Джоанна Троллоп - Друзья и возлюбленные

По пути обратно она заглянула в витрину агентства недвижимости. На брошюру Хай-Плейс приклеили красную наклейку с надписью «ПРОДАНО». Мишель рассказала Хилари, что его купила какая-то пара из Лондона. Они хотят устроить там студию дизайна и уже нанимают уборщиков. Мишель горько вздохнула и с ненавистью посмотрела на маленький полк солонок и перечниц в буфете. «Может, я туда переведусь, — сказала она, не глядя на хозяйку. — Подумала, что честнее будет предупредить». Конечно, и Лотте многое здесь не устраивало. «Зря я, наверное, это говорю, но так по справедливости будет: она тоже хочет уволиться».

По справедливости! Хилари отвернулась от витрины. Справедливо заявлять, что в любую минуту две ее постоянные горничные могут уволиться — и ради чего? Ради разнообразия! А что тогда не по справедливости? Просто уйти посреди рабочего дня, оставив короткую записку: «Я ушла. Простите. Мишель»?! Или даже без записки. Справедливости тут нет и в помине, как и в страшном предательстве Лоренса. Если ждать от других честных поступков, недолго и с ума сойти. А с другой стороны, нельзя же просто так смириться, сложить руки! Хилари пришла к этому выводу во время той одинокой прогулки по холмам. Да, у нее горе, но без боя она не сдастся.

Когда она вернулась, бар «Би-Хауса», служивший и вестибюлем, кишел людьми и чемоданами. Небольшая группа пенсионеров, напуганная мощным духом карри и канализации в отеле на окраине Уиттингборна, молила о пристанище. С ними беседовал Лоренс в своем поварском фартуке. Увидев его, такого спокойного и приветливого среди бушующего моря, Хилари поразилась не меньше, чем утром, когда провожала мальчиков в школу.

Он заметил ее, помахал рукой и улыбнулся.

— Сиротки молят о помощи! — крикнул ей Лоренс. Все рассмеялись. — Их тут четырнадцать! Семь двухместных номеров у нас найдется?

Хилари заторопилась к коридору.

— Это моя жена, — сказал Лоренс гостям. — Она настоящий знаток своего дела. Уверен, она не бросит вас не произвол судьбы.

Днем, разместив всех благодарных гусынь в номерах и подыскав для их водителя комнату на Орчард-стрит, Хилари спустилась на кухню. Лоренс был один: уверенными и быстрыми движениями рубил баранину.

— Все уладила?

— Бедные старушки. От страха у них чуть не случилось несварение желудка.

Лоренс хмыкнул, отложил нож и вытер руки.

Насколько мне известно, Хай-Плейс продан, — сказала Хилари. — Я видела наклейку на брошюре.

— Да.

Она села за стол Лоренса и посмотрела на его толстые помятые блокноты, некоторые даже скрепленные резинками. У нее было чувство, будто это живые существа, с которыми она вынуждена расстаться. Хилари взяла мраморное яйцо и покрутила в руках.

— Мишель говорит, дом купила какая-то пара из Лондона, дизайнеры. Хотят устроить там студию. Она подумывает уволиться и работать на них.

Лоренс снова хмыкнул. Взяв жестяную банку с хлебными крошками, он стал равномерно посыпать ими большое плоское блюдо.

— Раз дом продан, месяца через два в него заселятся новые хозяева, — предположила Хилари.

Он разбил в миску яйца и начал их взбивать.

— Лоренс…

— А?

— Может, ты прекратишь готовить и подойдешь ко мне?

— Зачем?

— Я хочу видеть твое лицо.

Он медленно опустил веничек, до боли знакомым ей жестом вытер руки о фартук и подошел.

— Итак, новые хозяева въедут в октябре, — сказала Хилари.

Он пожал плечами:

— Скорее всего.

— Значит, в октябре ты уедешь во Францию?

Лоренс помолчал, не сводя с нее взгляда. Затем произнес:

— Точной даты я не знаю.

Хилари положила руки на колени.

— Я сегодня ходила в строительное общество. Посмотреть, сколько у меня денег. Немного, около семи тысяч. В общем, мне нужно подумать о своем будущем. Если ты уедешь, я должна решить, оставить ли мне гостиницу и нанять другого шеф-повара — или все продать.

Он молчал.

— Да, я знаю, что это твой дом, но с твоей стороны будет благородно отдать мне причитающуюся долю.

— Разумеется…

— Лоренс… — Она оперлась локтями на колени и крепко сцепила руки. — Лоренс, ты должен все хорошо обдумать. Подумай о «Би-Хаусе», обо мне, о мальчиках и о нашем будущем. Нельзя просто уехать, и все.

— Я и не собирался. По крайней мере не так, как ты имеешь в виду.

— И пока… — Хилари вдруг умолкла.

Лоренс ждал. На кухне было очень тихо.

— …пока ты думаешь об этом…

— Да?

— Подумай и вот о чем…

Он приподнял голову.

— Слушаю.

Медленно проговаривая каждое слово, чтобы держать себя в руках, Хилари сказала:

— Подумай о нас. О вероятности… нет, скорее о возможности того, что наш брак ка этом не закончится. — Она проглотила слезы. — Я все еще люблю тебя.

Может быть, и ты меня любишь? Бывали дни, когда мне хотелось тебя придушить, но разводиться я никогда не хотела. И сейчас не хочу.

Она встала, держась за стол, и посмотрела на Лоренса. Он сидел неподвижно, скрестив руки на спинке стула, глядя туда, где она только что была.

— Знай, это не конец, — добавила Хилари. — Наша семья пока не разрушена.

Затем она вышла из кухни и поднялась в бар.

Софи сидела на полу в своей лондонской спальне. На ней были новые черные джинсы, серая футболка с длинными рукавами и серебряный браслет. Она подстриглась, и теперь ее волосы выглядели лучше и гуще. Софи носила их по-новому: распустила и перекинула на одно плечо. По просьбе Фергуса она сняла голубые бусы с шеи и обмотала их вокруг запястья. Он сказал, что это поможет ей не брать их в рот. В самом деле помогло, но она часто трогала шею и скучала по любимым бусам.

На стенах ее спальни висели новые репродукции, купленные в магазине при галерее Тейт. Фергус считал, что если они хотят жить вместе, то должны выполнять некоторые требования друг друга. Одним из его требований было не тащить в дом поп-культуру. Софи почти не возражала. Конечно, она покричала для порядка, но в действительности новые постеры казались ей куда красивее и смелее прежних, и она втайне ими гордилась. Фергус купил ей несколько напольных подушек в восточном стиле, темно-синюю шелковую рубашку и кремовое кимоно, расшитое аистами.

Поначалу все было прекрасно. Тони дома не было, он целую неделю работал в каком-то особняке. Софи и Фергус вместе ходили по магазинам, в кино, готовили, и во всем чувствовалась свежесть и новизна. Софи больше не ощущала себя безвольным ребенком, которого заставляют делать уроки. Напротив, она считала себя взрослой. Отец не напоминал ей об учебе; новую квартиру и ее возможную беременность они тоже не обсуждали. Фергус только рассказывал о Лондоне и о своей работе. Однажды он спросил, хочет ли она поговорить о Джине и Лоренсе — Софи не хотела. Ни капельки. «Когда захочешь, дай знать. Такие вещи нельзя держать в себе», — сказал он.

Сегодня утром папа повел ее в мрачный и величественный особняк в районе Сент-Джонс-Вуд, смотреть мебель. Сам владелец редко появлялся дома, поэтому большие темные комнаты им показывал управляющий. Фергус тщательно осмотрел комод, пару стульев и большое зеркало в раме с позолоченным орлом. Несколько минут он уделил длинным бело-голубым вазам, похожим на те китайские, что стояли на подоконнике Хай-Плейс. Затем они медленно объехали на машине вокруг Риджентс-парка (Фергус показывал Софи архитектуру) и отправились домой. «Сегодня приготовим грибное ризотто, хочешь? И откроем бутылочку французского белого маконне», — предложил Фергус. А потом выяснилось, что Тони вернулся на два дня раньше задуманного.

— Это безнадежно, — сказал он. — Наняли меня как специалиста, а сами стоят над душой, обсуждают любое мое действие и без конца жалуются на последнюю реставрацию в 1928-м! Короче, если они не пришлют картину сюда, я с ней вообще работать не буду.

Он поцеловал Софи и улыбнулся:

— Рад тебя видеть. Отличная стрижка. Решила немного окультуриться перед школой?

— Нет, — ответила Софи как можно беззаботнее. — Я сюда жить приехала.

В комнате мгновенно воцарилась неприятная и странная тишина, будто перед бурей. Фергус кашлянул. Софи не нашла в себе сил посмотреть на Тони.

— Милая…

— А?

— Не могла бы ты оставить нас ненадолго? — изменившимся голосом проговорил Фергус.

Она взъерошила волосы.

— Хорошо.

Затем она поднялась в свою комнату и громко хлопнула дверью. Села на новые подушки, взялась за ступни и откинула голову назад, прилагая все физические и умственные силы, чтобы не думать о том, что будет дальше.

— Почему ты мне раньше не сказала! — сокрушалась Ви, сидя за столом в Хай-Плейс, одной рукой держа кружку с чаем, другой — бирюзовый кулон, подарок Дэна, который она носила на серебряной цепочке.

— Я не могла, мам, — ответила Джина. — Ты так переживала за Дэна, боялась, что ему станет хуже…

— А ты видно, боялась меня.

Джина склонилась над своей чашкой и заметила, какого ужасного цвета кофе.

— Да.

Ви пришла в десять утра и застала ее в одном халате, Она не позвонила и никак не предупредила о своем приходе — так она поступала раз пять за всю жизнь. Джина проспала, потому что Лоренс ушел поздно ночью и она долго не могла уснуть. Любовью они не занимались. «Прости, не могу, — сказал он. — Даже думать об этом не могу. Все так грустно, что прямо сил нет».

Джина очень испугалась, и этот страх ее разозлил. Она заявила Лоренсу, что тот идет на поводу у Хилари и у детей, что он похож на беспринципного политика, пойманного без штанов и теперь выполняющего все требования последней сильной женщины, с которой он разговаривал. Когда Джина наконец умолкла, ей захотелось, чтобы Лоренс ее обнял. И он обнял, но как-то растерянно, чем снова раздул тлеющие угли ее тревоги и гнева.

— По-твоему, я себя виноватой не чувствую? — закричала она. — Еще как чувствую, уже давно! И не надо намеков, будто мне нечего терять, не обижай меня так, Лоренс! Это моя дочь сбежала к отцу в Лондон! Это я побоялась вовремя рассказать ей о нас, и это я теперь за все плачу!

Наконец он обнял ее крепко, по-настоящему.

— Дети — не оправдание нашим поступкам, — не унималась Джина. — Они нас никогда не простят. Может, сейчас они нас ненавидят, но они возненавидят нас еще больше, если через много лет узнают, что родители терпели друг друга только ради них. Нечестно сваливать на них такое бремя. Мы сами должны его нести.

Лоренс мягко проговорил:

— А вот теперь ты действительно оправдываешься.

— Нет…

— Да, оправдываешься. Джина, единственное, что может нас оправдать, — это наши желания, и вряд ли они совпадают с чьими-то еще.

Она оттолкнула его.

— Лучше уходи.

— Можно задать тебе вопрос?

— Конечно.

— Ты хочешь взять Софи во Францию?

Джина подняла один из бокалов вина, к которым они даже не прикоснулись.

— Хочу, разумеется. Но у нее, как видишь, другие планы. А что?

— Она тоже человек! — вдруг разозлился Лоренс. — А мы совсем не считаемся с ее мнением. И с мнением моих сыновей. Я наконец увидел все с их стороны и уже не могу закрыть на это глаза.

Он поднялся с краешка стола, на котором сидел, и подошел к двери. Джина дрожащей рукой поставила бокал на место: маленький язычок вина выплеснулся на стол.

— Лоренс…

— Что?

Джина склонила голову. Она бы все отдала, лишь бы не задавать этот вопрос, но ничего другого ей не оставалось.

— Ты меня еще любишь?

Он замер возле двери и обернулся.

— Ты же знаешь, что люблю. Всегда любил и буду любить.

С этими словами он вышел в темную ночь, а она легла в постель и не спала до пяти утра, терзаясь, почему он не поцеловал ее на прощание. Потом забылась тяжелым сном.

Встала Джина около десяти и, рассеянно включая чайник, увидела за стеклом маму.

— Рассказывай, — заявила та с порога. — Я с четырех утра не сплю. Объясни-ка, почему Софи сбежала в Лондон?

Джина сделала чай и кофе. Ви сказала, что пришла не за чаем, а за правдой.

— Она ушла из-за Лоренса. Из-за меня и Лоренса.

Ви схватила кулон и начала растирать его между пальцами, словно утешая себя.

— Мы хотим вместе уехать во Францию. Софи думали взять с собой.

— Я тебя не понимаю, — произнесла Ви. — Иногда мне кажется, что мы с тобой чужие.

— Я знала, что ты разозлишься…

— Я не злюсь, — перебила ее Ви. — Последнее время я много злилась, но это не злость. Я потрясена.

— Если тебя это утешит, я тоже. И еще я счастлива. Ко мне вернулась прежняя уверенность.