* * *

На другой день Мартемьянов уехал в Кострому — как всегда, не сказав, на сколько времени и когда вернется. Софья, впрочем, была даже рада этому и две недели просидела дома в блаженном одиночестве, помогая Марфе кроить взятый в ателье батист на рубашки. Та, впрочем, уверяла, что барышня ей больше мешает, чем помогает, и настойчиво выпроваживала Софью «погулять»:

— Самое время походить проветриться, смотрите, погоды-то какие стоят!

«Погоды» действительно были загляденье: перед самой Масленицей ослаб мороз и выпал небольшой снежок. Он облепил легкими шапками разноцветные маковки церквей на Таганке и в Замоскворечье, комьями разлегся на тонких ветвях лип и высоких купеческих заборах, покрыл обледенелые тротуары нежным пушком. Москва словно помолодела и заневестилась, застенчиво выглядывая из-за тонкого снежного платка. В палисадниках щелкали и носились между ветвями деревьев красногрудые важные снегири и нарядные юркие синички, от их возни пухлые комки снега летели с веток наземь и рассыпались сверкающей пылью. С неба время от времени летели такие же легкие, едва заметные снежинки, иногда проглядывало розовое февральское солнце, день понемногу начал прибавляться, напоминая о том, что недалеко уже и до весны.

На Масленицу Софья была разбужена арией Ленского в Марфином исполнении, грохотом сковородок и пресным запахом опарных блинов. Сладко зевнув, приподнявшись на локте и выглянув в окно, она увидела, что стоит пасмурный денек, снова идет снег, а солнце, то и дело заспанно проглядывая сквозь прорехи в тучах, обдает наст в палисаднике пастельным блеском. Со стороны Петровки доносились звуки гармони и нестройная песня: народ уже справлял Масленицу.

— Я люблю-у-у вас, Ольга, как одна безу-у-умная душа поэ-эта… Проснулись, барышня? Пожалте блины кушать! — Марфа просунула в дверь улыбающееся распаренное лицо. — Вот давно у меня таких не получалось, один к одному, как солдаты! И сметанка свежая имеется!

Софья рассмеялась и выскочила из постели.

На кухне действительно ожидали блины: золотистая горка, проложенная растаявшими кусками масла, высилась на любимом голубом Марфином блюде. Софья решительно уселась за стол, с восторгом вспомнила, что теперь ей нет нужды влезать в сценические костюмы и, следовательно, можно не беречь талию, вытащила из горшка со сметаной деревянную ложку и принялась за блины. Марфа сидела напротив, тоже ела, свернув блин «конвертиком», чуть заметно усмехалась, глядя на барышню, и изредка о чем-то вздыхала.

— Пойдем к Ане в гости? — невнятно, с набитым ртом спросила Софья. — Она приглашала, у нее сегодня вечер…

— А коли вечер, так куда же я-то попруся? — ворчливо отозвалась Марфа. — С Феклой ихней на кухне разговоры о капусте квашеной разводить? Нет уж, я с вами лучше в неприемный день пойду, тогда все вместе по старой памяти за столом посидим, чайку попьем, житье наше горькое повспоминаем… А нонеча вы сами идите, коли в радость. Все забава, лучше, чем дома-то над полотном ножницами щелкать…

Софья в задумчивости доедала последний блин, запивая его остывшим чаем и думая, идти или не идти сегодня к Ане, — когда с улицы постучали.

— Это к нам? — удивилась Софья, вставая. — Но… кто же? Я никого не жду нынче…

— А я и тем боле. — Марфа тяжело поднялась, вытирая руки о передник. — Софья Николавна, вы на всякий случай с кухни-то уберитесь. Ежели кто порядочный, так я к вам зайду и по всей форме доложу. А то помните, какой конфуз в Ярославле был, когда к вам антрыпрынер с ангажиментом явился, а вы в моем неподходящем обчестве картофь в кухне чистите, словно чернавка какая…

— Ма-а-арфа… Сколько, право, можно вспоминать…

— Софья Николавна, мы обращение небось знаем! — И Марфа неторопливо, словно фрегат под парусами, поплыла в сени.

Софье оставалось лишь смириться и, с сожалением отложив недоеденный блин, ретироваться в гостиную.

Через минуту Марфа вернулась, и по ее настороженному лицу Софья с изумлением поняла, что явился действительно кто-то «порядочный».

— Марфа, господи, кто там? Кто-то незнакомый?

— Незнакомый, но весьма познакомиться желают, — объявила Марфа. — Купец первой гильдии Половцев Иван Никитич.

— Господи… — пролепетала Софья, падая в кресло. — Половцев… Это тот самый… Половцев — здесь, у меня?.. Боже мой! Марфа, беги скорее, неси черное муаровое! Да не с открытыми плечами, с пелериной! Ой, зачем же я блинов наелась, теперь и не влезу в него! Марфа, все из-за тебя!

— Влезете, барышня, у меня во что угодно влезете! — пыхтела Марфа, стремительно уносясь в комнаты. — Ништо, сейчас шнурочки мигом расставим, и поместитесь как в родное! Вы лучше прическу наверните наверх хоть немного, я чичас прибегу пособлю!

Волноваться в самом деле было от чего. Половцева Ивана Никитича знала не только вся Москва, но и весь Петербург. Представитель старинной купеческой фамилии, богатейшего рода Половцевых, владевших заводами на Урале, судоходными компаниями на Волге и фабриками в обеих столицах, он был известен тем, что, получив состояние по наследству от умершего родителя, за десять лет умножил его втрое. Иван Никитич принадлежал к «новым» купцам, оставившим далеко позади сапоги «бутылками», долгополые сюртуки и смазанные репейным маслом бороды своих «тятек». Отец отправил его в Московский университет на экономический факультет, который Половцев-младший с блеском закончил и получил государственную стипендию на продолжение образования в Англии. Из-за границы его вернула в Россию телеграмма о смерти родителя. Приехав в Москву, Половцев принял в свои руки фамильную фирму, отделил младших братьев и взялся за дело. Через несколько лет он уже брал государственные подряды на строительство железных дорог и мостов и каждый раз безупречно выполнял их, еще более укрепляя свою репутацию и приумножая состояние. При этом Москва знала его и как щедрого мецената, не только выделяющего значительную часть доходов на нужды русского искусства, но и, в отличие от многих других, весьма неплохо разбирающегося в этом искусстве. Нищие, но талантливые русские художники тащили в роскошный особняк Половцева на Ордынке свои картины, и он с восхищавшим всю Москву чутьем угадывал те, которым суждено было прославиться, посылал их авторов за границу, устраивал им выставки и платил стипендии из собственного фонда. Большое внимание Иван Никитич уделял театру, не пропуская ни одной премьеры ни в Москве, ни в Петербурге; ходили слухи, что он даже пишет критические статьи в газеты — под псевдонимом, разумеется. У него было хорошее музыкальное образование, он отлично знал несколько европейских языков, разбирался в русской и западной драматургии, любил классическую музыку и оперу, и кое-кто даже уверял, что сам Половцев считает своим истинным призванием сцену. Впрочем, это не мешало ему с блеском проворачивать миллионные операции, держать в голове множество цифр и расчетов, вести дела в России и за границей и победоносно богатеть год от года.

Кое-как втиснувшись с помощью Марфы в черное муаровое платье, уложив волосы и напустив на лицо безмятежное выражение, Софья вошла в гостиную, уселась в кресло и велела:

— Марфа, проси!

Через минуту показался гость.

Прожив три года в Москве, Софья, разумеется, слышала много разговоров об этом человеке, но ни разу не видела его: на вечера к Анне Половцев не приходил. За ним вообще не числилось обычных для купечества подвигов вроде поездок к цыганам, шумных загулов по ресторанам, погромов в борделях и купаний своих «этуалей» в лоханях с шампанским. У первого купца Москвы не имелось для подобного отдыха ни времени, ни желания. Говорили даже совсем уж несусветное — что Половцев не держит любовницы, уже почти двадцать лет храня верность жене. И Софья чувствовала себя довольно неловко, поднимаясь из кресла навстречу невысокому, прекрасно одетому человеку лет сорока с некрасивым умным татарским лицом, протягивая ему руку и отчаянно гадая: зачем она могла ему понадобиться? Физиономия Половцева показалась ей смутно знакомой, но где и когда она видела ее, Софья никак не могла вспомнить.

— Доброе утро, госпожа Грешнева, — низким, спокойным, сразу же понравившимся Софье голосом поздоровался гость, весьма умело прикладываясь к ее руке. — Сразу же прошу прощения за то, что, не будучи представлен, позволил себе ввалиться к вам спозаранку.

— О, что вы, будьте без церемоний, я очень рада знакомству, — чинно произнесла Софья, наспех вспоминая Аннины уроки хороших манер. — Прошу садиться, господин Половцев. Сейчас подадут чаю.

Несколько минут они вежливо беседовали о погоде, последних театральных премьерах, недавно вышедшей в журнале «Нива» и наделавшей много шуму повести Григоровича и прочих пустяках. Наконец Марфа внесла самовар, чашки, на всякий случай смерила Половцева грозным взглядом и, тяжело ступая, удалилась. По звуку ее шагов Софья поняла, что Марфа направилась в соседнюю комнату, откуда без помех можно было услышать все, что говорится в гостиной.

— Софья Николаевна, вы, вероятно, желали бы знать, с какой стати я мешаю вам в воскресенье спокойно отдыхать, — очень серьезно произнес Половцев, но узкие глаза его, устремленные на молодую женщину, смеялись, и она, чувствуя, как ее отпускает настороженность, улыбнулась и искренне сказала:

— Вы правы, я умираю от любопытства. Ваш визит для меня большая честь, но я в толк не возьму, чем могу быть вам полезна.

— Совсем наоборот. — Половцев не спеша отпил крепкого чаю и аккуратно вернул чашку на блюдце. — Это я могу быть полезен вам, что и сочту за великую честь.

— Простите, я вас не понимаю, — спокойно проговорила Софья, хотя внутри ее уже забилось, запрыгало предчувствие недоброго. Он — полезен — ей?! Но — как? Господи, неужто снова… «Тысяча — содержание и без счету на булавки», кто же это предлагал ей такое? Да кто только не предлагал… Первым был давным-давно, еще в Ярославле, тамошний предводитель дворянства… Маша Мерцалова тогда со смехом уверяла ее, что подобные предложения — необходимая составляющая жизни любой актрисы. Неужели и Половцев туда же? Господи, а ведь такой серьезный человек…

— Чем вы так испуганы, Софья Николаевна? — поинтересовался Половцев. — Поверьте, я здесь лишь потому, что знаю о вашем уходе из Большого театра. И знаю все, что тому предшествовало. Это ведь ни для кого не секрет, не так ли?

— К сожалению, да, — осторожно ответила Софья. — После той статьи в «Листке»…

Половцев коротко и внимательно взглянул на нее. Помолчав, продолжил:

— Я, как вы, верно, знаете, свой человек за кулисами, не раз бывал на репетициях. Я присутствовал и на последней, генеральной, когда вы так решительно отстаивали перед Альтани свой взгляд на подачу образа… и, признаться, полностью был на вашей стороне.

Только сейчас Софья поняла, почему лицо гостя показалось ей знакомым: она в самом деле не раз встречала его за кулисами или видела сидящим в зале, но думала, что это покровитель какой-нибудь хористки, и никого о нем не расспрашивала.

— Не спорю, Альтани — великий дирижер и его заслуги перед русской оперой неоценимы… но есть вещи, которых он не чувствует, — не спеша говорил между тем Половцев. — Не чувствует просто в силу своего возраста и принадлежности к иной певческой школе. Я множество раз убеждал Альтани в том, что опера — тоже театральное действо, там должно быть место и драматической игре, и достоверности образа, но… — Половцев пожал плечами. Софья молча, без улыбки смотрела на него. — Когда я впервые увидел вас на сцене Большого — кажется, в «Русалке», — я был весьма рад тому, что русская сцена получила прекрасное лирическое сопрано и незаурядную актрису. — Половцев слегка улыбнулся. — Я ведь некоторым образом знаком с вами заочно, Софья Николаевна. Три года назад я видел ваш дебют на сцене театра «Семь цветов Неаполя» госпожи Росси. Оказался в Неаполе, знаете ли, случайно, со скуки пришел в частный театр послушать знаменитую пару Гондолини — Скорпиацца… а услышал вас. Да-а… Признаться, не только я тогда был поражен. Помните, как театр чуть не рухнул от овации? Вашу Виолетту в Неаполе вспоминают до сих пор! А ведь вы тогда пели, кажется, почти без репетиций, заменяя несравненную Джемму… Кстати, куда вы исчезли после спектакля? Вашу уборную, после того, как вы не явились на вызовы, неаполитанцы взяли приступом — и никого в ней не нашли!

— Я сбежала через окно, — усмехнувшись, созналась Софья. — Там вилась виноградная лоза, старая, довольно толстая, и я спустилась по ней без потерь.

— Браво, браво, — улыбаясь одними глазами, сказал Половцев. — Так и хочется спросить о причине подобной… стремительности. Но, боюсь, мы с вами еще не настолько коротко знакомы. Посмею только предположить, что причина была весьма серьезная.

— О да, — коротко ответила Софья.

— Итак, не буду тратить ваше время. — Половцев одним духом допил остывший чай и улыбнулся Софье. — Я пришел, чтобы предложить вам ангажемент.