Анна и Манон дружно встали с дивана.

— Моя девушка не зря трудилась, господин Анциферов? — спросила графиня.

— О, что вы, напротив… Сии сведения весьма ценны. Спасибо, дитя мое, извольте принять за прекрасно выполненную работу. — Максим Модестович снял с пальца массивный золотой перстень и протянул его Манон. Та не тронулась с места. Не поднимая глаз, ровным голосом произнесла:

— Благодарю вас, ваше превосходительство, но за выполненную работу может платить только мадам.

— Спасибо, Манон. — Анна прикоснулась к ее руке. — Вы можете идти. Торопитесь, у вас остался час.

— Брависсимо! — с нескрываемым восхищением воскликнул Анциферов, когда Манон тщательно собрала в пачку все бумаги и скрылась за дверью. — Аннет, как вам удается добиваться подобных результатов? Они, как дрессированные собаки, берут корм только из ваших рук и доверяют только вам!

— Не понимаю вас, Максим Модестович. — Анна пожала плечами. — Вы сами предоставляли мне девушек, все до одной выбраны лично вами, и…

— Но воспитанием их я не занимался! Сие исключительно ваш труд — и труд, как я вижу, немалый! Эту Матрену… м-м… Манон вы натаскивали три года, и результат выше всяких похвал!

— Стало быть, вы не ошиблись в моих скромных способностях.

— Но как вы это делаете?! Поделитесь секретом, и тайна во мне умрет!

— Нет никакого секрета. — Анна устало присела на подлокотник кресла. — Помните, весной я просила вас помочь одному молодому человеку, попавшему в тюрьму за крапленые карты и поножовщину? Ему грозила каторга, и вы любезно согласились облегчить его участь.

— Как же, припоминаю. Некто Иван Крашенинников…

— Верно, память у вас отменная. Это родной брат моей Манон, брат младший и очень любимый. Вы спасли юношу от Сибири, и его сестра теперь ваша до гробовой доски.

— Вернее, ваша, — уточнил Анциферов.

— Вы сами всегда настаивали на том, чтобы ваше имя было скрыто.

— Разумеется. — Максим Модестович взял руку Анны, поцеловал. — А я, признаться, тогда никак не мог взять в толк — что вам за дело до этого испорченного мальчишки с его семью тузами в колоде? Я даже полагал…

— Что он мой любовник, — со вздохом продолжила Анна. — Боже, Максим Модестович… Ведь мы с вами столько лет знакомы. Вы уже могли бы знать…

— Я все знаю, Аннет. Простите старого осла. Но мои глупости должны быть для вас извинительны. Вы ведь помните…

— Нет, ваше превосходительство. Не помню ничего.

Анциферов взглянул на Анну в упор, но она, не оборачиваясь, смотрела в окно, наблюдая за падающим снегом.

— Жаль, — без всякого выражения произнес Максим Модестович. — Ну, что ж, тогда перейдем к последнему моему делу к вам.

— Что-то еще? — не смогла скрыть удивления Анна. — Я полагала, что Манон со всем справилась великолепно. С послом Вимгельштейном уже работает Одиль, но вы не упоминали, что там нужна срочность, и посему…

— Простите, девочка моя, это не касается… м-м… Одиль. Пусть она поступает, как сочтет лучшим: с Вимгельштейном в самом деле спешка не требуется, он господин весьма основательный. Я хотел просить вас о другом.

— О чем же?

Анциферов медлил. В его темных, неподвижных глазах бился огонек свечи. Глядя на собеседника, Анна вдруг почувствовала беспричинный страх.

— Что вы скажете о Газданове? — вдруг спросил Максим Модестович.

— О Газданове?.. — с невольным облегчением переспросила Анна. — Но… право, что же я могу о нем сказать, если мы только сегодня познакомились? Ведь вы, верно, знаете все сами, это же вы привели его ко мне!

— О да. И в моих интересах, Аннет, чтобы он как можно чаще появлялся в вашем доме.

— Понимаю, — медленно кивнула Анна. — Я должна предложить ему свою «кузину»? Какую же, на ваш взгляд? Манон тут не подойдет, у нее вид парижской гризетки, а вульгарность по нраву не всякому. Господин Газданов создает впечатление человека с хорошим вкусом. Впрочем, мне трудно судить, сегодняшний вечер дал мало поводов для размышлений. Может быть, вы расскажете мне?..

— Извольте. Александр Газданов — личность незаурядная. Выходец из древней, но крайне бедной осетинской семьи. Образование получил в России, блестяще закончил военное училище, затем — Академию Генерального штаба, воевал в последнюю кампанию — причем находился не в штабе, а в действующей армии, при генерале Скобелеве, участвовал в сражениях на Шипке и под Плевной, все повышения в званиях получил за боевые заслуги. Войну окончил в звании ротмистра. Потом начал службу по дипломатической линии, при военной разведке, входил в состав русского посольства в Париже, прекрасно говорит на четырех языках, вхож в лучшие дома Европы, имеет обширные знакомства за границей… некоторые из которых вызывают беспокойство моего ведомства.

— Шпионаж? — задумчиво спросила Анна.

— Возможно. Не забивайте себе голову этими подробностями, Аннет. В свое время я дам вам нужные объяснения. А сейчас просто постарайтесь сделать так, чтобы полковник Газданов чаще появлялся у вас. Более того, девочка моя… — Анциферов помолчал, словно собираясь с мыслями. Во взгляде Анны появилась тревога, но Максим Модестович не замечал этого. — Было бы великолепно, если б он увлекся именно вами. Несмотря на молодость, полковник Газданов весьма и весьма умен. Более того, он имеет успех у женщин, это вам не Вимгельштейн с его катаром и одышкой и не дурак Будницкий. Ваши «кузины» очень старательны, но все же малоопытны, а риск слишком велик.

Анна не изменилась в лице. Даже взгляд ее, следящий за кружением снега в полосе света за окном, оставался по-прежнему спокойным. И голос ее был таким же негромким и ровным.

— Другими словами, Газдановым должна заняться я лично?

— Вы ничего мне не должны, Аннет.

— Максим Модестович, к чему эти реверансы?.. — пожала Анна плечами. — Вы можете просто приказать мне.

— Анна Николаевна…

— Оставьте. Вы просите заняться Газдановым — я займусь им. Но, предупреждаю, быстрых результатов предоставить не смогу. Умный мужчина требует умного обращения. И, к сожалению, здесь не может быть никаких гарантий.

— В нашем с вами деле ни о каких гарантиях вовсе не идет речи. Благодарю вас, Аннет, за вашу очаровательную любезность. — Анциферов поднялся. Встала и Анна. Привычно протянула руку для поцелуя, Максим Модестович так же привычно коснулся губами ее кисти. Снова пристально посмотрел на стоящую перед ним молодую женщину. Анна ответила удивленным взглядом:

— Что-нибудь еще, Максим Модестович?

— Как же вы все-таки великолепны, Аннет, — со вздохом сказал Анциферов. — Поверьте, я никогда в жизни не встречал женщину, способную так держать себя в руках.

— Вы не первый год проверяете мою выдержку, — слабо улыбнулась Анна.

— Вынужден, вынужден по долгу службы… И такая же великолепная у вас память. Поэтому я не могу поверить, что вы забыли тот вечер в Одессе, в гостинице. После того, как…

— После того, как вы спасли Катю от каторги и я поклялась, что до конца дней своих останусь в вашем распоряжении.

— Я вовсе не это хотел вам напомнить. — Анциферов, казалось, смутился. Анна, напротив, была очень спокойна, лишь глаза ее, зеленые, как у всех Грешневых, заблестели, как подтаивающий весенний лед.

— Я сказал вам тогда, что люблю вас. Вы не могли это забыть.

— Конечно. Я ответила вам, что я…

— …урод, лишенный всяких женских чувств, и не способны ответить мне тем же, — процитировал Анциферов, и Анна негромко рассмеялась:

— Вот видите, и вас память не подводит. Но к чему же сейчас эти воспоминания?

Максим Модестович молчал, глядя через плечо Анны в темное окно. Не отводя глаз от падающего снега, с улыбкой спросил:

— Вы ведь так и не поверили мне, Аннет? Не правда ли?

Анна тоже ответила не сразу. Обошла стол, сняла нагар с одной из свеч, сразу же загоревшейся ярко и ровно. Глядя на огонь, вполголоса, медленно произнесла:

— Вы только что, Максим Модестович, хвалили мой ум… Боюсь, что вы заблуждаетесь на этот счет. Право, если б я была по-настоящему умна, то не находилась бы в том положении, в каком нахожусь всю свою жизнь. Но о том, что не следует придавать большого значения мужским словам о любви, знает каждая женщина — если, разумеется, ей больше чем тринадцать лет и она не круглая дура.

— Вы такого ужасного мнения о мужчинах, девочка моя? — усмехнулся Анциферов.

— Полагаете, у меня нет для этого оснований?.. Впрочем, дело в другом. — Анна с улыбкой прошлась по комнате. Анциферов, по-прежнему стоя у стола, наблюдал за ней.

— Мой опыт, Максим Модестович, позволяет мне утверждать, что мужчины, признаваясь в любви, часто сами верят тому, что говорят. И тем опаснее доверять сказанному.

— Не понимаю.

— Право?.. — Анна улыбнулась еще шире. — Что ж, поясню. Дело вовсе не в том, что мужчины — скоты и обманщики, а женщины — святы и наивны. Просто мужские понятия о любви весьма далеки от наших, дамских, представлений. Что подумает женщина о мужчине, который искренне объяснялся ей в любви, а три года спустя непринужденно предлагает ей связь с первым встречным? Что он сутенер, а она дура, не более того. А для мужчины такой поворот событий, вероятно, естествен и ни в коем случае не отменяет его высоких чувств. Я доступно объяснила свои суждения?

— Весьма, — сухо сказал Максим Модестович, на этот раз посмотрев прямо в лицо Анне. Та ответила открытым, спокойным взглядом.

— Что ж… Час поздний, а вы устали, Анна Николаевна. Надеюсь, мы обо всем договорились. Честь имею.

— До встречи, друг мой, — произнесла Анна в спину уходящему Анциферову.

Когда за ним закрылась дверь, она молча, тяжело, словно разом лишившись сил, опустилась в глубокое кресло и шумно вздохнула. Некоторое время Анна сидела неподвижно. Затем вдруг усмехнулась — жестко и зло. Вытерла глаза, встала и отправилась спать.

* * *

Когда Газданов и Черменский вышли из дома графини Грешневой, Столешников переулок был совершенно пуст. Снег валил тяжелыми хлопьями, и, казалось, две шевелящиеся стены отделяют переулок от Тверской и от Петровки.

— Как, однако, шутит судьба, Черменский, не правда ли? — усмехнулся Газданов, на его ястребином лице ярко блеснули красивые, ровные зубы. — Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь, в Москве, и через десять лет? Не хотите ли отметить встречу? Я в гостях и не пил ничего: боялся испортить мнение графини о себе…

Черменский улыбнулся, подумал и кивнул.

— Едем к Ренье?

— Лучше к Осетрову, в Грузины, ближе.

— Идет. Извозчи-и-ик!

Через минуту извозчичьи сани уносили двух встретившихся сегодня товарищей сквозь снежную завесу к ресторану Осетрова.

Они познакомились двенадцать лет назад, когда оба, восемнадцатилетние, пришли из разных кадетских корпусов в Александровское военное училище на Знаменке, и быстро стали дружны. Этому не помешало то, что отцом Владимира являлся знаменитый боевой генерал, герой Первой Турецкой кампании Дмитрий Черменский, известный всей России, а Газданов был отпрыском обнищавшего осетинского князя, богатство которого составляли лишь старинная турецкая сабля и несколько рысаков в разваливающейся конюшне. Сандро страстно любил лошадей, обожал джигитовку, в манеже доводил товарищей до восторженного воя, выделывая на «мастодонтах» невероятные трюки, множество раз бывал наказан за эти вольности, но даже ротные офицеры восхищались мастерством молодого человека.

— Газданов, почему вы не пошли в кавалерийское?! Или в цирк, по крайней мере? — спрашивал начальник роты капитан Дятлов, с ужасом наблюдая какую-нибудь «чертову мельницу» на спине флегматичного ротного сивки. — Там вам самое место, а меня от ваших м-м… эквилибров скоро родимчик хватит! Слезайте с сивого, вам говорят, он уже икает с перепугу! Марш под арест до вечера, и чтоб я более не видел на занятиях в манеже ничего подобного! Который раз вам сказано!

— Слушаюсь, господин капитан! — лихо отвечал Газданов — и под громовое «ура» всей роты спрыгивал с ошалевшего сивого путем заднего сальто-мортале. — Черменский, дайте что-нибудь почитать, не то помру в карцере с тоски!

— Возьмите у меня в спальне «Севастопольские рассказы»! Право, не заметите, как время пройдет!

Обоих юношей объединяла страстная любовь к чтению. Но если Черменский пробовал писать и сам, и его уморительные пасквили на преподавателей и товарищей ходили по рукам всего училища, прибавляя своему автору дисциплинарных взысканий, то Газданов, искренне завидуя этому дару, не мог выжать из себя ни строчки и оставался лишь первым и самым благодарным читателем друга. Зато молодому осетину прекрасно давались переводы с немецкого и французского: языки Газданов знал превосходно, учил их быстро, с легкостью читал европейскую классику в подлинниках и даже осмеливался переводить Шекспира и Гейне. Переводы выходили тяжеловесными — бог решительно отказал Сандро в литературном таланте, — но очень точными, и немец Шниттенберг, преподаватель словесности, уверенно пророчил Газданову поприще дипломата. Но Сандро лишь отмахивался, бредя, как и все училище, военной карьерой.