Виолетта Лосева - Два Виктора и половинка Антуанетты

С персонажами книг ей, действительно, было несложно – они поступали так, как хотела она. И говорили то, что она хотела. Даже выглядели они именно так, как ей было нужно.

В другом смысле гражданский брак не был таким гладким, как текст романа. «Может, пора перестать хотеть чего-то сверх того, что есть?» – думала она.

«То, что есть» радостно закивало головой. «Посмотри внимательнее!!!»

– Простота – не порок, – чирикала Марфа по телефону, помешивая «свежий супчик».

Не-е-ет, это был не просто суп, это был СВЕЖИЙ СУПЧИК!

Свежий супчик осознавал свою значимость в рамках модной кухни Марфы, где сроду не было ничего более существенного, чем кофе и полмандаринки.

Антуанетта точно знала, что если что-то хочешь, то выхода есть, как минимум два: делать что-то, чтобы реализовать свое желание или не делать ничего и страдать от этого.

– Милая моя, – шепнули ей хором здравый смысл и жизненный опыт, практически, хором, – есть еще один путь, о котором ты тоже догадываешься.

– Это то, о чем я думаю? – размышляла Антуанетта.

– Третий путь – просто перестать хотеть. Так тоже бывает, – многоголосие здравого смысла и жизненного опыта уже начинало раздражать Антуанетту.

– Ну уж нет, – возмутилась она, – это самое последнее дело – перестать хотеть. Так можно докатиться до полного безразличия ко всему. Можно согласиться, смириться со всем и заявить себе – я этого не хочу, и у меня этого не будет… Но как тогда жить?

– Вот так и жить, – усталыми голосами заявили поблекшие краски жизни.

* * *

Когда Куприянов исчез «с горизонта» в очередной раз, Аня решила, что все, хватит, довольно…

Было бы гораздо приятнее говорить все это вслух, стоя лицом к лицу с Куприяновым, но уж как вышло, так и вышло.

Сказала просто себе…

Этого было, безусловно, недостаточно, для полной гармонии, но сильно помогало в том, чтобы не впасть в отчаяние или тоску.

Вилли был рядом.

Когда Аня взвесила все – сама себе поразилась!

Вилли казался таким мягким, таким покладистым, таким бесконфликтным, таким все сглаживающим…

А на деле…

Именно он по-настоящему, по-мужски, выдержал все ее брошенный трубки, забытые обещания, неполитую юкку на подоконнике, отмененные свидания, капризы и взбалмошность.

А ведь мог (и не раз!) развернуться и уйти… Найти себе хозяйственную жену и жить с ней долго и счастливо… Не нужно было бы ее в театр водить, выслушивать ее жалобы на непонимание, да и на дачу она ездила бы с большим удовольствием…

Выдержал все, одним словом…

В какой-то момент Аня почувствовала, что было бы неплохо быть поближе друг к другу…

Незаметно для нее, Вилли перевез к ней свои отверточки…

Потом – футболочки…

Потом – переехал сам…

Он был таким удобным и милым, этот мирный Вилли. Таким обволакивающим и заботливым. Таким трепетным и заранее все прощающим.

Он никогда не обижался.

Настолько никогда не обижался, что она стала бояться его обидеть. А вдруг он, наконец, обидится?

Он никогда ни в чем не упрекал, только смотрел грустно, если уж она ляпала что-то такое, что совсем не лезло ни в какие ворота…

Нужно сказать, что это случалось нечасто.

Больше всего она боялась начать его жалеть.

Поводов для жалости не было. За исключением того, что он (по всем меркам, если таковые вообще есть) любил ее больше, чем она – его.

Аня тоже его любила. Даже очень.

Но, сомнения, которые грызли ее по любому поводу в любом состоянии и в любом процессе, продолжали грызть и теперь.

Странные это были сомнения.

«Чувствую ли я что-то по отношению к Куприянову»? – спрашивала себя Аня.

И отвечала себе – нет, не чувствую…

И тут начиналось… А, вдруг, я увижу его и пойму, что именно Куприянов – это именно тот, кто мне нужен?

А вдруг я расстанусь с Вилли, а он будет так сильно страдать, что даже мне будет от этого больно?

А вдруг я выйду замуж за Вилли, а потом мне встретится совершенно другой человек, и я пойму, что чувства к Вилли уже прошли?

А почему я себя об этом спрашиваю?

Наверное, просто потому, что я люблю Вилли недостаточно… Иначе я бы не задавала себе этот вопрос.

– Не дай тебе Бог понять и почувствовать, зачем действительно, нужна любовь близких, – сказала ей старая бабушкина шаль, которую Аня хранила в дальнем отделении шкафа и о которой вспоминала крайне редко.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Аня, перебирая одежду, – Вилли, кажется совершенно все равно, что на мне надето или какая у меня прическа.

– Это совершенно не при чем, – вздохнула шаль, – Я говорю о том, что близкие любят нас безусловной любовью. Мы ее не замечаем. Они – как теплые шали, которые лежат на антресолях. Ты просто знаешь, что они там лежат. Что они есть у тебя. Редко вспоминаешь. Редко уделяешь внимание.

– Ну и? – поторопила Аня.

– А потом может прийти ситуация, когда ты захочешь просто уткнуться носом во что-то теплое и родное. Просто потому, что все другое не будет иметь никакого значения. Деньги. Блеск. Игры.

«Надо подумать над этим, – решила Анна и пообещала себе сделать это в ближайшее время. Когда она обещала что-нибудь (даже себе), она твердо верила, что сдержит слово.

Очарование Зи уже перешло все границы дозволенного. На вечеринке, посвященной актрисе, слегка за 40, которая хорошо знала жизнь, Зи блистала всеми своими оттенками.

Актриса восседала на импровизированном троне таким образом, что вся труппа поневоле была «у ее ног». Главный режиссер примостился на ступеньках «трона», а гости – труппа и работники театра – развлекались как могли.

Каждый занимался своим делом. Зи сверкала всем своим существом, драматург кусал себе локти, осветитель смотрел на Антуанетту голодными глазами, но все равно не понимал, чего стоит «слезинка ребенка»…

Марфа вспоминала что устроил ей любимый после того, как она сходила послушать джаз со своей бывшей одноклассницей. Ее просто переполняло желание во всех красках рассказать кому-нибудь как он…

Он, который не обижался ни на какие ее ляпы, фразы и действия, даже тогда, когда она уже была уверена, что пора… Он, который приготовил романтический ужин с шампанским, шпротами и букетом ромашек, не дождавшись ее в оговоренное время (а именно, в 23.00 и ни минутой позже) бросил трубку, когда она позвонила ему сообщить о том, что она еще немного задержится…

Любимый не понимал при этом, что одним бросанием трубки он переворачивает все с ног на голову и становится виноватым номер один…

Несмотря на то, что жизнь Марфы нельзя было назвать лишенной ярких событий, рассказ о том, как он – любимый деспот – бросил трубку, и как после этого было заключено перемирие, просто переполнял ее.

По сути, это было даже не событие – не ссора, не скандал, не громкое выяснение отношений – а всего лишь маленькая размолвка.

Но… Это была размолвка с любимым, а, значит, всё имело значение. Марфа предвкушала, как она будет рассказывать об это Зи: что подумал он, что ощутила она, как она почувствовала его страдания и обиду на расстоянии…

И как было хорошо потом, когда она простила ему его страшный грех…

А Зи, роскошно закинув одну длинную ногу на другую, сжимая в ломких пальцах тлеющую сигарету, в романтическом платье с оборками, которое не вязалось с ее роковым образом, с голой спиной – вся просто воплощение порока и страсти – гипнотизировала художника-декоратора, который неожиданно взял микрофон и запел песню «Ты у меня одна… Словно в ночи луна… Словно в степи сосна…»

Драматург поморщился… Это было так далеко от модерновых экспериментов сексапильной Зи, что более неподходящую песенку трудно было представить.

А с Зи постепенно с каждым куплетом словно макияж снимали – слой за слоем.

«Ты у меня одна…» – пели ее родители друг другу много лет назад, когда люди только узнали, что такое бард, а маленькая Зи училась в начальной школе…

«Ты у меня одна…» – шептал ей пятнадцатилетний мальчик на дискотеке, с которым Зи-восмиклассница держалась за руки.

«Ты у меня одна…» – эту песенку каждый раз включал у себя на планшете Василий Иванович после размолвки с Еленой, которая ждала от него каких-то слов, сразу переставала дуться, потому что сразу понимала что именно он хотел бы ей сказать, но не находил нужных слов…

«Ты у меня одна…» – говорило зеркало на потолке в спальне Эмилии, предполагая… Хотя… Что тут можно было предполагать? Она была одна в своей спальне, а зеркало на потолке осталось от прошлых хозяев квартиры…

Художник-декоратор пел хорошо.

Не так, как обычно поют актеры, не заботясь об отсутствии голоса и компенсируя эмоциями и мимикой недостатки пения, а как просто человек, который решил спеть песенку для роскошной женщины, которая ему давно и сердито нравилась. И куча народу вокруг (да не просто народу, а людей, которые, в большинстве своем, могли изобразить и исполнить что угодно и где угодно) не мешали ему совершенно.

Он пел для Зи, и все это видели. Незамысловатая песенка каждому напоминала о своем. Даже тем, кто слышал ее в первый раз.

– Артур, вы бесподобны, – выдохнула актриса слегка за сорок, которая, несмотря на внешнюю принципиальность, была вполне добродушной дамой, – Зи, твой ответ?

Зи улыбнулась и кивнула бармену, который что-то настраивал в системе караоке.

Иногда бармен понимал Зи с полуслова. В отличие от режиссера.

Драматург встрепенулся. Ответ непредсказуемой Зи мог прозвучать по-разному.

– Все говорят: он маленького роста… Все говорят: одет он слишком просто… Все говорят…поверь, что этот парень… Тебе не пара… Совсем не пара…

Гости, которые присутствовали на вечеринке, и которым было слегка за 50, слышали эту песенку от своих родителей… А может в детстве… А может на пластинке… Или просто по радио…

Но откуда ее могла знать Зи?

Зи встряхнула рыжей гривой: – А он мне нравится, нравится, нравится… И для меня на свете друга лучше нет…

Драматург уже просто догрызал свои локти. «Мы живем в мире людей, событий, процессов и вещей», – эта фраза летала в его голове, когда он виде поющую Зи, и он мучительно морщился, стараясь вспомнить: «Но должно быть что-то еще…»

– А он мне нравится, нравится, нравится…, – Зи, спрятав в оборках платья свою супер-современность и «контепморальность» (как говорил драматург, а он уж знал толк в словах и словечках) пела в стиле ранних 60-х…

А, впрочем, о каком стиле и каких 60-х можно было говорить, когда все присутствующие – от талантливых и харизматичных до самых тривиальных и будничных – были под обаянием Зи, которая смотрела прямо в глаза художнику-декоратору и каждое слово было обращено к нему, невзрачному и незаметному среди ярчайших личностей, которыми считали себя все причастные к театральной сцене?

– Ну ты даешь! – обаяние Зи достигало критической массы.

– Да уж, она, действительно, дает!!! – отозвалась критическая масса, – ничто не достигает меня так часто, как очарование этой сумасшедшей Зи. Не знаю, как у нее это получается.

– Да уж, она и до меня доходит, – вставил свои десять копеек «предел», до которого доходила Зи.

– И мне достается, – осторожно сказала «ручка». Все-таки «дойти до ручки» было более брутально, чем «дойти до предела».

– Только я знаю, где и как управляется эта девушка, – гордо дал понять тумблер переключения скоростей в голове у Зи.

– Она неуправляема! – хором воскликнули правила хорошего поведения, штампы и стереотипы, – Она все ломает!

«Она все ломает», – мысленно повторил драматург, продолжая кусать локти от того, что Зи смотрела в глаза художнику-декоратору и напевала «а он мне нравится…»

Драматург знал, что Зи может изобразить все что угодно, но в данном случае она пела совершенно искренне, и ему ничего не оставалось делать, кроме как ерзать от подступившей досады.

– Интересное прочтение, – протянул неглавный режиссер, когда стих шум оваций.

«Фразой «интересное прочтение» можно потушить любой огонь,» – тихо прошумели овации в голове у художника-декоратора. – «Если бы неглавный режиссер не был таким занудой, возможно, у него и были бы какие-то шансы…»

– Мы есть, мы есть, – пискнули шансы, – Мы постоянно подаем знаки всем, только не все нас видят. А уж пользуются – вообще, единицы!

– Я позволю себе не согласиться с Шекспиром, – не сказал, а произнес неглавный режиссер, – Прости, старина Уильям!