— Говорила, и не отрицаю. — Ира красноречиво хмыкнула. — У нас все хорошо, всегда все хорошо. А если и случаются плохие времена, то мы непременно все решим. Все обсудим, обговорим за ужином при свечах, и придем к обоюдному решению, что обиды ничего хорошего не принесут. То есть, нужно забыть и жить дальше.

— Мудро, — сказала Тома, но очень осторожно.

Ира кивнула.

— Да. Миша вообще, человек очень мудрый. И уравновешенный. Но знаешь, иногда мне кажется, что он просто не испытывает сильных эмоций. Злости, неудовольствия… любви. Он подходит к любой проблеме очень прагматично. Он не просит прощения, Том, даже если говорит это, он решает проблему. Это лишь один из способов. А я… не могу больше. Я два года думала, что это и есть счастье. Не гадать, что будет завтра, не заглядывать мужу в глаза, пытаясь понять, что не так. Нужно просто вовремя попросить прощения и признать свою неправоту, и этим любая проблема себя исчерпывает. Признай, что не прав, и не надо больше объяснять, осознавать, докапываться до истины. Я не спорю, это избавляет от многих проблем, но разве это искренне? Я притворялась последние два года, договаривалась и с ним и с собой, даже по мелочам. А потом вдруг поняла, что так всю жизнь будет. Если я с ним, значит так, не иначе. Тома, мы даже не любим друг друга, нам просто удобно.

Тома нос потерла, откинулась на спинку стула и вздохнула, обдумывая Ирино признание, после чего осмелилась засомневаться в ее словах:

— Думаю, ты зря это говоришь. Мишка любит тебя.

— Любит. Как очередную награду или диплом. Потому что заслужил, заработал. Потому что ценит мое к нему отношение, потому что должен, я ведь его жена. А я ведь знала, что так будет, когда он мне предложение делал, я уже это знала. Потому что сама не любила. Но искренне верила, что хорошего отношения друг к другу достаточно для брака. Дурой была.

Ира на стол навалилась, губу закусила, потом продолжила:

— Я не знаю, когда бы я опомнилась, и случилось ли бы это вообще. Я настраивала себя на ребенка. Ты бы знала, что я себе говорила и какими словами убеждала, но внутри все переворачивалось каждый раз. А потом он приехал и опять всю мою жизнь с ног на голову перевернул.

— Кто?

Ира будто и не услышала вопроса, сказала:

— Вот скажи мне, разве это нормально, уговаривать себя родить любимому мужчине ребенка? Два года себя уговаривать, и бояться этого, как огня?

— А Миша хочет ребенка?

Ира плечами пожала и коротко рассмеялась.

— А я не знаю! Он об этом только маме говорит. Что он ждет, не дождется!

— Тише.

Ира тут же рот ладонью прикрыла.

— Да, да, тише.

— Кто он, Ир?

Сделала судорожный вдох, стараясь справиться со срывающимся дыханием и подступающими слезами. И дело было не в Лешке, и даже не в рухнувшем браке, дело в четвертом бокале вина, и вино-то слезы и гнало. То слезы, то нервный смех, поэтому и сейчас невпопад усмехнулась, повторив многозначительно:

— Он. Проклятие мое. Зачем я его только встретила, и тогда и теперь, — зло и раздосадовано продолжила она. — Только в душу мне плевать умеет.

— Вообще, не удивительно. Большинство мужиков такие. Встретятся, плюнут и исчезнут.

— На пять лет, — подытожила Ира. Открыла рот, когда Тома ей крупную виноградину под нос сунула.

— И что за принц?

Ира пьяно хихикнула.

— Вот как ты точно подметила. Принц греческий.

Томка неприлично вытаращила на нее глаза.

— Грек? Где ты нашла грека пять лет назад?

— А вот нашла, — вроде как похвастала Ира. И тут же рукой махнула. — Он наполовину грек.

Томка хулигански ухмыльнулась.

— На какую именно половину? Нижнюю или верхнюю?

— Ну тебя.

Тома встала и полезла в холодильник за копченой колбасой.

— И что этот грек? Сразил наповал?

— Как всегда, — не стала Ира спорить. — И ведь он бросил меня, Том, как последняя сволочь бросил меня тогда. Мне даже говорить с ним не надо было при встрече, в лицо плюнуть и уйти бы, а я…

— А ты мужу изменила, — закончила за нее Тома.

Ира лицо руками закрыла и всхлипнула.

— Да.

— Когда это было? Почему я не знаю, про твое греческое увлечение?

— Во-первых, я не хотела о нем говорить, даже вспоминать не хотела. А во-вторых, о том, что он наполовину грек, понятия не имела. — Губы облизала и сказала: — То лето пять лет назад, на Черном море. Мне двадцать, и я доверчивая дура. Ведь думала, что мы вместе вернемся, поженимся, — это слово она произнесла с издевкой и непомерной долей язвительности. И тихо добавила: — Вот ему бы я ребенка родила, уже тогда.

— Не захотел?

Ира лишь зажмурилась крепко и не ответила.

Тома подошла, поставила тарелку на стол, а Иру по спине погладила.

— Ладно, не реви. Чего уж теперь. — За стол опять села и спросила: — И чего, он объявился, и ты думать забыла, что он сволочь?

Ира слезы вытерла, очень старательно, чтобы и следа не осталось, затем нервно усмехнулась.

— Почти. Он прощения просил, говорил, что думал обо мне долго, вспоминал, а я, идиотка, его слушала. А потом и в постель к нему легла.

— И что?

Ира зло посмотрела на нее.

— И ничего. Переклинило меня, — тише добавила она. — Но, Том, правда, у меня с Мишей за два года брака ни разу такого не было. Я думала, что повзрослела, спокойнее стала, приелось, что ли, а тут Лешка и… все. Будто глаза открылись: как живу, зачем, чего жду?

— А чему ты удивляешься? Брак есть брак.

— Да нет, даже в начале… Никогда. Не плохо, порой даже хорошо, как Миша скажет: стабильно, — усмехнулась, — три раза в неделю, плюс праздники. — Тома не выдержала и засмеялась, а Ира вот смеяться раздумала. — Меня никогда не трясло от его прикосновений, никогда. Я просто его не люблю. — Сказала и испугалась, поэтому и поспешила добавить, оправдываясь перед самой собой: — Как любила Лешу. Но ведь это было так давно, в юности.

— А он опять сбежал?

— Он женат, Том. У него ребенок. Сын, — с горечью проговорила она. — А я была лишь развлечением перед свадьбой.

Тома нахмурилась.

— Ну и забудь.

Ира кивнула.

— Я очень стараюсь.

— Давай ещё выпьем? У Вадика бутылка дорогущего портвейна припрятана, я знаю где. — Тома из-за стола поднялась, но прежде чем отправляться в разведывательную экспедицию за бутылкой портвейна, к Ире подошла, наклонилась и обняла. — Ирка, ну не грусти. И не плачь. Ну их к чертям, этих мужиков. — Выпрямилась и посмотрела на неё сверху. — Ты у нас красавица, ещё такого себе принца отхватишь. Итальянца какого-нибудь.

Ира даже рассмеялась от самоуверенных интонаций, прозвучавших в Тамарином голосе, будто она сама планировала охоту на итальянца устроить, уже завтра, как только протрезвеет.

— Почему итальянца?

— Потому что. Потому что. Красивые они, черти. — Глаза на Иру опустила. — Нести портвейн?

— Неси.

Когда Вадик пришёл с работы, спасать портвейн было уже поздно: бутылка откупорена, а портвейн разлит по рюмкам. Между прочим, долго спорили из чего портвейн пить — из бокалов или из рюмок, спор закончили мальчишки, прибежавшие за конфетами и запросто смахнувшие два дорогущих хрустальных бокала на пол. Они разлетелись вдребезги, и выбор был сделан. Тома даже не разозлилась, мальчишек с кухни прогнала, а потом минут двадцать заметала стекло в совок, постоянно отвлекаясь на размышления об итальянцах. Чем ей эти итальянцы дались, Ира понять не могла, но Тома припоминала то комиссара Катани, то Челентанно, потом промелькнула парочка имён, которые Ире вообще ничего не говорили.

— Слушай, ты повёрнута на итальянцах, — вынесла она наконец вердикт. — Что странно, раз твой муж блондин.

— У меня воображение хорошее.

Ира пьяно рассмеялась, а Тамара снова веник бросила, руку в бок упёрла и упрямо выпятила нижнюю губу.

— Да я тебе серьёзно говорю. Я иногда как начну… — Резко махнула рукой. — Вадик даже не догадывается ни о чём. И это, кстати, и есть секрет долгого брака. Хорошее воображение жены.

— И о чём же ты мечтаешь?

— Иногда представляю на его месте Джорджа Клуни, — таинственным шёпотом проговорила Тома и сама же рассмеялась.

А Ира брови сдвинула, призадумавшись.

— А он итальянец?

Тамара ненадолго впала в ступор, после чего небрежно махнула рукой.

— Да чёрт их разберёт, актёров этих. А твой, твой этот на кого похож?

Ира в момент весёлость растеряла, мрачно посмотрела на бутылку и подлила себе ещё немного. Портвейн ей не слишком нравился, но это было лучше, чем ничего. Чем говорить о Лёшке на трезвую голову.

— На сволочь он похож. Очень-очень.

— Кто? — громогласно поинтересовался Вадик, появляясь в дверях кухни. Остановился, обозрел картину, и вмиг потемнел лицом, заметив на столе бутылку. То, как он метнулся через кухню и схватил её, стоило пересмотреть в замедленной съёмке, потому что в режиме реального времени Ира это разглядеть не сумела — моргнула, а Вадик уже с бутылкой в обнимку у окна. И глянул на них, как на растратчиц госимущества.

— Вы что, обалдели? Вы знаете, сколько она стоит? Да я сам на неё полгода смотрю и облизываюсь!

— А тебе для жены жалко, да? — тут же встала в позу Тамара. — Для меня жалко?

Ира же рукой на табуретку по соседству указала, а родственнику улыбнулась.

— Ты не смотри, Вадик, ты сядь и выпей.

Вадик, в быту Вадюша, проницательно прищурился, перевёл взгляд с лица жены на лицо родственницы, непонятно как оказавшейся на его кухне этим вечером, если вчера ещё была в Лондоне, и выдвинул вперёд круглый пухлый подбородок. А следом заклеймил их обеих позором:

— Вы пьяные.

Тома сразу перестала выказывать воинственность, скорбно поджала губы и виновато опустила голову.

— Пьяные, — покаялась она. Опустилась на стул, а Вадик со стуком поставил бутылку обратно на стол. Вид всё ещё имел грозный.

— Пьяница-мать — горе семье, — выдал он забитую тираду и отправился сменить рабочий костюм на удобные домашние джинсы и футболку. Отправился, нахально переступив через веник и совок.

А Тома голову рукой подпёрла и грустно посмотрела на Иру.

— Не дадим ему портвейна, он меня не любит.

Ира протянула руку и сочувственно похлопала сестру по плечу.

— Не плачь.

Тома мотнула головой.

— Не плачу, — заявила она, и тут же шмыгнула носом. А потом тоскливо протянула в сторону комнат: — Вадя! Уложи детей спать.

Вадя уложил не только детей, спустя час, надо отдать ему должное, он и их спать уложил. Портвейн к тому моменту закончился, раковина была полна грязной посуды, а разговоры стали путанными и пространными. Ире постелили на диване в большой комнате, и когда она осталась одна в темноте чужой квартиры, поняла, что сон к ней не торопится. Вроде и выпили за разговорами немало, и день выдался длинным и насыщенным, и нет ничего лучше, чем сейчас уткнуться носом в спинку дивана и заснуть глубоким пьяным сном, а её даже алкоголь не спас от тягостных раздумий. Вслушивалась в ночную тишину чужой семейной жизни, крутилась на неудобном диване, и без конца вздыхала. Ей было жарко, даже тошно, голова то ли болела, то ли кружилась, на желудке тяжело, в общем и целом, дурно, и на минуту или две страшно стало, настолько, что захотелось зарыдать от ужаса того, что натворила. Зачем уехала? Зачем наговорила всё это Мише? Разве он заслужил? Как посмела изменить ему и всё испортить? Они так долго строили свою жизнь, старались, думали о будущем, а она вдруг решила, что ей мало страсти и секса, что не хватает того всепоглощающего чувства, которое сводит людей с ума и заставляет делать глупости. Разве она хочет повторения этого? К чему это приведёт?

Две минуты прошли, она сделала глубокий вдох, и в который раз за последние два дня пришла к выводу, что поступила правильно. Она не хочет сумасшествия и помутнения рассудка, но она хочет жизни. Не прятаться за стабильностью, не скрывать свои чувства за новым платьем, не улыбаться напоказ, притворяясь счастливой. Она хочет быть счастливой. Коротко и ясно. И главное, что это правда, без всяких прикрас.

Утром встретились с Томой у зеркала в ванной. Ира уже с минуту рассматривала своё помятое отражение, а Тамара только появилась за её спиной, взглядами в зеркале встретились и вместе вздохнули.

— Голова болит, — пожаловалась Тома, Ира кивнула, соглашаясь. А потом добавила:

— И диван у тебя неудобный. Я полночи крутилась, зато поняла, чего хочу от жизни.

— И чего?

Ира снова на себя посмотрела, заправила волосы за уши, а затем вздёрнула подбородок.

— Я хочу быть счастливой.