А когда я вернулась в больницу, оказалось, что Наташе стало хуже, и ее увезли на операцию, и было бы неплохо, если бы ее посмотрел известный профессор нейрохирургии. И я звонила этому профессору и уговаривала его, и мчалась через всю Москву, чтобы привезти его с дачи, где он отдыхал с семьей.

А через час у Алексея остановилось сердце, и его срочно реанимировали, и тоже повезли в операционную, и мы с мамой и Маргаритой Валентиновной, сменившими Шуру Петровну, разрывались, метясь между палатой Максимки и дверьми двух операционных, ожидая результатов.

Наташу вывезли после операции, не давая никакой гарантии на улучшение. И я снова повезла профессора, сначала в его клинику, где он вручил мне какие-то суперкатетеры, черт их знает, и что-то еще, я так и не поняла, и снова к нему на дачу, доставить светило в лоно семьи, и назад в больницу.

В тот момент, когда привезла медицинские инструменты, переданные светилом, то в операционную доставили уже Темку, а Алексея, пока еще живого, вернули в палату. Теперь дежурили у операционной и в палатах, где лежали Калинины, их родственники, а мы с мамой бегали узнавать, как дела. Я почти не посидела с Максимом, забегая лишь на несколько минут, но он большую часть времени спал, находясь под действием препаратов. Мама все старалась покормить меня и уговаривала отдохнуть:

— Ты вторые сутки, на ногах, практически не спала, почернела вся от переутомления! — выговаривала она мне громким шепотом в больничном коридоре. — Два часа ночи уже, езжай домой и выспись! И поешь нормально! Там Шура тебе все приготовила! Все, Слава, ты сделала, что могла, остановись, а то надорвешься!

— Ладно, — потерла я лицо ладонью, пытаясь содрать усталость, словно прилипшую паутину. — Сейчас дождусь, когда у Темки закончится операция, и поеду отдыхать.

— И не рвись сюда завтра с утра! — предупредила мама. — Мы с девочками распределили дежурство, так что Максим будет присмотрен и накормлен. А ты отдохни!

Хорошо бы.

Темку привезли из операционной в палату и сказали, что надо ждать утра, там ясно станет, как идут дела. Теперь с Калиниными находились их родственники, да и мама с подружками взяли над ними шефство, а я на самом деле должна была немного отдохнуть.


Я еле доехала домой, меня уже тошнило от руля и бесконечной дороги. Ноги дрожали, руки налились свинцовой тяжестью, голова гудела. В каком- то полузабытьи я смогла принять душ и, уже ничего не соображая, доползти до кровати и провалиться в сон.

И проснулась еще до семи утра, совершенно неотдохнувшей, разбитой, усталой, чувствуя непонятное беспокойство, словно забыла о чем-то важном. О чем?..

И тут меня осенило! А ведь Берестову могли сказать в больнице фамилию и возраст Максима, и тогда он точно сопоставил факты и уже все понял!

Нет, подумала я, он бы не ограничился дружеским звонком и любезным предложением помощи, не тот это дядечка, чтобы отмалчиваться и не спросить напрямую, желая разобраться во всем до конца! Он для выяснений и приехать бы сподобился, можете не сомневаться, хоть сто раз у него там слабость и потеря крови!

Все! Откладывать этот разговор больше нельзя! Я ему очень много задолжала в жизни и обязана сама, лично, отдавать эти долги!

Постанывая, я села на кровати, заставив себя сделать следующие усилия: подняться и потащиться в ванную комнату, принять контрастный душ.

Выпив две чашки крепкого горячего кофе, я уговорила себя что-то поесть, потом собралась и остановилась посреди комнаты, продумывая некоторые детали предстоящего непростого разговора, а обдумав, взяла несколько фотоальбомов с фотками Макса и два диска с домашним видео, которое мне в прошлом году смонтировали очень талантливые ребята. Может, пригодится. Если разговор получится, а если нет… тогда нет.

И уже на выходе задержалась, пару минут постояла, сомневаясь, но взяла и еще одну вещь.

По дороге я позвонила в больницу и узнала, как там обстоят дела. Пока без изменений. Иногда без изменений — это тоже хорошо! Леша все еще жив, и это уже большая победа! Максимка изводит наших трех дам шутками и попытками отправить их домой. Ну пусть. Веселись, сынок!

Я говорила и никак не могла понять, что мне мешает, неудобно почему-то, и, только убирая телефон в сумку, поняла, что волосы. У меня длинные волосы, ниже лопаток, и я всегда укладываю их в прическу, даже на ночь заплетаю в косу, и никогда не хожу с распущенными волосами, а сегодня даже на это сил не нашлось, я просто их расчесала и перекинула на грудь через левое плечо. Я усмехнулась: даже макияж полный не сделала, так, совсем немного оттеночных прозрачных теней и туши нанесла, да и оделась в таком легком загородном стиле — свободные брюки, полуспортивные ботинки с высокими бортами, тонкий свитер и короткая куртка, а к мужчине собралась! Да еще для такого непростого объяснения! Нет бы при полном параде, как в защитной броне!

Да на фиг! Без брони обойдемся, справлюсь!


— В гости пустишь? — спросила я, забыв поздороваться, когда он ответил на мой звонок.

— Ты где? — спросил Берестов.

— У ворот твоего дома, — оповестила я о своем прибытии и нажала отбой.

Я услышала, как отворилась входная дверь дома, потом его шаги по лестнице и по дорожке, прогремел открываемый замок, и калитка распахнулась.

— Проходи, — пригласил он.

А я мимолетно подумала, как заботливая жена прямо, зачем он вышел на улицу так легко одетым. И одернула себя за неуместную заботу. А еще, от нервов, скорее всего, как-то отстраненно отметила, что на нем дорогой спортивный костюм известной английской фирмы — широкие брюки, футболка и куртка. Я на такой как-то засмотрелась в Лондоне, хотела Максу купить, да его размера не было. Помню, очень тогда расстроилась, так мне этот костюм понравился, и я мысленно его уже видела на сыне, да и расцветки такой, как сейчас на Берестове, в бутике не было — светло-серой, жемчужной.

Так вот шла за ним в дом и думала о такой ерунде! Точно, от переутомления крыша-то моя понемногу сползает!

— Проходи, — еще раз пригласил Берестов, закрыв за собой дверь, помог мне снять куртку, придерживая ее сзади, повесил в стенной шкаф и подтвердил приглашение жестом руки, указав вперед.

Я вошла в знакомую мне по прошлому посещению большую, просторную гостиную и осмотрелась. Увидела на диване подушку и плед с откинутым на спинку краем, рядом на журнальном столике какую-то книгу с торчавшей из нее закладкой, пульт от огромной плазмы на противоположной стене, еще один пульт неведомого мне назначения, большую кружку, а рядом с ней бутылку с минеральной водой и банку с гранатовым соком.

— Присаживайся, — предложил он и, обойдя меня, подошел к дивану, взял плед и принялся его складывать.

— Нет-нет, — попыталась я его остановить. — Не убирай, тебе надо лежать.

— Я уже належался, — не прерывая своего занятия, отказался он от такой заботы.

Сложив плед, он вместе с подушкой переложил его в другой, дальний угол дивана и повторил приглашение, указав на кресло, стоявшее рядом, боком к дивану.

— Присаживайся.

И сам сел на диван. Я поколебалась полминуты. Мне надо было видеть его лицо во время разговора. Прямо видеть, а не сбоку, в глаза смотреть.

— Как Максим? — спросил он, не заметив моего небольшого замешательства.

— С ним все нормально, смешит бабушку и ее подруг, — ответила я и села в кресло, но только боком, на самый край, чтобы все-таки видеть его глаза.

— Молодец, — похвалил Берестов и спросил: — Кофе, чай будешь? Или вина? Мне по секрету врачи порекомендовали принимать в день бокал хорошего сухого красного вина.

— Нет, — покрутила я отрицательно головой. — Я за рулем, а кофе больше не могу.

И мы оба замолчали, испытывая некую неловкость момента.

Я не знала, как начать разговор, хотя и готовилась по дороге, и придумывала правильные, четкие фразы, а вот застряла, а он, не понимая причину моего внезапного появления, лишь строил догадки, и его это непонимание напрягало.

— Так, может, останешься? — решился предложить он, заодно проверяя свою версию о цели моего визита.

От неловкости и маетности я медленно заправила волосы за ухо, собралась с духом и посмотрела ему в глаза.

— Ты не за этим приехала, да? — уловил Берестов мое напряжение и совсем иной настрой, весьма далекий от любовной волны.

— Да, — подтвердила я его догадку и нервным жестом снова заправила выбившуюся прядь волос за ухо. — Мне надо тебе кое-что рассказать, объяснить.

И замолчала, сложила ладони вместе, наклонилась вперед, облокотившись на ноги, чтобы быть еще ближе к нему, видеть выражение его лица. Берестов сидел, откинувшись на спинку дивана, положив левую руку на подлокотник, внимательно смотрел на меня и ждал обещанного объяснения.

— Ты несколько раз говорил, что я тебе кого-то напоминаю, — вступила я в эту «воду», неотрывно глядя в его глаза, стараясь произносить слова четко и медленно. — Может, я тебе напоминаю саму себя. Когда-то давно ты знал меня как Славу Огневу.

— Этого не может быть! — резко сказал он и посуровел лицом.

И от него будто повеяло холодом и опасностью, я даже отстранилась и села ровно, положила правую ладонь на кресельный подлокотник, немного сжав его пальцами для поддержания духа.

— Может. Тогда я красила волосы в радикально черный цвет…

— Я бы заметил и понял, что это не твой цвет волос, тем более… — перебил он меня почти неприязненным тоном.

— Я понимаю, о чем ты, — перебила теперь я. — Но каждую пятницу перед нашей встречей я подкрашивала корни волос и брила нижние волосы, чтобы ты не догадался, что я блондинка. Я сначала попыталась их красить, но ощущения, скажу тебе, были непередаваемые! — попыталась пошутить я.

— Зачем? — не принял он шутки, все еще не веря мне до конца.

— Во-первых, я тебе понравилась именно с такой прической, а во-вторых, мне казалось, что так я выгляжу старше и соблазнительнее, что-то вроде роковой брюнетки. А мне очень хотелось тебе нравиться во всем, я даже клеила смывные татушки на голый лобок, чтобы придать себе еще большую сексуальность.

Он смотрел на меня напряженно еще несколько секунд, а потом выражение его лица начало меняться с отстраненного, холодного и сурового на удивленное и суровое: он поверил и даже головой, поражаясь, покрутил, и неосознанным растерянным жестом провел пальцами по брови.

— Но это слишком какое-то радикальное изменение, ты совсем другой человек, — Берестов снова покрутил головой от удивления. — А где твои шрамы?

— Мне убрали их в лондонской клинике пластической хирургии много лет назад, — ровным тоном, как учительница, объясняющая урок, пояснила я.

— Поэтому ты тогда так испугалась, когда натолкнулась на меня здесь? — продолжал он с нарастающим интересом. — У тебя было такое выражение лица, словно ты привидение увидела и перепугалась насмерть.

— Да. Я сразу тебя узнала, и это было для меня шоком, — подтвердила я.

— И поэтому ты не захотела продолжить наши отношения? — уже другим, более заинтересованным и глубоким, но все еще холодным тоном спросил Берестов.

— И поэтому тоже, — кивнула я. — Одноразовая встреча, какая бы она замечательная ни получилась, еще позволяла мне оставить свои узнавания при себе, но если бы мы стали встречаться регулярно — это уже совсем иная история, и я не могла бы скрывать от тебя правду.

— Понятно, — сдержанно согласился Берестов с таким аргументом и замолчал, задумавшись.

Что тут добавишь? Он же понимал, что с моей точки зрения он бросил меня, ужасно обидев, когда «уехал в Америку», с какой такой доброты душевной я должна делать какие-то признательные заявления или вступать в отношения с ним, имея за спиной опыт той боли, что он мне доставил. Даже после того, как он мне все объяснил, не подозревая, кому объясняет.

— Но это не единственная причина, по которой я отказалась от наших дальнейших встреч, — я запнулась, помолчала, собравшись в последний раз с духом, и, посильнее сжав пальцами подлокотный валик, наконец, произнесла самое главное: — Есть и другая. Дело в том, что Максим твой сын.

— В каком смысле? — не понял вот так сразу столь неожиданного заявления Берестов.

— В прямом. В том смысле, что ты его отец, — пояснила я.

Он так напряженно, так внимательно рассматривал выражение моих глаз и вдруг резко встал, обошел диван, и подошел к высоким стеклянным дверям, выходящим на задний двор, находящимся чуть в стороне за диваном, засунул руки в карманы спортивных брюк и молча смотрел куда-то вдаль, явно не красотами природы любуясь. Я не мешала ему, лишь поднялась и пересела на широкий подлокотник кресла, чтобы лучше его видеть, и смотрела в его закаменевшую от напряжения спину.