми центрами, однако по большей части Уиттингборн был из камня. Здесь родились Софи и ее мама. Здесь родились Гас и его братья. Отец Гаса переехал в Уиттингборн в три года. Он учился в школе для мальчиков, а мама Софи — в школе для девочек. Они познакомились на совместной постановке «Ноя» по пьесе Андре Обея, где мама Софи играла жену Ноя, а отец Гаса — Хама (лицо ему выкрасили горелой пробкой). Тогда, в 1964-м, Джине Ситчелл и Лоренсу Вуду было по шестнадцать лет. Джина выступала в платье, сшитом матерью, а Лоренс в нелепом парике из черной шерсти. Тому имелось подтверждение — фотография, с которой мама спокойно смотрела на дочь. Лицо у нее было такое же, как у Софи, только красивее, а для шестидесятых и вовсе идеальное: большие глаза, большой рот и пушистая челка.

«Для спектакля я приклеила себе накладные ресницы, — рассказывала Джина Софи, — и подрисовала карандашом нижние. Получилось очень мило: как будто я все время чем-то удивлена».

Софи почти не красилась. Фергус часто давал понять, что ему это не нравится, а она отвечала, что не умеет пользоваться косметикой. «Я не знаю, как это слушать», — говорила она про современную музыку, или: «Я не знаю, как это воспринимать» — о надуманном современном искусстве. Отец хвалил ее за честность. Прижимаясь к теплой шершавой стене, Софи на секунду задумалась о честности. С Гасом она нисколько не честна. Ей следовало признаться: «Я бы с радостью пошла к тебе домой, да и вообще все бы отдала, лишь бы жить твоей жизнью». Так нет же, она солгала, что должна навестить бабушку, как будто ей это интереснее.

Софи оторвалась от стены и расправила плечи. Человек, смотревший на нее из окна напротив, подумал, что, несмотря на худобу и высокий рост, в ней есть какое-то очарование. Быть может, дело в изящной шее.

Ви Ситчелл жила в маленьком домике нового квартала для пенсионеров, в середине которого располагался двор, засаженный французскими бархатцами и алым шалфеем. Войти в квартал можно было через ворота в каменной стене; те крепко запирали на ночь — еще до того, как закрывались местные пабы. Ви то и дело ворчала по этому поводу. Не то чтобы она часто оставалась в пабах до самого закрытия, просто ей хотелось иметь такую возможность — на всякий случай.

— Чертовы фашисты, — говорила она про смотрителей квартала.

На самом деле смотрители были приятной супружеской парой средних лет. Они искренне полагали (вопреки фактам), будто обитатели Орчард-Клоуз — милейшие старички, беспечно коротающие сумерки своей долгой жизни.

— Сумерки! — брюзжала Ви. — Я им покажу сумерки! У меня впереди лучшие годы, пусть не забывают!

Ви было восемьдесят. Джину она родила поздно, особенно по тем временам — в тридцать пять, от американского летчика, который после войны задумал начать новую жизнь в Англии. Перспектива отцовства, однако, вынудила его изменить решение, и он спешно вернулся в Нью-Джерси, оставив в память о себе коллекцию пластинок да пару форменных брюк, из которых Ви потом сшила Джине мягкую свинью. «Смахивает на него», — говорила она.

Ви никогда не была замужем и не притворялась замужней. Она переехала из Лондона в Уиттингборн уже беременная, привлеченная плакатом с очаровательным пейзажем здешних мест и подписью: «Ворота в сердце Англии». Ви устроилась на работу в магазин одежды и вскоре, несмотря на грубоватый лондонский нрав и говор, стала помощницей управляющего. Джина родилась в городской больнице Уиттингборна и росла в узком доме рядовой застройки без всякого сада или вида из окна. Уже в семь лет у нее появился свой ключ от входной двери, и ей не раз приходилось им пользоваться, поскольку Ви все чаще задерживалась в магазине. Зимними днями девочка брала фонарь и книгу в кладовку для сушки белья — единственную теплую комнату — и читала до прихода матери. «Я читала все подряд, взахлеб: Диккенса, Луизу Мей Олкотт, Толстого, Ноэль Стритфилд, Дафну Дюморье, Энид Блайтон. Даже журнал, который покупала Ви, „Хоум чат“. Его я читала ради любовных историй. Когда он закрылся, начал выходить „Вуменз оун“, и его я тоже читала. И Томаса Гарди».

В Орчард-Клоуз книг не было. Джина вышла замуж и забрала их с собой, а Ви не пришло в голову покупать новые. Ей нравилось, что дочь много читает, но сама она больше любила рукоделие. Весь дом был увешан и заставлен ее макраме, вышивкой, вязаньем, лоскутным шитьем и фарфором, поджидающим ее смелых неровных мазков, незаконченными каминными экранами, коллажами из парчи и твида и яркими цветочными натюрмортами (цветы Ви покупала вечером за сущие гроши).

Она очень любила яркие цвета. Еще она любила Джину и Софи, бокс, бренди с имбирным лимонадом по субботам и Дэна Брэдшоу. «Любовь всей моей жизни, — говаривала она дочери. — Но ему я в этом не признаюсь».

Дэн Брэдшоу, вдовец семидесяти семи лет, тоже жил в Орчард-Клоуз, прямо напротив Ви. Его дом отличался безукоризненной чистотой. Он любил хоровое пение («Не выношу этот шум», — признавалась Ви), естественную историю и Ви Ситчелл. Лоренс однажды сказал Софи (подчеркивая, сколь вечна и крепка настоящая любовь), что Дэн влюблен, точно юноша. «Ему словно и не семьдесят семь вовсе, а двадцать семь».

Дэн считал Ви роскошной женщиной, храброй и сильной. По утрам она частенько ходила его будить, при этом лишь накидывала красный плащ на ночную рубашку, чем неизменно давала повод для пересудов прочим обитателям Орчард-Клоуз. Некоторые даже приподнимали занавески, чтобы получше все разглядеть.

Войдя во двор, Софи среди бархатцев обнаружила Дэна. Тот скромно улыбнулся и поправил соломенную шляпу.

— Эти улитки — прямо чума. Настоящая чума. Из-за ливней их тут целый миллион.

Рядом с ним стояло пластмассовое ведро, на дне которого копошились улитки.

— А что вы с ними сделаете? — спросила Софи.

— Отнесу в сад возле аббатства, там полно кустов, — ответил Дэн. — Надо пошевеливаться, не то Ви их и впрямь сготовит. Она уже давно порывалась.

Софи села на корточки.

— Не верьте ей. Она терпеть не может заморскую еду.

— А я бы и не дал ей готовить. Видеть не могу, когда страдают безвинные твари. А ты теперь отдыхаешь, после экзаменов-то?

— Ага. Вроде того. Сегодня, кажется, у всех есть важные дела, кроме меня.

— Ты же читать любила?

Софи вытащила за панцирь одну улитку. Снизу к ней прилипли еще две. Она тут же с отвращением бросила их обратно.

— Ну да. Только после экзаменов меня уже тошнит от чтения.

— В твоем возрасте я был бойскаутом. Мы учились выживанию, ходили в походы… Да, нынче это небезопасно. А жаль. — Старик принялся рассыпать вокруг бархатцев ярко-голубые шарики. — Ненавижу травить их, а приходится. Простите меня, улиточки.

Софи встала.

— Ну, пойду к бабушке.

Дэн хихикнул.

— Передай ей…

— Что?

— A-а, ничего. Я лучше сам потом скажу.

— Стало быть, уехали на вечеринку? — Ви размазывала сливочную глазурь по шоколадному торту. Она одна умела печь торты с душой, не задумываясь о вреде для здоровья.