Я беспомощно посмотрела на Суворова и развела руками.

— С Тамарой невозможно бороться, с ней лучше соглашаться.

— Ничего, — улыбнулся Суворов, — лучше перестраховаться.

— Я надеюсь, что мы сегодня вернемся домой, — сказала я тихо. — Неизвестно, чем это для меня закончится, но я люблю ночевать дома.

— Не думайте о плохом, — Суворов заглянул мне в глаза. — Меня единственно беспокоит, как вы объясните мужу мое появление на вашем горизонте?

— Так и объясню! Все, как было! Только Сереже самому придется долго объясняться, думаю, до меня дело не дойдет!..

— Красота какая! — Голос Суворова оторвал меня от размышлений. — До сих пор не могу привыкнуть к вашей природе. Я ведь в последнее время все больше по тундрам да лесотундрам отирался. Болота, комарье и бескрайние просторы Ледовитого океана.

— И где же вы умудрились столь замечательный шрам заработать в своих тундрах? — Не удержалась я от вопроса. — Полярный мишка лапой зацепил?

— Заметили! — рассмеялся Суворов. — Настоящий юнга! Глаз, как алмаз!

— И все же, где, если не секрет? — настаивала я.

— Было дело под Полтавой, — ответил Суворов и лихо обошел огромную фуру со скотом.

— А вы хорошо водите машину, — похвалила я.

— Так ведь на чем только не приходилось ездить, — улыбнулся Суворов. Он отнял правую руку от руля и принялся загибать пальцы. — Автомобили, это еще ерунда, а так, и на бронетранспортере, и на боевой машине пехоты, даже на танке. На самолете, каюсь, не летал, а вот на дельтаплане, пожалуйста!

— И с парашютом прыгали?

— И с парашютом, — охотно подтвердил Суворов, — а в детстве с зонтиком. Смотрите, — он слегка склонил голову. — Шрам еще с тех времен остался.

Я потрогала пальцем его затылок и ощутила небольшой рубец.

— У меня тоже есть шрам, только на коленке, — похвасталась я. — Раскачивались с девчонками на березах. Я не удержалась и свалилась.

Суворов покосился на меня.

— Вы лазали по березам?

— А то! — Улыбнулась я. — Впрочем, березы это чепуха, и сосны тоже. А вот кедр, если он не лазовой, другое дело. У нас считалось особым геройством забраться на такое дерево и добыть шишек. Они были еще недозревшими, мы их варили в котелках. Кожура у орехов в это время очень мягкая, одно удовольствие щелкать.

Тут я подумала, что за суетой не поинтересовалась, успел ли он поесть сегодня? И я спросила его об этом.

— Пока терпимо, — ответил он, — но через часок можно будет перекусить. Выберем красивую полянку, заморим червячка и передохнем с четверть часа. — Он снова посмотрел на меня. — Не хотел вам говорить, но что-то вы сегодня неважнецки выглядите.

Я пожала плечами.

— А как бы вы хотели, чтобы я выглядела? Меня пытаются растоптать. Человек, которого я безумно любила, предал меня. Лучшая подруга, оказывается, связана с бандюками, — я махнула рукой. — Честно сказать, меня не волнует, как я выгляжу.

— Аня, — сказал Суворов и мягко коснулся пальцами моей руки, — не загоняется себя в угол. Даже в топоре палача отражается солнце. Хотите, я почитаю вам стихи своего друга, Виктора Драчевского. Занятный парень, бывший актер, сейчас пишет удивительные книги. Недавно по его роману сняли прекрасный фильм. «Божий промысел», называется. Уйму призов собрал на разных фестивалях… Смотрели?

— Смотрела, — ответила я. — И вправду замечательный фильм. Тонкий, нежный, трагичный и вместе с тем, очень светлый.

— Я про то и говорю, — кивнул Суворов, — Витька этот роман писал, когда у него был полный швах в делах. Из театра ушел, с коммерцией не заладилось, микроавтобус, в котором он товар из Праги возил, угнали, жена ушла… Казалось, глуши тоску водярой, а он сел и отличный роман написал! И еще стихи! Я, конечно, не спец по лирике, но они мне на душу легли, потому и запомнились. Слушайте…

И я стала слушать!

— Я устал быть подопытным кроликом,

У далеких жестоких богов.

Я устал быть квадратненьким ноликом

У чиновников и дураков.


От морали устал, и от совести,

От несбыточных планов и грез.

От своей беспросветной греховности,

От предательства, боли и слез.


И как старая, битая кляча,

Еле-еле по кругу плетусь.

Кто даст сил мне? И где ты, удача?

Я не скуп, я сполна расплачусь… — читал Суворов.

А я смотрела на него и думала, что совсем ничего не знаю об этом человеке, кроме того, что он бывший пограничник, а ныне — отличный дворник. Как он прожил свою жизнь, кого любил, кого ненавидел? Почему он расстался с женой, и есть ли у него дети? Но одно я знала наверняка, если человек любит стихи и с такой теплотой рассказывает о своем друге, он не может быть негодяем. Негодяй не станет за здорово живешь возиться с чужими детьми и пытаться наставить на путь истинный дикую орду городской шпаны…

Я вспомнила вчерашний вечер, и как он спешил назад, в свой двор по той причине, что не успел насыпать песка в детскую песочницу и полить цветы на клумбах. По сути, ничего не случилось бы, сделай он это сегодня утром. И хотя вчера мне очень не хотелось, чтобы он уезжал, сегодня я поняла, что вид пышно цветущих клумб, детворы, строящей крепости из песка, и мальчишек в кимоно, сотворил во мне абсолютно новое чувство, которое однозначно я связывала с Суворовым.

Но мое глубокомысленное молчание почему-то ему не понравилось.

— Аня, — укоризненно сказал Суворов, — опять вы ушли в себя? Ну, не надо отчаиваться! Все будет хорошо! Все получится! Я не знаю вашего мужа, но, по-моему, он или великий глупец, или…

— Не надо! — тихо сказала я. — Пока не вынесен приговор, я не смею считать его преступником. Я еду, чтобы разобраться! Он никогда не был глупцом, и я уверена, что есть какие-то подводные течения, которые вынесли его, куда не следует. Я должна помочь ему выплыть к берегу! К нашему семейному берегу! Пусть это пафосно звучит, но это мой долг. Долг его жены, долг настоящего друга. А еще, я мать его дочери, которая просто безумно его любит! И я сделаю все, что в моих силах, чтобы моя Танька не знала безотцовщины!

— Простите! — Суворов виновато улыбнулся. — Я нисколько не сомневаюсь, что у вас замечательный муж. Но в таких ситуациях женщины обычно замыкаются на себе, на своих обидах, переживаниях… А вы наоборот бросились в атаку, чтобы спасти мужа.

— Вы ошибаетесь, — сказала я, — прежде всего, я спасаю чувство собственного достоинства. Я никогда и никому не позволю себя унижать. Я не выношу ложь во всех ее проявлениях. То, что ложью начинается, ложью и заканчивается. Я верну ему свои долги, но он тоже не отвертится, и вернет свои! По полной программе!

Суворов серьезно посмотрел на меня:

— Лучше, чем в «Отче наш» все равно не скажешь: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Лично я, когда этому не следовал, в конце концов, очень сильно обжигался. Можно продолжать и продолжать эту тему, но в итоге получается одно и то же. И теперь, если что-то не складывается, первым делом иду в церковь. Как-то раз, в маленькой деревенской церкви под Москвой, батюшка, у которого я исповедовался, сказал мне, что каяться никогда не поздно. Главное, чтобы это было искренне, и рассказал мне притчу об одном великом разбойнике. Всю свою жизнь тот грабил и убивал, творил только зло, никогда не задумываясь, что за это рано или поздно придется расплачиваться. И вот, когда пришло время умирать, начал он вспоминать свою жизнь. И ужаснулся сам себе, так ужаснулся, что даже заплакал. И умер. Приходят к его одру демоны и ангелы. Демоны радуются: «Ну, о чем тут спорить? Наш это клиент, и никакого в том сомнения!» За всю свою жизнь, мол, не совершил ни одного доброго поступка, даже у нищих денежку отбирал, вдов и сирот не жалел, в храмах красного петуха пускал. И когда положили на одну чашу весов все его гнусные делишки, весы аж зашкалило. Ангелы молчат, нечего им сказать в защиту разбойника. И тут один из них заметил в руке покойника платочек, которым тот успел перед смертью утереть свои слезы. Не нашлось у ангела других аргументов в защиту разбойника, тогда он этот платочек взял и положил на другую чашу весов, так, на всякий случай. И к удивлению всех, маленький платочек, тряпочка, перевесил все то зло, которое совершил разбойник. — Он внимательно посмотрел на меня. — Единственная беда, что каемся мы зачастую тогда, когда уже смерть наступит за глотку, а пока живется, выкручиваемся каждый, как может…

— В том-то и суть человеческая, пока петух не кукарекнет, не перекрестимся.

Суворов улыбнулся.

— А как вам стихи?

— Хорошие стихи, — ответила я и процитировала: — И, как старая битая кляча, еле-еле по кругу плетусь … — Правда, при этом засмеялась. — Что-что, но про старую клячу вы зря! Я еще, кому угодно, сто очков вперед дам!

— Ну, вот, совсем другой разговор! — расплылся в улыбке Суворов и одобрительно посмотрел на меня.

А мне вдруг нестерпимо захотелось взять его под руку и прижаться щекой к теплому и надежному плечу. Это желание было настолько сильным, что я зажмурила глаза и стиснула зубы.

«Не смей! — приказала я и сделала себе самое строгое внушение, на какое была сейчас способна. — Рассиропилась! Расслабилась! Крепкое плечо, видите ли, понадобилось! Привыкай обходиться собственными силами. Здесь тебе никто не поможет!»


Мы проехали еще километров пять, когда Суворов скомандовал:

— Все, привал! — и свернул вправо на каменистую дорогу, которая спускалась к горной речушке, весело лопотавшей среди камней и зарослей черемухи.

Мы отъехали метров на десять от дороги, и вышли из машины. С той и другой стороны от нас поднимались скалистые отроги, поросшие густым лесом. Шел восьмой час вечера, и солнце скрылось за вершинами. Дневная жара спала, но возле воды всегда прохладнее, и Суворов принес из машины наши свитера.

Я уже не удивлялась тому, что он полностью захватил командование в свои руки. Расстелил брезент, принес сумку с провизией. Мне было неловко, что я сижу, сложа руки, такого со мной никогда не случалось, ведь мы частенько выезжали с семьей за город, и большая часть забот всегда ложилась на мои плечи. Я сказала об этом Суворову, он в ответ рассмеялся:

— Аня, перестаньте! Мне это в удовольствие! Честное слово! Если вас гложет совесть, то сходите, нарвите веточек смородины, мы их добавим в термос с чаем.

— Ладно, — согласилась я, — но мытье посуды за мной!

Я спустилась к речушке. Все подходы к ней потонули в буйных зарослях черной смородины. Грозди крупных буровато-черных ягод унизывали кусты, и я не сдержалась, сначала собирала их в горсть, затем сняла с головы бейсболку, и почти заполнила ее до краев, когда Суворов окликнул меня:

— Аня! Ау! Кушать подано!

Я выглянула из кустов.

— Александр Васильевич! Я здесь! Тут ягоды уйма, не могу оторваться.

Суворов бегом спустился ко мне. Я подала ему бейсболку со своей добычей.

— Смотрите, какая прелесть! Ягоды еще теплые…

Я захватила несколько ягод и подала ему на ладони. Он осторожно снял их губами. Зажмурился, и прошептал:

— Еще! — и так это было сказано, что меня заколотило нервной дрожью.

Я сорвала крупную гроздь прямо с куста и поднесла к его губам. И Суворов медленно, ягодку за ягодкой, стал их снимать губами. Теперь он не жмурился, а безотрывно смотрел на меня. А мне вдруг захотелось броситься в самую гущу кустарника, и спрятаться там от сводившего меня с ума взгляда, от этих губ, которые, казалось, не касались ягод, а ласкали их поцелуем.

Горло у меня пересохло, колени подрагивали, но я не могла отвести глаз от Суворова, и когда он, опустив на траву бейсболку с ягодой, шагнул мне навстречу, я совершенно безрассудно потянулась к нему.

— У тебя губы в ягоде, — прошептал он.

— У тебя тоже! — прошептала я в ответ, и обняла его за шею.

Возможно, не сделай я этого, Суворов не посмел бы обнять меня. А все остальное произошло по вине физики. Я не помню, как это называется: «вольтова дуга», или что-то подобное. Но пробежавший между нами электрический разряд был такой силы, что на мгновение запахло озоном. Никто и никогда так меня не целовал, как Суворов. Мягко и нежно, но его губы коснулись моего рта, и я забыла обо всем на свете. Все остановилось: движение времени и течение реки, перестал шуметь ветер и шелестеть листва, солнце замедлило свой бег, и только мое сердце билось, как обезумевшая, попавшая в силки, птица. Отвечая на его поцелуи и изнывая от желания, я понимала, что поцелуями все и закончится. Иначе я перестану уважать себя, и в моем отношении к Суворову тоже может что-то надломиться.

Эта мысль самым краешком пронеслась в моей голове, а Суворов вдруг отстранился, придержал меня за плечи и, задыхаясь, пробормотал:

— Все, Анечка, Все! Так нельзя! Нельзя! — и развернувшись, быстро направился к реке. Я наблюдала сверху, как он присел на корточки, зачерпнул горстями воду, и принялся жадно пить, а потом умылся, и снова поднялся ко мне.