— Не ври, старый бандит… — проворчала Катерина, чувствуя, что Грек пытается поднять ей испорченное настроение.

Не глядя на него, она бросила на стол сумочку, Грек деловито перевернул ее, взял галстучную булавку, бегло осмотрел, усмехнулся краем губ — и, прежде чем изумленная Катерина поняла, что он собирается делать, бросил бриллиант на пол и со всей силы наступил на него ботинком.

— Ай, сволочь!.. — придушенно вырвалось у девушки, она вскочила было из-за стола, но вор рассмеялся, жестом приказал ей сесть, театрально поднял ногу, — и совсем сбитая с толку Катерина увидела на дощатом полу россыпь стеклянной крошки.

— Фуфло, — объявил Грек. — Прими мои соболезнования. Я и сам сначала бросил глаз на эту штучку, но потом сообразил, что хорошие вещи таких размеров не бывают. По крайней мере, на таких свадьбах.

Раздосадованная донельзя Катерина молчала. А Грек тем временем взял в руки золотой браслет, который она «увела» для забавы у облитой вином почтенной дамы, и с заметным удовлетворением осмотрел его.

— А вот это — виртуозная вещь. В самом деле ценно, поздравляю, все-таки удачный почин.

— Не заправляй арапа… — уныло сказала Катерина. — Чего в ней ценного?..

— Время, — пояснил Грек. — Видимо, фамильный браслет, ему лет двести, видишь, как сделано? Жаль мадам, долго будет рыдать… Ну, что ж, это жизнь.

— Может, я оставлю его себе?

— И думать забудь! Сгореть из-за цацки?! Продашь, купишь себе три таких! — распорядился Грек. И, в упор посмотрев в растерянное лицо подельницы карими, блестящими глазами, тихо рассмеялся.

— Слушай, я ничего не понимаю, — угрюмо, глядя в стол, произнесла Катерина. — Все было хорошо или плохо? Ты со мной работаешь или нет?

— Девочка, для первого раза все было чудно. Ты артистка, и с тобой можно крутить большие дела. Но никогда больше не смей меня спасать. В таких разах обычно горят оба, и то, что сегодня мы снялись, это чистый случай. Бог тебя вытащил для начала, но второй раз связываться не станет. И на меня тоже никогда не рассчитывай. Работаем вместе — горим врозь. Тебе это годится?

— Да, — коротко ответила Катерина. — Слушай, я хочу есть.

Грек кивнул, коротким движением смахнул в карман золотой браслет семнадцатого века и повернулся, ища глазами официанта. А на другой день, не дав Катерине даже предупредить Хесю, вор увез подельницу в Киев «на шикарную гастроль».

Дальше были Харьков, Кишинев, Ялта, Алупка, Вильно, Варшава… Грек утверждал, что «дела» лучше всего «вести в разъездах», чтобы не примелькаться, и оказался прав: красота Катерины, с каждым годом более яркая, с одной стороны очень облегчала им задачи, с другой — стала бьющей в глаза особой приметой. Когда полтора года спустя словесный портрет подруги Грека, зеленоглазой брюнетки графини Катерины Николаевны Грешневой, уже лежал в папках уголовных сысков всех больших городов империи, вор решил, что пора дать русской полиции, пошли ей бог здоровья, вздохнуть спокойно, заставил подельницу вспомнить иностранные языки и увез ее за границу.

Париж, Лондон, Рим, Венеция, Берлин… Грек всюду чувствовал себя как дома, свободно говорил на основных европейских языках, был, к удивлению Катерины, вхож в самые блистательные гостиные, имел за границей массу знакомств и легко заводил новые связи, приучая к тому же и подельницу: «Девочка, я не вечный, когда станешь работать одна, пригодится». К загранице Катерина осталась равнодушна, любовников не заводила, и страстные мужские ухаживания во всех странах Европы ее не трогали.

— Ты странная девочка, — говорил иногда Грек со смесью одобрения и сожаления. — Ты молодая, тебе нужен мужчина, чего ты ждешь? Кого я должен тебе привести, чтоб ты повелась? Тебе бы не воровайкой, а монашкой быть…

— Зачем тебе нужно, чтоб я повелась? — смеясь, спрашивала его Катерина. — Брошу тогда дело, и все. Не пожалеешь?

— Пожалею, не знаешь как, — серьезно и, кажется, искренне отвечал Грек. — Стоило с тобой, босявкой, возиться столько времени… Но это ж будет жизнь, и ничего не поделаешь. Обидно, когда такой цимес сохнет даром…

Катерина молчала. Грек не настаивал.

Любовниками они так и не стали — несмотря на то, что очень часто во время своих операций изображали мужа и жену и ради достоверности снимали общие номера в гостиницах. Первое время Катерина напряженно ждала, когда же Грек начнет неизбежную, как она была уверена, мужскую атаку на ее прелести, и сама не знала, как ей в таком случае себя вести. Но время шло и шло, а подельник держался с ней по-прежнему — спокойно, иронично, чуть отстраненно, ни на шаг не переходя границ. Катерина уже начала было с облегчением думать, что она, вероятно, не в его вкусе, — и для нее оказалось колоссальной неожиданностью, когда, спустя уже два года после их знакомства, Грек все же рискнул.

Это случилось в Италии, в Венеции, в дни знаменитого карнавала, когда, как уверял Грек, «только ленивый не ворует». Провернув многодневную головокружительную комбинацию по избавлению сейфа князей Виллареджинанца от фамильных драгоценностей, подельники вернулись на ночь в гостиницу на Канале-Гранде. Опасности не грозило ни малейшей, князь Паоло Виллареджинанца, мастерски опоенный «малинкой», должен был, по прикидке Катерины, спать до полудня следующих суток, и поэтому они с Греком решили не пороть горячку и, как порядочные, переночевать в гостинице, а уж наутро перебираться на материк и уносить ноги во Францию. Вор осмотрел добычу, присвистнул, попросился по достижении преклонного возраста в Катеринины приживальщики, получил согласие и куда-то исчез. Девушка, усталая, счастливая и слегка пьяная (пришлось пить вино вместе с князем), кое-как разделась, вытащила из волос шпильки и упала в высоко взбитую постель.

Она проснулась среди ночи от четкого ощущения того, что кто-то на нее смотрит, и немедленно замерла, как зверь в норе, готовая одновременно и к бегству, и к нападению. В стрельчатое старинное окно комнаты заглядывала огромная луна; в ее неживом голубоватом свете глаза различали все, как днем. Катерина, уже стиснувшая было под одеялом маленький дамский револьвер, про который Грек неуважительно говорил: «Звону больше, чем проку», с облегчением разжала ладонь, увидев сидящего на постели подельника. Вор молча, в упор смотрел на нее. Лунный свет пропадал в его глазах, делая их похожими на пугающие темные трещины.

— Что случилось, Грек? — удивленно спросила Катерина, приподнимаясь на локте. — Шухер, надо тикать?

— Все тихо, — хрипло сказал он, и Катерина поразилась тому, каким незнакомым, странным был его голос. — Детка, ничего, ежели посижу?

Изумленная до последней степени Катерина села, не заметив, что кружевная ночная рубашка упала с одного ее плеча, обнажив руку до локтя и грудь. Помолчав минуту, растерянно спросила:

— Грек, а почему… Ой, что ты делаешь?!.

Объяснять Грек ничего не стал, да через мгновение уже отпала и необходимость в этом. Обнаружив вдруг себя в его страшно сильных, горячих, жестких руках, Катерина тут же поняла, что тратить время на вопросы нет смысла. Собрав все силы, она извернулась, высвободила одну руку, схватила со стола оплетенную соломой бутылку кьянти и от души стукнула ею подельника по голове.

… — Деточка, я понимаю слова, — мрачно сказал Грек на следующее утро, сидя в роскошном кресле времен Людовика XV и прижимая к огромной багрово-лиловой шишке рукоятку Катерининого револьвера. — Зачем были нужны такие крайности?

— Я тоже понимаю слова! — отозвалась Катерина, которая стояла спиной к Греку у развороченной постели и яростно бросала вещи в чемодан. — И пошел ты к чертям собачьим, я уезжаю!

— Кого ты ждешь, дура?! — заорал вдруг Грек так, что Катерина, никогда не слыхавшая от подельника даже простого повышения тона, подскочила на месте и уронила на пол серебряный несессер. По полу разлетелись булавки, нитки с иголками и украшения. — Я к тебе под ружьем больше не прикоснусь! Пошла ты к чертям! Но объясни, чего ты дожидаешься?! Каких радостей господних?!

— Валета!!! — завопила и Катерина, сама не ожидавшая, что из глаз тут же брызнут слезы. — Сережу!!! И всегда дожидаться буду, ясно тебе, рукопомойник?!

— Идиотка!

— Сукин сын! — выпалила она, в слезах кидаясь к дверям, вся кипя от бешенства и стыда за то, что так глупо, ни с того ни с сего, разревелась.

Грек поймал подельницу за плечи уже на пороге. Насильно, не обращая внимания на бешеные отбрыкивания, втащил ее обратно в комнату, бросил, как куклу, поперек кровати, сел рядом — и вдруг рассмеялся.

— Бог ты мой, в мои-то годы, кто бы мог подумать… Детка, я прошу прощения.

Катерина, еще не остывшая, недоверчиво уставилась на него мокрыми зелеными глазами. Грек не отводил взгляда, смотрел внимательно, чуть насмешливо, слегка виновато.

— Шутишь? — на всякий случай спросила она.

Он покачал головой, протянул ей руку.

— Не шучу. Нам с тобой еще работать, девочка, а терять твои золотые пальчики из-за его бздыка… — Грек непринужденно указал на свою мотню. — Я еще не выжил из ума. Ну, малышка?.. Повинную голову меч не сечет? Можешь еще раз по башке мне вломить — и пойдем до пристани, время гонит…

— Не могу, жалко, — против воли улыбнулась Катерина, покосившись на вулканическую Грекову шишку. Тот усмехнулся, взял девушку за руку, поцеловал запястье и не спеша вышел из комнаты. Через четверть часа подельники покинули гостиницу, а к полудню были уже на пути в Париж.

За эти годы Катерина почти не вспоминала о сестрах — словно, перейдя невидимую черту, когда она заживо сожгла в запертом доме брата, сразу стала чужой им. Лишь иногда, в каком-нибудь предрассветном сне, девушке виделись родные лица, виделась Грешневка, всегда — летняя, с утопающим в зелени садом, распахнутыми окнами галереи, в которую с тихим щебетом влетали и уносились обратно в небесную голубизну ласточки. Проснувшись, Катерина счастливо улыбалась и в полудреме думала: «Надо бы написать… Хоть Ане в Москву, верно, беспокоится…» Но, поднявшись с постели, она напрочь забывала о своих намерениях — до следующего сна.

* * *

…В Одессу «генерал Морозов с дочерью» приехали в конце октября, в тихий солнечный день. Прижавшись лицом к пыльному вагонному стеклу, Катерина наблюдала за тем, как ползет мимо блеклая, выжженная летним зноем, крытая белесым осенним небом степь, как начинают мелькать каштановые деревья, кусты акации, как серой лентой течет мимо поезда перрон… В Крыму осень была не такой, как московская, здесь еще стояла теплая погода. На перроне повязанные белыми платками торговки с хуторов торговали жареными каштанами и семечками, пронзительные крики «Семачка-а! Каштанчи-ик!» звенели в прогретом последним солнцем воздухе, и Катерина улыбнулась, подумав о том, что сегодня вечером она, может, еще успеет напоследок бултыхнуться в уже совсем ледяное море — под горестные причитания Хеси Пароход: «Ой, вейзмир, ой, с ума мене сведет эта хайломызка, ой, что ты делаешь, вылазь с моря, бандитка, это тебе не май месяц!..» Возвращаясь в Одессу, единственный город, ставший ей родным, Катерина неизменно шла к «свекрови» и жила у нее все время до очередной «гастроли». Грек ворчал, но спорить не пытался.

Когда Катерина вошла в открытую настежь калитку Хесиного домика у моря, хозяйка варила во дворе варенье из последних слив. Девушка отвела упавшую с крыши ей на плечо узловатую, высохшую плеть винограда, остановилась и сказала:

— Хеся, я прехала.

В тот же миг ураганное «Гитенька моя, лахудра!!!» покрыло морской берег, и «свекровь» хлопнулась Катерине на грудь всеми своими восемью пудами, заставив «невестку» прислониться к хлипкому плетню.

— Хеся! Хеся, ты меня раздавишь! Ну, что же ты ревешь?!

— Ой-й, девочка моя приехала! Слава богу, что тебя еще не взяли! — самозабвенно рыдала Хеся, обнимая «невестку» мощными руками и не давая ей пошевельнуться. — Ой, как же я за тобой заскучилась, моя Гитенька…

— Сама ты Гитенька… Дай вздохнуть! Море еще теплое?

— Какое теплое, где оно теплое?! Оно уже как ноги у покойника, Гитька, слышишь?! Ты словишь чахотку, карьера твоя накроется медным тазом, а Грек меня задушит!!! Ты с ним еще не спишь?

Вопрос был привычным, задавался на протяжении трех лет регулярно, и Катерина уже устала злиться, а лишь так же привычно ответила:

— Не дождетесь.

— Ну и дура, — традиционно завершила Хеся — и с воплем кинулась к убегающему через края таза варенью.

Катерина облегченно вздохнула, поставила у крыльца саквояж из дорогой английской кожи и атласный зонтик, купленный в Париже, на минуту скрылась в доме и появилась уже в одной рубашке, на ходу закручивая в узел распустившуюся косу. И помчалась к вечерней воде, увязая в прохладном песке.

— Гитька, холера, убью! — рявкнула вслед Хеся, но было поздно: Катерина уже выгребала навстречу садящемуся в осеннее море солнцу по играющей на коротких волнах золотой дорожке.