Джоанна Троллоп - Друзья и возлюбленные

Когда Софи ушла, Ви подумала, не подрубить ли шторы вручную. Так они будут лучше висеть, но это займет в десять раз больше времени, чем если их прострочить. Она встряхнула одну штору. Ткань немного морщится…

— Вот это да! — удивилась вошедшая Джина. — Куда ты их повесишь?

— На кухню, — коротко ответила Ви и посмотрела на дочь. Та по-прежнему выглядела плохо. — Ну-ка поцелуй меня.

Джина послушалась. Щека у Ви была теплая и напудренная, как свежая лепешка.

— Мам, ты Софи не видела?

— Ушла только что к Дэну — разглядывать старые марки. А я уж думаю: когда ты за ней явишься?

— Прости за беспокойство…

— Софи при всем желании не может доставить мне беспокойство, — сказала Ви, бросив шитье и отправившись на кухню, чтобы поставить чайник. — Дело в тебе. В вас. Мать и дочь должны жить вместе.

— Поэтому я и пришла. Я была у психолога и…

— У психолога?!

— Да.

— Ты ненормальная, — с упреком сказала Ви.

— Мам, я…

Ви громко пустила воду в чайник, потом с силой бухнула им об стол.

— Все вы такие. Все. Только и думаете что о себе — всюду я, я, я, я! То ли дело мы. Мое поколение обходилось без этих умников в белых халатах. Мы просто жили. Я просто жила. Беременная села на поезд и начала новую жизнь. За душой — семнадцать фунтов да ребенок. А ты? У тебя прекрасный дом, куча вещей, которые и девать-то некуда, денег навалом, высшее образование и почти взрослая дочь. И что же ты сделала? Побежала плакаться Лоренсу и Хилари, у которых своих проблем хватает, а потом к психологу!.. Я тебе покажу психолога, Джина Ситчелл! Что он сказал, твой психолог? Про ответственность небось ни слова? Ты ни в чем не виновата, да? Ну конечно! Виноваты Фергус, я, плохая погода и политики…

Джина заткнула уши и прислонилась к косяку.

— Прекрати!

— Все, молчу.

Джина оперлась на стол.

— С чего ты так взбесилась? Мне что, уже и за помощью обратиться нельзя?

Ви промолчала. Ей вдруг захотелось расплакаться, и она стала сосредоточенно вынимать из буфета чашки и большую форму для выпечки с изображением Виндзорского замка.

— Мам?!

Ви бросила в чашки по пакетику чая, тяжело уселась и сложила руки на столе. На Джину она и не посмотрела.

— У тебя был муж.

— Да.

— И дом. И дочь, у которой был отец.

Джина села напротив матери. Та теребила кольца на пальцах.

— Теперь ты все это потеряла. Скандалила с мужем, не обращала внимания на дочь, и они оба ушли. Джина Ситчелл, у тебя была прекрасная семья, за которую тебе не пришлось бороться, не пришлось страдать, день за днем и год за годом принимая трудные решения…

— Погоди, — перебила ее Джина. — Я не бросала Фергуса. Это он меня бросил.

— А ты, конечно, тут ни при чем! — злобно ответила Ви и встала, чтобы снять с плиты шипящий чайник.

— Ты просто не можешь простить меня за потерю всего, чего у тебя никогда не было.

Молчание. Ви дрожащей рукой разлила воду по чашкам.

— Дело в твоем отношении, — наконец сказала она. — Ты строишь из себя беспомощную жертву, которая ни на что не способна.

— Разве тебе никогда не было плохо?

Ви передала ей чай.

— А почему, думаешь, я все время чем-нибудь занята? Подожди, пусть заварится.

— Мам, неужели лучше подавлять горе, а потом срываться на мне, чем признать его и попросить о помощи?

— Я на тебе не срываюсь. Не выдумывай оправданий. Я просто переживаю за тебя и за внучку. Что будет с Софи?

— Софи…

Ви выудила пакетик из чашки.

— Да, Софи. Она твоя дочь, и ты за нее в ответе.

— Я… я немного ее боюсь.

— В смысле?! — Ви изумленно уставилась на Джину.

— Софи обожает отца. Чуть ли не как мужчину. Вот и злится на меня, а я из-за этого ее побаиваюсь. Не знаю, что ей сказать. Вдобавок мне больно, одиноко и страшно! Разве не понятно, зачем я пошла к психологу?

Ви встала, открыла форму и протянула ее Джине. Внутри лежала половина торта, залитого глазурью и усыпанного засахаренными вишнями, похожими на драгоценные камни в бутафорской короне.

— Нет, спасибо.

Ви закрыла форму крышкой.

— Я тоже не хочу. — Она так и стояла с тортом в руках. — Мы все в конце концов остаемся одни. Согласна? Мы всю жизнь вынуждены мириться с самими собой. Себя не изменишь.

Джина молчала.

— Когда твой отец меня бросил, я подумала: ну все, с меня хватит, никому я больше не поверю. Все буду делать сама!

— Ты сразу так подумала? Или потом?

— Сразу. Вечером, сидя у себя в комнате на Чиксенд-стрит, я сказала себе: «Ви Ситчелл, тебе больше никогда не будет так плохо».

— Зато мне сейчас так же плохо! — воскликнула Джина. — И мой психолог — не умник в белом халате, а женщина в обычной одежде. Ее зовут Диана Тейлор, и она примерно моего возраста. У нее умер муж, а потом она вышла за другого. Она сказала, что я сейчас потрясена, что мои чувства совершенно нормальны. Она была добра ко мне, а я ей нагрубила.

— Как всегда. Вечно ты грубишь тем, кто хорошо к тебе относится. Особенно женщинам. — Она посмотрела из окна на крошечный садик, где сушилось на веревке ее белье. — Пора тебе вернуть Софи, вот что. Соберись с силами.

— Да.

— Ей нужна твоя забота.

— Да.

Ви снова повернулась к дочери.

— Я твоя мама, а ты — ее. Навсегда. Не забывай.

Почти каждый день наступал момент, когда кухня «Би-Хауса» превращалась в святилище. Становилось тепло и тихо, все рабочие столы сверкали чистотой, обед заканчивался, а ужин еще был не скоро, и в комнате воцарялся дух удовлетворения и предвкушения, который никто не осмеливался потревожить — хотя бы полчасика. В ясные дни сквозь западные окна кухню освещало солнце, мирно укладываясь на столы, доски, половники и ножи, словно подтверждая их наличие в неком божественном списке. Лишь в такие минуты Лоренс вспоминал, зачем посвятил жизнь гостинице, а не архитектуре или странствиям по Южному полушарию, о которых может отзываться с презрением лишь человек, никогда не знавший приключений.

В углу кухни у него был свой стол: самый обычный, прежде на нем держали умывальные принадлежности. Лоренс украсил его горшочком с лимонной вербеной, чтобы вдыхать ее аромат во время составления меню и заполнения ненавистных счетов. Сидя за этим столом и размышляя о чем-нибудь, он рассеянно рисовал человечков, у которых из головы выплывали пузыри мыслей, или теребил четки из синего стекла с черными глазками, купленные в отпуске. Еще на столе были серое мраморное яйцо, деревянный желудь (внутри его помещался желудь поменьше, из другой древесины) и красный глиняный дракон, которого Гас слепил в первом классе. Дальше лежали в ряд блокноты, захватанные и помятые от ежедневного использования. Эти блокноты Лоренс начал вести в тот день, когда сообщил беременной жене, что хочет научиться готовить.

— Где ты будешь учиться? — спросила Хилари, протирая очки полой свободной красной рубашки.

— Здесь. Я сам научусь.

Он закупил множество книг, авторами которых были пищевые аналитики, пищевые психологи и повара. Он составлял бесконечные списки разнообразных вкусов. Его первый блокнот начинался так: «Запах. Семь разновидностей: цветочный, мятный, гнилостный, горелый, пряный, хвойный и цитрусовый. Британская энциклопедия, издание 1924 года». Лоренс купил себе набор ножей и тренировался до тех пор, пока не научился резать чеснок и травы со скоростью пять-шесть ударов в секунду. Он приобрел всевозможную утварь из чугуна, нержавеющей стали, меди, бамбука, фарфора, стекла и принялся объяснять Хилари разницу между вымачиванием и маринованием, солением и засолом. Порой он неожиданно возникал перед женой с ложкой бульона, тушеной оленины или лимонного чатни, желая немедленно узнать ее мнение. Лоренс читал книги по кулинарии Элизы Актон, Мэри Френсис Кеннеди Фишер, Элизабет Дэвид и Джейн Григсон, покрывая поля пламенными восклицательными знаками. Когда родился Адам, он приехал в больницу не с цветами, шампанским или гранатовыми бусами (которыми Хилари весьма недвусмысленно восхищалась), а большим, похожим на хлеб кексом собственного изобретения с мараскиновыми вишнями и именем Адама, выложенным сверху из засахаренной апельсиновой цедры.

То были чудесные годы. Он чувствовал себя алхимиком или даже волшебником, а кухня представлялась ему храмом, лабораторией и машинным отделением одновременно. Хилари могла делать с гостиницей что угодно, как, впрочем, и с мальчиками, которые с малых лет уяснили, что на кухне папу беспокоить нельзя. Однако с увеличением отеля неизбежно пришли перемены. Вместо семи номеров стало двенадцать, и на кухне появилась первая партия стивов и кевинов — только-только из технических колледжей, со свеженькими дипломами, они должны были помогать Лоренсу, но почему-то их работа его не устраивала. Они шутили, курили, играли в футбол пустыми банками от колы и, сами того не сознавая, нарушали уединение и магию кухни. Через полгода эти юноши покидали Уиттингборн, искренне веря (подобно Джорджу), что настоящая жизнь ждет их в Бирмингеме или Лондоне. А Лоренсу приходилось заново натаскивать двух стивов и кевинов, которых в колледже учили не готовить, а обслуживать гостей и для густоты сыпать в соусы муку. Поварами они становились потому, что эта профессия всегда востребована. Как бы плохо ни жилось людям, есть им надо.

Лоренс — не без доли самобичевания — считал, что лишь несколько его помощников работали с интересом и увлеченностью. Особенно ему запомнился парень из семьи, в которой из всей кухонной утвари была одна сковородка, — по вечерам он ходил на курсы французского. Большинство же поварят только резали, помешивали и бланшировали, не в силах прочувствовать разницу между приготовлением пищи и простой стряпней.

Сидя за кухонным столом во время дневного затишья, Лоренс все чаще думал, что и он теперь скорее стряпает, нежели готовит. С ним произошло то же, что часто бывает с талантливыми учителями, которых назначают на высокие должности: учительство как таковое уступает место счетоводству и ведению дел. «Би-Хаус», увеличившись, стал не просто больше: он изменился до неузнаваемости.

Вместе с тем Лоренс и Хилари остались прежними. Да, поменялись их жизни, но не характеры и мнения. Хилари всегда была твердо убеждена, что их гостиница — не только семейное дело, но и дом. Она так и не наняла управляющего. «Управляющие сделают отель безликим и привнесут в него дух, чуждый Вудам, а ведь именно дух семьи лежит в основе „Би-Хауса“», — говорила Хилари. Теперь у нее было столько дел, что часть их неизбежно проникала на территорию Лоренса. Хилари завидовала целостности и неприкосновенности его творческого мира. Лоренс чувствовал, что в любую минуту она может добавить: «А обо мне ты подумал?»

Порой он задавался вопросом: вспоминает ли она о мечтах своей юности? Жалеет ли, что не стала врачом? Несколько лет назад он запросто спросил бы об этом жену, однако сейчас не горел желанием услышать ответ. В глубине души боялся, что Хилари втихомолку составляет список того, чем потом его попрекнет: «Би-Хаус», Уиттингборн, его должность шеф-повара. И еще Джина, которая всю жизнь была другом семьи, а теперь он почему-то стал за нее в ответе.

— Она твоя подруга, — по-детски заявила Хилари.

— Наша.

— Не я ее выбирала, а ты! Я только ради тебя с ней подружилась.

«Я тоже ее не выбирал, — подумал Лоренс, разминая в руках лист вербены. — Она просто появилась в моей жизни, а я появился в ее. Это было совпадение: такое же, как знакомство с Хилари. Я никогда не был влюблен в Джину, но сразу полюбил ее — она была такая милая и аккуратная, словно спелое яблоко: блестящие волосы, чистая кожа, ровные зубы. Я любил ее за одухотворенность, любопытство и богатое воображение. Джина мечтала изучать языки и путешествовать, и я часто представлял, как она будет восхищаться океанами и континентами, как ей будет интересно и хорошо. Однажды она сказала, что образование открывает перед нами множество дверей и мы должны пытаться войти в каждую. А потом Джина встретила Фергуса. Наверное, она увидела в нем очередную открытую дверь. В каком-то смысле так оно и было, однако стоило ей войти, как он захлопнулся и сбил ее с ног. А пока она силилась встать, Фергус прекрасно держался на ногах; он мог жить спокойно, лишь нарушая ее равновесие. Бедная Джина, бедная глупышка, она карабкалась в гору, а на самой вершине ее сбрасывали обратно в пропасть. Что хуже всего, Фергус вовсе не хотел причинять ей боль; он делал это из необходимости».

Наверху, в фойе, потолок которого по задумке сумасшедшего архитектора был на шесть футов выше кухонного, надрывался телефон. Потом кто-то схватил трубку — наверняка Хилари или Дон. Мимо в сторону гостиничной стоянки проехала машина. Стоянка была такая крошечная, что жильцам приходилось биться за свободное место: даже в солнечные дни многие возвращались пораньше, лишь бы поставить машину.