— А разве из него могло выйти что-нибудь другое? — защищал своего друга Зигварт. — Тщеславная, расточительная мать, слабохарактерный отец, вечно во всем уступавший ему и не имевший мужества сказать ему всю правду. Адальберт всегда считал себя сыном богатого отца, которому незачем было ограничивать свои прихоти, но теперь тяжело расплачивается за это. Ведь он готовился пустить себе пулю в лоб, чтобы искупить вину отца. Я почти насильно вернул его к жизни и теперь обязан позаботиться, чтобы он мог жить. Мне ведь, в сущности, не надо никакого капитала. Мне поручили строительство музея и этим обеспечили на несколько лет таким содержанием, которое кажется мне просто княжеским после моего эберсгофенского жалованья. Я знаю, мистер Морленд, что вы теперь думаете: «Слава тебе, Господи, что я отделался от этого человека. Он скомпрометировал бы меня и всю Америку своими глупыми выходками».

— Это уж мое дело, что я думаю, — ответил американец, очевидно, до крайности раздраженный и явно враждебно настроенный по отношению к своему любимцу.

Однако это, по-видимому, нисколько не пугало Зигварта, и он, подойдя к Морленду, произнес:

— Со времени моего отказа ехать с вами вы совершенно не хотите знать меня и довольно ясно даете мне это чувствовать. Несмотря на это, я все же хочу попытаться обратиться к вам с большой просьбой. Господин коммерции советник уже довольно многим пожертвовал, в деньгах Адальберт не будет нуждаться, если долги будут уплачены, но ему нужна работа, чтобы обеспечить себе будущее. Он хочет уехать в Америку, но, не имея средств и не зная страны и ее условий, он может там погибнуть, как гибнут многие. Мистер Морленд, вы возглавляете сеть предприятий, неужели у вас не найдется места для человека, который хочет начать новую жизнь? Вы хотели сделать для меня так много, сделайте теперь что-нибудь для того, кто очень дорог мне.

Слова Зигварта были проникнуты тем глубоким, теплым чувством, которое всегда находит доступ к человеческому сердцу. Но Морленд еще не хотел сдаваться. Он противился этому голосу и наконец прибегнул к резкой выходке:

— Не надоедайте мне со своими немецкими сентиментальностями! Мне хотелось бы дать вам хороший совет. Я сам устроил свою жизнь, и вы теперь собираетесь сделать то же самое. В таких случаях нечего церемониться, надо идти вперед, не обращая внимания на вопли и жалобы окружающих вас людей, иначе ничего не достигнете, абсолютно ничего! Но вам, конечно, этот совет не подходит?

— Нет, да и вам незачем представляться таким сердитым, я вас лучше знаю и уверен, что моя просьба уже исполнена. Я это уже давно прочел в ваших глазах. Вы позволите мне поблагодарить вас?

Морленд, внутренне бесясь, ничего не ответил, но не спускал глаз с молодого человека, а затем вдруг спросил:

— Почему вы не едете со мной?

— Потому что мое отечество призвало меня к делу, и я не имею права отказываться от него. Итак…

— Зайдите ко мне в четыре часа, мы поговорим.

Зигварт радостно вздохнул, он был уверен в победе.

— Позвольте мне проститься с вами, — обратился он к коммерции советнику, — меня ждут со страхом и надеждой, а в таком случае минуты кажутся часами.

— Идите к Адальберту, — серьезно проговорил банкир. — Он нашел в вас хорошего адвоката.

Зигварт подошел к американцу и с безмолвной благодарностью протянул ему руку.

После ухода Германа Морленд спросил вполголоса:

— Что ты скажешь об этом человеке?

— Скажу, что этот человек окончательно покорил тебя, а это нелегко сделать. Сознайся, Вильям, ты до сих пор не можешь примириться с тем, что должен отказаться от него?

— Кто тебе сказал, что я от него отказался? Я еще никогда в жизни не отказывался от того, чего хочу.

— Ну так это будет впервые. Теперь, когда Зигварт добился огромного успеха, попробуй-ка оторвать его от дела! Ты можешь предложить ему целое состояние, и он все-таки останется здесь.

— Да, деньгами его не возьмешь, не возьмешь, пожалуй, и честолюбием, потому что все его честолюбие сводится к тому, чтобы служить своей милой Германии. Но я знаю, против чего не устоит даже его упорство и перед чем он неминуемо сдастся. Очень возможно, что я скоро произведу над ним этот опыт. Ты не понимаешь? Впрочем, это еще не настолько вызрело, чтобы говорить о нем.

В тот же самый день Морленд зашел к своей дочери и рассказал ей о том, что произошло на вилле Берндта. Графиня не удивилась этим новостям, так как Траудль уже многое ей рассказала. Раз речь шла о спасении Адальберта, она не знала страха даже перед холодной и гордой Алисой и, все рассказав ей, попросила ее помощи. Морленд узнал об этом от дочери.

— Ишь ведь какова эта маленькая баронесса! Все думали, что она только и умеет, что играть в куклы, — насмешливо заметил он, — а она ночью бежит к своему поручику и проводит с ним столь романтическую встречу. Но ты, разумеется, не поверила в револьвер и трагический исход?

— Нет, я верю и тому и другому, — решительно ответила Алиса.

— Глупости! Он-то мог серьезно отнестись к этому делу, потому что у него не было другого выхода, но семнадцатилетняя девушка вряд ли может серьезно думать о смерти.

— В ней есть что-то такое, о чем мы и не подозревали. Я убеждена, что она пошла бы на смерть с любимым человеком и разделит с ним жизнь, какова бы она ни была. Я обещала от твоего имени помочь ей, а если ты не хочешь этого, то помогу сама. Они должны быть счастливы.

— Не собираешься ли ты играть роль ангела-хранителя этой нежной парочки? Но эту роль уже взял на себя Герман Зигварт. Невозможный человек! Впервые в жизни получил маленький капиталец и немедленно расшвыривает его ради сына человека, обманувшего его.

— Но ты не допустишь этого? Ты внесешь эти деньги?

— Нет, да и тебе не советую. Зигварт настоит на том, что однажды вбил себе в голову. Он ответит тебе, что это тебя не касается и что он сам хочет спасти своего друга. Но вот в чем он прав: он просит для него не денег, а работы. В этом Гунтрам нуждается больше всего. Пусть он узнает, что у нас, в Америке, не только весело живут, но умеют и работать. Со временем выяснится, что из него выйдет. Но довольно об этом. У тебя есть известия из Равенсберга?

— Бертольд писал мне третьего дня. Он снова пытался переубедить меня.

— Это совершенно напрасно. Он отлично знает, что мы никогда не отступим от своих желаний. Сегодня истекает назначенный срок. Он не приехал, следовательно, дело решено.

Алиса быстро, с недовольным видом подняла голову.

— Он не может приехать, не может принять твое условие. Отказаться от владения Равенсбергов, формально отречься от отца, выплачивать ему ежегодно пенсию, так позорно обойтись со стариком он не может.

— Но ты уже была согласна на эти условия, — возразил Морленд. — Я действовал только от твоего имени. Во всяком случае, я того мнения, что лучше как можно скорее окончательно разорвать то, что оказалось непрочным.

— Но ведь на самом деле ты наносишь тяжелое оскорбление моему свекру.

— А знаешь ли ты, что он сделал со мной? Знаешь ли ты, что я выслушал от него во время последнего разговора? Граф знал, что было поставлено на карту, и осмелился говорить, что мы только жалкие торговцы, годные лишь для того, чтобы позолотить своими деньгами обветшавшую графскую корону, и что мы должны были считать за величавшую честь возможность породниться с Равенсбергами. Когда мы дошли до этого пункта, я просто-напросто ушел от него. Но он раскается в этом!

Алиса не возражала. Ее самолюбие тоже было уязвлено этими словами.

После короткого молчания Морленд снова заговорил:

— Теперь главный вопрос в том, решилась ли ты на развод.

— Да, — холодно и решительно ответила молодая женщина.

— Хорошо. Тогда все останется как было решено. Мы устроим свой отъезд, и ты поедешь со мной в Нью-Йорк. Оттуда ты откажешься вернуться к мужу, и он начнет дело о разводе. Относительно твоего состояния не приходится делать распоряжений, так как, согласно брачному контракту, все права на него у тебя. Как только с разводом будет покончено, мы передадим кому-нибудь закладную на Равенсберг, чтобы застраховать себя от неприятностей. Мы не ответственны за поступки других людей, и они могут сами постоять за свои права.

— А Бертольд? — спросила она. — Я не хочу отягощать его дальнейшую судьбу.

— Бертольд получит отступную с тем условием, что он не только не будет задерживать развода, но, напротив, будет способствовать его скорейшему окончанию. Тогда через полгода все может быть закончено.

Они говорили о разводе таким же холодным, деловым тоном, каким говорили три года тому назад о браке. Ни отец, ни дочь не придавали значения разрушению семьи, имя которой носила графиня. Они пользовались правом сильного, считая его справедливым.

— Итак, ты согласна со мной. — Морленд встал. — Во всяком случае, ты ведь сохранишь имя и титул Равенсбергов, пока не вступишь в новый брак. Ничего невероятного в этом нет. Тебе всего двадцать два года. Но, впрочем, время покажет. А теперь мне пора, сейчас четыре часа, а я назначил это время Зигварту.

Молодая женщина молча смотрела в окно. Отец подошел к ней.

— Алиса, с каких это пор у тебя завелись от меня тайны? Прежде между нами была полная откровенность.

— Тайна? Я боюсь, что для тебя это уже не тайна.

— Нет! Вы оба выдали себя тогда, когда он принес тебе известие о своей победе. Тогда я понял, почему ты так скоро согласилась на развод. Но ясно ли ты осознаешь, какую жертву приносишь человеку, которого еще месяц тому назад никто не знал.

— Но которого скоро узнает весь мир! — горячо воскликнула Алиса. — Если бы я и сомневалась в этом, то ты сам доказал мне это своими словами, папа! Ты сам теперь не возражаешь и не противоречишь тому, что прежде считал невозможным.

— А ты сама считала это возможным три года назад? Я сам начал свою жизнь с нуля, как теперь это делает Зигварт, но он не умеет наживать проценты на своем таланте, его надо этому научить, и тогда он сумеет добывать золото. Во всяком случае, он человек с будущим, а это имеет для него решающее значение.

— И для меня тоже. Что касается настоящего, то пусть он на это время довольствуется дочерью Вильяма Морленда.

— А ты уверена в его любви?

— Да, — с торжествующей уверенностью ответила Алиса.

— Тогда надо дать ему понять это, до сих пор он видел в тебе только графиню Равенсберг и не мог думать, что ты скоро будешь свободной. Но знаешь, Алиса, он не будет покорным, податливым мужем. Это равенсбергская кровь.

— Что это значит, папа? Ты уже раз сделал мне такой же туманный намек. Мы говорим не о Бертольде.

— Нет, но о сыне давно уже умершего старого лесничего Зигварта. Герман не похож на старика-лесничего, но не бросилось ли тебе в глаза другое сходство? Вспомни его энергичный профиль, лоб и глаза. Они точь-в-точь напоминают чьи-то другие черты.

— Отца Бертольда! — воскликнула Алиса, — ты говоришь про него? Ты знаешь?..

— Я ничего не знаю, — прервал ее Морленд, — я только делал предположения и напал на верный след.

— Он это знает? — тихо спросила Алиса.

— Возможно, но ничем не показывает. Во всяком случае, для всех он есть и останется Германом Зигвартом, который, на свое счастье, родился и вырос в скромных условиях. Будь он на месте Бертольда, он походил бы на старика-графа и тоже был бы уверен, что все должны преклоняться перед ним. Теперь он научился работать, жизнь для него была тяжелой школой и сделала его способным постоять за себя. Но темперамент и характер он всецело унаследовал от отца. Вредит это ему в твоих глазах или нет?

— Нет, — с глубоким вздохом сказала Алиса.

В эту минуту им доложили о приходе Зигварта.

— Попросите его в мой кабинет, — сказал Морленд и снова обратился к дочери: — Ты позволишь ему проститься с тобой? Судьба еще в твоих руках. Ты приносишь в жертву графскую корону и старинное дворянское имя. Не будешь ли ты потом раскаиваться в этом?

— Никогда! — страстно воскликнула она. — Для меня уже нет выбора. Я хочу быть, наконец, счастливой.

— Тогда я пришлю его к тебе.

С этими словами Морленд вышел из комнаты и отправился к человеку, будущее которого было только что решено им и его дочерью.

Зигварт ждал американца в его кабинете, и Морленд немедленно приступил к делу.

— Вашему другу везет не по уму, — сказал он. — Теперь и моя дочь стала на его сторону. Баронесса Гельфенштейн посвятила ее в свою тайну. Вы ведь знаете, какую роль сыграла баронесса в этом деле?

— Да, — мягко ответил Зигварт, — она храбро пренебрегла приличиями и светскими правилами, чтобы спасти Адальберту жизнь. Без нее я, наверное, явился бы слишком поздно.