— Надо бы взаправду возвращаться, Дмитрич, а? — осторожно произнес Северьян. — Упустим землю, весь хлеб коту под хвост сгинет… Еще неделя-другая — и уйдет погода-то! Ну, за ради чего мы тут сидим? Каких милостей небесных дожидаемся? Нечего дожидаться-то тебе…

Владимир через стол в упор уставился на него. Северьян ответил таким же прямым взглядом. Наталья посмотрела на одного, на другого, решительно поднялась, накинула на волосы платок и взяла корзинку.

— Пойду до рынка прогуляюсь, к обеду провизью куплю какую… А вы, господа, промеж себя решите, как скажете — так я Фролычу и передам. Ввечеру уж и поеду, коли ваша милость будет.

— Осторожней, гляди, на рынке-то, чтоб не пихнул кто… — буркнул ей вслед Северьян.

Наталья обернулась с порога — и неожиданно объявила:

— Я вам, Северьян Дмитрич, конечно, не супруга и о дерзости этакой даже не помышляю! Вы меня, конечно, и вовсе не слушать имеете право! Только я вам все едино скажу: коли вы и дальше станете с улицы двугривенных девиц притаскивать, то очень просто можете дурную болесть словить. Вот страму-то будет опосля по лекарям бегать! Надо же осторожность иметь, коли брать — так уж хоть полуторарублевую, из заведения! Их и дохтура проверяют, и мадам следит! А уж вам, Владимир Дмитрич, и вовсе невместно! Серьезный человек-то какой, барин, в газетах пишетесь, а туда ж!

Эта проповедь оказалась бы воистину уничтожительной, не будь на веснушчатом лице Наташки широкой лукавой улыбки. Закончив сию прокурорскую речь, она кораблем выплыла в сени и уже там, совсем по-девчоночьи взвизгнув, расхохоталась в голос, оставив Владимира и Северьяна таращиться друг на друга в полной растерянности.

— Вот же баба чертова… — пробормотал Северьян, покраснев, насколько это позволяла его черная физиономия. — Такую комбинацию нам с тобой разбила… И регочет еще, проклятая, на всю Остоженку! Говорил я тебе, Дмитрич, надо было Маньку в окно кидать! Ничего, со второго этажа небось не убилась бы…

— Женись, брат, женись, — усмехнувшись, посоветовал Черменский. — Другой такой не сыщешь.

— Сразу ж опосля тебя! — огрызнулся Северьян, высовываясь в окно и провожая взглядом чинно идущую через двор Наталью. — Ну, Дмитрич… Поедем домой, что ль?

— Поезжай один, — коротко ответил Черменский.

Северьян, с досадой вздохнув, отвернулся от окна. Прошелся по комнате, разминая в пальцах папиросу и осторожно поглядывая на друга. Затем вполголоса произнес:

— Мне-то, сам знаешь, все едино. Хоть и на лето здесь останемся, без разницы, хотя хлеба и жалко. Но чего дожидаться-то? Говорил я тебе: тогда Софью хватать надо было, тогда! Зимой, у цыган, прямо у Мартемьянова из-под носа! Хватать да силком и увозить!

— Да, а Ирэн послать за извозчиком!.. — огрызнулся Владимир.

— И ничего, не померла бы небось! — вспылил и Северьян. — Она тебе не жена и не невеста, таковых на помойке за грош дюжина отпущается! Только разве в ей дело-то, Дмитрич?.. Ты три года около этой Софьи крутишься! Три! К ейной сестре в дом слободно вхож, и сколько разов ты там с Софьей виделся? Сто, а может, и боле! Кабы хотели, так давно б уж сговорились! В тиятре ейном мало разве вы нос к носу стыкивались? Сам рассказывал: здоровается и мимо идет! Из ресторана тогда зимой сам бог ей велел с тобой уехать — не поехала же! С этим своим чертом осталась! Так какого ж тебе еще рожна надо?! Чтоб она тебе в конце концов в глаза сказала, чтоб ты ее своим вниманьем не беспокоил?!

Владимир молчал. Умолк и Северьян, с сердцем сплюнув через окно в крапиву. В комнате повисла тишина, которую нарушала лишь звонкая перебранка воробьев за окном.

Северьян мог бы и и не напоминать о той морозной ночи в разгромленном ресторане: дня не проходило, чтобы Владимир не подумал об этом сам. Ничего не помогало: ни здравые, в общем-то, мысли о том, что он едва знает Софью, что все, что было между ними, — длинная ветреная ночь на берегу Угры, несколько писем, слишком поздно полученных адресатом, чужой обман и разговор — короткий, нелепый разговор, обрывки слов на усыпанном битым стеклом и снегом паркете. Как наваждение, как колдовской морок, изо дня в день стояли перед глазами зеленые, словно болотная трава, полные слез глаза Софьи, ее высыпавшиеся из прически каштановые кудри, исцарапанное в кровь лицо, прерывистый шепот: «Поздно… поздно… поздно…» С острой горечью Владимир думал о том, что, возможно, правы и графиня Анна, и Северьян: нужно было тогда попросту, никого не слушая, ни на что не обращая внимания, вынести Софью на руках из этого кабака, как украденную черкесскую княжну, сунуть ее в сани и пообещать извозчику по червонцу за версту — а там как бог пошлет. Что не позволило ему тогда сделать так? Страх, малодушие? Нет, тысячу раз нет! Он никогда не боялся Мартемьянова, даже четыре года назад, когда полностью был зависим от него, а уж сейчас… Присутствие Ирэн? Возможно… Категорический отказ самой Софьи? Да… именно так. Вновь и вновь вспоминая ту ночь, Черменский не мог не сознаваться самому себе: она действительно не хотела ехать с ним. Не нужно было даже слов: он понял бы малейший жест, движение ресниц, чуть заметный взгляд, едва различимый вздох… Но она не хотела. Почему? Владимир не знал. То, что Софья не любит Мартемьянова, было для него настолько ясным и очевидным, что не стоило даже размышлений. Тысячу раз об этом же ему говорила графиня Анна, до последнего не терявшая надежды свести Черменского с сестрой. А теперь графиня уехала, и Софья больше не служит в Большом. Видеться им более негде.

О том, что Анна Грешнева покидает Россию, Владимир узнал на Пасху от Газданова, который ворвался к нему в третьем часу ночи взбудораженный настолько, что Черменский сначала решил, что Сандро пьян.

— Газданов, ты с ума сошел? Иди спать… Ты откуда здесь взялся, я думал, ты в Берлине… Который час? Христос еще воскрес?.. Напился ты, что ли?

— Я нэ пьян! И нэ в Берлине! Воистину воскрэс еще вчера, бог с ним, нэ до него! — По акценту Сандро Владимир тотчас понял, что тот взволнован сверх меры, и вынужден был оторваться от подушки.

— Сядь и слушай, — велел Газданов, оседлывая стул и решительно поворачиваясь к другу.

Тому пришлось кое-как усесться, принять заинтересованный вид и начать внимать сбивчивому, сумбурному рассказу Сандро. Сначала Владимир действительно слушал его сквозь наваливающийся сон, затем закурил, встал и принялся ходить по комнате, а когда Газданов закончил и в упор уставился на друга черными, как бездна, глазами, остановился перед ним и взволнованно спросил:

— И когда же ты все это узнал?

— Полчаса назад от нее самой! Анна рассказала мне все!

— И… что же ты?

Газданов молчал.

— Ты… ушел? Оставил ее одну?!

— Она велела уйти, — растерянно ответил Сандро. — Сказала, что никогда не выйдет за меня замуж… ни через год, ни позже… Что все кончено, и для нее так будет лучше… И я…

— И ты, баран осетинский, послушался?!! — загремел Владимир так, что Северьян на печи, до сих пор усиленно прикидывающийся спящим, свесил с полатей голову и сонно забурчал о своей несчастной жизни, в которой нет покоя от господ ни днем ни ночью.

— Заткнись! — хором рявкнули на него Газданов и Черменский. После чего Владимир подошел к вставшему ему навстречу Сандро и холодно произнес:

— Я, признаться, думал о тебе лучше. И еще осенью предупреждал, что к графине Грешневой нельзя подходить с обычными скотскими мерками. Твои мозги государственного деятеля, оказывается, гроша ломаного не стоят, когда дело касается женщины! Подумай хотя бы, свинья, на какую опасность она пошла ради тебя! Ты лучше всех знаешь, на что был способен Анциферов! Представь, что могло бы случиться, если б младшую сестру графини постигла неудача! Если бы застрелили или взяли в тюрьму ее друга, ее саму, если б всплыло твое имя… Три человека рисковали ради тебя, из них — две женщины, родные сестры! Черт с тобой, Газданов, поступай как знаешь! Но со своей стороны клянусь: если ты оставишь Анну, я тебе, во-первых, набью морду, во-вторых, вызову тебя на поединок и застрелю, в-третьих, прерву с тобой все отношения!

— Сначала застрелишь, а потом прервешь? — попытался пошутить Газданов, но было заметно, что он очень смущен и совершенно сбит с толку.

— Как тебе угодно! — отрезал Черменский, потушив папиросу о подоконник и выбрасывая ее в форточку. Затем он сделал несколько шагов по комнате и, не глядя на Сандро, сказал: — Или ты сей же час идешь к Анне, или… я не желаю тебя больше знать.

— Да пойми… — начал было Газданов, но Черменский, подойдя, с силой сжал его плечо.

— Это ты пойми, дурак, что сейчас теряешь одну из лучших женщин в России! И, видит бог, будешь жалеть об этом до конца дней своих! И не говори потом, что я не пытался тебя удержать!

Сандро поднял голову. Коротко сверкнул из темноты глазами. Хотел было что-то ответить, но не стал и молча, быстро вышел из комнаты. Черменский с размаху сел на развороченную постель, снова потянулся за папиросами, проворчав сквозь зубы: «С-собачий сын…»

— Лихо ты с ним, Дмитрич! — Северьян спустил с полатей босые пятки и, спрыгнув вниз, бесшумно прошелся по комнате. — Ажник меня мороз по хребту продрал, лежу и думаю себе: вот-вот мордобой начнется, а на Пасху все ж таки грех… — Он остановился прямо перед Владимиром и медленно, без улыбки произнес: — Вот нашелся бы добрый человек да тебя самого эдак-то к Софье отправил, — уж я бы за его здоровье во-от такую свечу в церкви воткнул!

— Замолчи, — отрывисто велел Черменский. Повалился навзничь на постель и закрыл глаза.

Через две недели он провожал на вокзале Газданова и Анну, уезжавших за границу. Оба они показались Черменскому больше растерянными, чем счастливыми, Анна плакала не скрываясь и упрашивала Владимира: «Умоляю вас, Володя, что бы ни случилось, не оставьте Софью! Она любит вас, поверьте, но я ничего не могу более сделать для вас обоих! Вообразите, она хотела ехать провожать меня до поезда, но, узнав, что здесь будете вы, отказалась напрочь! С ней нет никакой возможности спорить! Потерпите еще немного, у меня предчувствие, что вскорости это как-то разрешится…»

Владимир, разумеется, пообещал, что потерпит, не оставит и так далее. Но внутри его кто-то уставший и разуверившийся безнадежно шептал о том, что ничего не исправить и не возвратить, и что без такого верного союзника, как графиня Анна, ему вовсе не на что рассчитывать. Анна в самом деле сделала что могла… и ждать было больше нечего. А в Раздольном уже поспела земля, в голубом, как промытое стекло, небе звенят жаворонки, и кони ищут молодую траву на холмах, и все деревни вышли в поле, босые мужики идут за сохами и боронами, и… Права Наташка, и Северьян уже измучился совсем, не отвези его сейчас в Раздольное — чего доброго, сорвется по старой памяти бродяжить в Крым, и Фролыч доживает последние свои дни и боится помереть, не увидев молодого барина… Нужно ехать.

Владимир встал из-за стола. Вздохнул, потянулся до хруста и, глядя через плечо насторожившегося Северьяна в открытое окно, за которым качались белопенные ветви вишен, проговорил:

— Дождись Натальи, и начинайте укладываться. Я схожу в редакцию… вечером поедем.

— Дмитрич, может, погодим еще?.. — помолчав, осторожно спросил Северьян.

— Чего годить? Сам мне уже всю душу вымотал… Собирайся. Пора. Землю упустим. — Черменский сдернул с вешалки куртку и, не оглядываясь, вышел за дверь.

* * *

— Пускай погибну я, но прежде

Я в ослепительной надежде

Блаженство новое зову-у-у…

— Отлично, Соня, прекрасно! Теперь я вижу, что так правильно! Оставляем это фортиссимо, и более — нигде до конца арии! — Половцев взбежал на авансцену так стремительно, словно ему было не сорок пять, а восемнадцать лет.

Софья, едва успевшая перевести дыхание, широко улыбнулась и протянула руку:

— Ну вот, я же говорила! Я чувствую, что так лучше!

— Ура безошибочным чувствам лучшей сопрано России! — провозгласил из партера «Онегин» — Ваня Быков, тридцатилетний бас, найденный Половцевым в церковном хоре города Гданьска полгода назад. Глядя на него, Софья в который раз с беспокойством подумала об ограниченных возможностях театрального гримера, которому предстояло перед спектаклем превратить этого атамана Кудеяра с косой саженью в плечах и носом, напоминающим идеальной формы картофелину, в скучающего, пресыщенного жизнью аристократа. Но старый гример Сидорыч, переманенный Половцевым из Мариинки, бодро успокаивал и Софью, и самого «Онегина»: «Не волнуйтесь, господа артисты, я из волжского грузчика графа Альмавиву делал так, что комар носа не подтачивал! Фигура вполне мужеская имеется, а все остальное — дело ремесла!»

Софья с Иваном лишь вздыхали и тревожно переглядывались: приходилось верить Сидорычу на слово.