— Он… уезжает? — прошептала Софья.

— Да! В Раздольное! Вечерним поездом! — вдруг взорвалась, вскочив, Ирэн. Коробок спичек вновь упал на пол, но теперь уже никто не обратил на это внимания. — И я вам настоятельно рекомендую ехать за ним! Потому что мне, видите ли, небезразлично его счастье! Я от природы страшная эгоистка и берегу свой душевный покой! А этого покоя и след простыл с самой зимы, и все из-за вас! Не дурите, госпожа Грешнева, поезжайте к нему… и, черт возьми, будьте счастливы, если способны! Вы хотя бы знаете, где он живет? Нет?! Бо-о-оже… Остоженка, дом Степанова, во втором этаже!

— Но…

— «Но» у вас было три года назад!!! А сейчас последнее «но» стоит перед вами и нынче же уезжает в Петербург! И очень надеется никогда больше не увидеться ни с вами, ни с господином Черменским! Он мне, поверьте, слишком дорого обошелся! Прощайте!

Мимо Софьи пронесся вихрь, поднятый полами макинтоша, мелькнуло бледное лицо Ирэн с закушенными губами, растрепавшиеся кудри из-под шляпки… Хлопнула дверь, от сквозняка закачалась ситцевая занавеска. Стиснув руки у груди, не зная, как успокоить скачущее галопом сердце, Софья полными слез глазами смотрела на валяющийся у ножки стола коробок спичек.

Позже она сама не могла вспомнить, как переоделась, как выбежала из театра, как оказалась на Тверской, заполненной людьми и экипажами. Дул ветерок, небо понемногу затягивалось легкими тучками, обещавшими дождь, и от уличной прохлады Софья немного пришла в себя. Остановившись напротив входа в Камергерский переулок, она попыталась спросить саму себя, куда так мчится. Остоженка находилась совсем в другой стороне, и Софья направилась было туда, но через несколько шагов опять остановилась. Только сейчас она вспомнила, что сегодня вернулся из Костромы Мартемьянов.

Федор приехал ночью, сразу же вошел к ней в спальню, едва раздевшись, повалился рядом и заснул, крепко прижав Софью к себе. До утра он спал неспокойно, метался, с кем-то яростно ругался во сне, и Софья не сомкнула глаз, то вслушиваясь в его невнятную брань, то тряся любовника за плечо (без всякой пользы), то просто поглаживая по спине и стараясь успокоить, — тоже безрезультатно. Наутро, когда она, совсем разбитая, поднялась, чтобы бежать на репетицию, Федор наконец заснул по-настоящему. Может быть, спит и сейчас, подумала Софья, сама не замечая, что привычно сворачивает в Столешников переулок, а затем и в Богословский. Когда же рядом замелькали знакомые низкие дома, она вдруг остановилась и несколько минут стояла не двигаясь, с закрытыми глазами, несказанно удивив этим чинно шествующую мимо, в сторону Рождественки, торговку-пирожницу. Затем Софья вздохнула, перекрестилась и продолжила путь.

Когда она вошла в дом, то еще с порога поняла, что Федор уже встал и находится на кухне. Оттуда же доносился звон посуды и ворчливый голос Марфы:

— … а на что ей эти деньги, когда у Половцева жалованье в пять раз против прежнего положили? Мы теперь с барышней, почитай, и сами цари! Софья Николавна веселая бегают, репетируют, премьеру собираются петь до конца сезона, и даже не ревели с самой Пасхи ни разу! Что значит жалованье-то хорошее да путёвый человек в начальстве!

Федор что-то ответил, что — Софья не расслышала, но голос любовника показался ей недовольным. Она, нагнувшись, хотела снять боты, но тут же выпрямилась, поняв, что этого не нужно, что через несколько минут она уйдет отсюда навсегда и что по-другому быть уже не может. В душе вдруг разом стало спокойно и ясно. Софья глубоко вздохнула и быстро, словно в воду бросившись, вошла в кухню.

Федор сидел за столом, Марфа убирала посуду после обеда. Она первая обернулась на шаги — и, увидев лицо вошедшей Софьи, вдруг выронила из рук смятое полотенце.

— Господи, барышня… — пробормотала она, неловко наклоняясь и шаря рукой по полу. — Что стряслось-то? Нешто и от Половцева уволили?!

— Поди, Марфа, — спокойно сказала Софья, проходя мимо нее к столу. — Мне надо поговорить с Федором Пантелеевичем.

Она еще не закончила фразы, а Марфу уже как ветром сдуло, лишь полотенце осталось валяться у печи. Мельком Софья даже удивилась: как это Марфа с ее комплекцией умудрилась так стремительно выскочить из кухни. Подойдя, молодая женщина хотела было сесть за стол, но Мартемьянов сам поднялся ей навстречу.

— Уходишь, что ли, от меня, Соня? — глядя ей в лицо, очень спокойно спросил он.

— Да, Федор, — ничуть не удивившись и так же прямо посмотрев в его черные упорные глаза, которых она смертельно боялась четыре года назад, ответила Софья.

Мартемьянов странно усмехнулся. Отвел взгляд. Сделал несколько шагов по кухне, слишком маленькой для его огромной фигуры. Остановился у стены, спиной к Софье. Она долго ждала, глядя на него, но Федор молчал.

— Ты знал? Откуда? — наконец спросила Софья.

— Чего ж тут не знать? — хрипло отозвался он. — Какой год уж жду… Он, что ль, к тебе приходил?

— Нет. — Вздохнув, Софья подошла к окну, за которым сходились в небе легкие облака. Глядя на вербу под окном, всю затянутую зеленой дымкой молодой листвы, произнесла: — Я не должна была уезжать с тобой. Еще тогда, в Ярославле… Не должна была. Я только сейчас это поняла.

— Ну-у, Соня… Коли я начну вспоминать то, чего не должен был, — до Второго пришествия, поди, не кончу. Может… Может, погодишь еще?

— Больше не могу.

— Вот так даже? Что ж… К нему сейчас поедешь?

— Да.

Молчание — и внезапный грохот, смешавшийся с головокружительным ругательством: Федор ударил кулаком по стене так, что сорвалась с гвоздя посудная полка. Марфины миски и кружки со звоном посыпались на пол, брызнули осколки; гремя и прыгая, покатились медные кастрюли. Софья зажмурилась, уверенная, что следующий удар придется как раз ей по голове, но грохот и треск смолкли, и снова наступила тишина. Осторожно открыв глаза, Софья увидела, что Федор стоит у стола, оперевшись на него руками, и хрипло, прерывисто дышит. Подойдя, она тронула его за плечо.

— Останься, Сонька, ради бога… — не поворачиваясь, попросил он. — Да подумай, что будет, коль он тебя не захочет? Не хотел ведь до сей поры, с другой миловался… Да стоит ли он тебя, сукин сын?!

Софья промолчала, и Мартемьянов криво усмехнулся:

— Знаю, что думаешь. Коль он тебя не стоит, так я — тем более? Так, что ль? Ты не молчи, скажи…

— Не буду говорить. Это не так. — Софья прижалась к твердому, словно железному, плечу Федора, чувствуя всем телом, как он дрожит, и не зная, что дальше делать. — Не так, Федька, спасением души клянусь. Мне хорошо с тобой было. Только я его люблю.

— Ну, а коли он все ж не захочет, Соня, что тогда?! — упрямо, не поднимая глаз, спросил он. — Вернешься? Соня, я ведь ждать буду, сколько снадобится… До самой смерти…

— Нет. Не вернусь, Федор Пантелеевич. Прости. — Софья потерлась лицом о его рубаху, вытирая бегущие по лицу слезы. — Помнишь, тогда, зимой, ты с меня слово взял, что не уйду не простившись? Я ведь только поэтому и пришла. Чтоб ты знал. И чтоб лихом не поминал. Ведь не чужие все же мы с тобой.

— Ты-то меня как поминать будешь? — Мартемьянов вдруг обнял ее, крепко, до боли прижав к себе, и Софья привычно уткнулась в его широкую грудь.

Где-то в глубине дома пробили часы. Из-за окна послышалось дребезжанье пролетки, с заднего двора закричал петух, затем почти сразу раздался слабый, приглушенный рокот, словно по камням протащили что-то тяжелое. «Это гром… Будет гроза», — подумала Софья. И, вздохнув, осторожно вывободилась из рук Мартемьянова.

— Прощай, Федор. Храни тебя господь.

Он не ответил, не поднял головы. Софья отвернулась от него и быстро, стараясь сглотнуть вставший в горле ком, вышла из кухни в сени.

Уже во дворе ее догнала запыхавшаяся, в сбитой набок косынке Марфа.

— Барышня! Господи, да куда ж вы?! Что там у вас гремело-то? Вы не позвали, а я сама сунуться побоялась… Он вас, варнак, не тронул, спаси бог?!

— Что ж ты плачешь? — Софья, обернувшись, взяла Марфу за обе руки, внимательно посмотрела в ее растерянное, залитое слезами лицо. — Ты ведь слышала всё? Слышала же?

— Вестимо… Еще б не слышала… — всхлипнула Марфа. — Да вы и сами вон ревете… Куда же вас понесло-то так, в одночасье? И без меня?! Вы обождите, Софья Николавна, я узел свяжу, ведь хоть чего с собой прихватить-то надо… И поедем с божьей помощью, первый раз нам, что ли…

— Не надо, Марфа. Ты… Ты, пожалуйста, оставайся здесь.

Рябое Марфино лицо вдруг побелело так, что Софья, всерьез испугавшись, что ее железная служанка вот-вот грохнется в декадентский обморок, схватила ее за локоть.

— Марфа, что с тобой?!

— Да что же… Что же это такое вы говорить изволите, Софья Николавна?.. Да куда ж это я вас одну-то пущу? — бормотала Марфа, прислоняясь к жалобно заскрипевшему забору и недоверчиво всматриваясь в глаза Софьи. — Отродясь не было, чтоб вы без меня в бега кидались…

— Ну, а теперь вот будет. — Софья грустно улыбнулась. — Марфа, неужели ты думаешь, что я не видела, не знала? Ты же любишь его. И всегда любила.

— Окститесь, барышня, грех вам… — пролепетала Марфа, но Софья твердо оборвала ее:

— Оставайся, Марфа. И не вой как по мертвой, ведь не навек же расстаемся. Мне еще петь Татьяну у Половцева через неделю, стало быть, увидимся! Уж этой премьеры я, клянусь, не упущу!

— Господи… Барышня! Софья Николаевна-а-а!!! — Марфа взвыла в голос, навалившись всем телом на забор.

Софья, склонившись к ней, тихо сказала:

— Иди к нему, Марфа. Ради бога, ступай. Ты ведь знаешь, какой он… Не допусти его дров наломать, а то зимний-то загул нам с тобой счастьем покажется. А мне пора. Уже и так, боюсь, не успеваю.

— Барышня!.. — вскинулась Марфа, но черное платье Софьи уже мелькало на другом конце переулка, а вскоре донесся и ее голос:

— Извозчик, на Остоженку!

— Ой-й-й, и что ж это деется… — Марфа тяжело осела на землю, прямо в заросли молодых лопухов, закрыв лицо руками.

Проходящий мимо петух покосился на нее любопытным круглым глазом, деловито поскреб лапой землю, вытянул общипанную шею и надрывно заорал. Марфа, вздрогнув, подняла голову, выругалась:

— Пшел ты, нечисть!.. Горлодёр, хужей околоточного…

Петух, захлопав крыльями, оскорбленно взвился на забор. Марфа тяжело, держась за перекладину, поднялась, посмотрела на темный дом, из которого не доносилось ни звука. Вздохнула, обтерла передником лицо и медленно пошла к крыльцу.

* * *

В пятом часу вечера возле Варшавского вокзала остановилась пролетка.

— Прибавить бы, барышня, надо, — проворчал пожилой извозчик, глядя на то, как пассажирка стремительно прыгает из экипажа прямо в обширную лужу. — Ить как гнали-то, ровно на пожар! Вон там на Смоленск стоит, я знаю, не первый год вожу!

— Возьми. — Софья не глядя высыпала в подставленную ладонь все монеты, которые нашлись в сумочке, и, не слушая удивленных криков: «Эй, барышня, много дали-то, у нас тоже совесть имеется, обождите!», — кинулась сквозь шумную, суетливую, спешащую к поездам толпу на перрон.

На Остоженку она приехала слишком поздно. Квартира во втором этаже оказалась заперта, соседей не было. Заспанный дворник, обнаруженный на поленнице, где он мирно почивал с похмелья, кое-как объяснил, что квартиранты еще утром разочлись с хозяином и час назад умчались на вокзал, а на какой и зачем — ему неведомо. Как ни была разочарована и растеряна Софья, она все же сообразила, что в Смоленскую губернию нужно ехать с Варшавского вокзала, и понеслась искать извозчика. Небо между тем совсем потемнело, за Новодевичьим монастырем угрожающе громыхало, из-за его пряничных башен ползла страшная сизая туча, по которой время от времени, как судороги, пробегали нити молний, и вокзальная толпа уже с беспокойством задирала головы и оглядывалась в поисках укрытия.

Софья вихрем влетела на перрон и, чуть не заплакав, увидела, что смоленский поезд мягко, еле заметно тронулся с места. Ее обдало облаком черного дыма, чуть ли не в лицо раскричался басовитый гудок… «Я сейчас умру…» — в ужасе подумала Софья, быстро идя вдоль состава и с последней надеждой заглядывая в пыльные окна. Она сама не знала, зачем делает это, ведь ничего не стоило дождаться завтрашнего поезда и с ним уехать в Смоленск, а оттуда — в Раздольное, но Софья почувствовала вдруг такое отчаяние, словно, опоздав сегодня, теряла Владимира навсегда. Торопясь за вагонами, Софья все ускоряла и ускоряла шаг, наконец побежала — и вдруг чуть не упала, споткнувшись, когда увидела в открытом окне чью-то смутно знакомую разбойничью смуглую физиономию с раскосыми глазами и папиросой в углу губ. Глаза эти встретились с уже затуманенным от слез взглядом Софьи, и в ту же минуту раздался такой истошный вопль, что все, стоящие на перроне, дружно повернули головы к уходящему составу.