— Да, я вас узнала, — почти улыбнулась она забавному, на взгляд русбандов, акценту из телефонной трубки, — вы тот любопытный гевронский наблюдатель.

— Яа! Яа! Я обещал вам позвонить, помните?

— Я помню, не стоит так сильно надрываться, — вспомнила она похожее на звук дождя молчание. — Но он звонил мне, не так давно.

— Значит, вы уже знаете?

— А что я должна знать?

— Случился… эээ… как это по-русбандски… дас инцендентен. Он говорил вам об этом?

— Нет, — снова вспомнила дождевое молчание Шимпанзун, — он ничего не говорил. Но я об этом знаю.

— К сожалению, погиб один… как это…. шофератор!

— Я все это знаю. Зачем вы мне об этом говорите?

— А с вашим знакомым все в порядке, — не смотря на добрый, насчет назойливости, совет, продолжил надрываться гевронец, — собственно, об этом я и хотел вам сообщить.

— Спасибо, — не сильно удивившись анекдотной простоте геврона, поблагодарила Шимпанзун. — А вы не знаете, они еще долго там пробудут?

— Своего представителя мы ждем очень скоро, как это… на днях. Она прилетит самолетом.

— Понятно, это ваши, — теперь точно зная, почему русбандам так трудно разговаривать с гевронами, Шимпанзун все же спросила: — А наши?

— Не знаю, вероятно, позже.

— Я поняла, — недолго помолчала Шимпанзун. — Ну что же, вы выполнили свое обещание, спасибо. Всего хорошего, и звоните, если будут новости. Пока!

— Пока, яа позвоню.

"Позвони", — про себя согласилась Шимпанзун и, положив трубку, села в кресло. Рядом с телефоном, ожидая скорого звонка — как тот наблюдательный и незамеченный ею ангел. Звонок раздался через минуту — вероятно, минимальный промежуток времени измерения гевронского мгновения.

— Ало?

— Это снова яа.

— Узнали что-нибудь новое или забыли что-то старое? — усмехнулась она.

— Забыл. Когда вернется Гибне, фру Гибнсен, так зовут нашего представителя, то я вместе с ней улечу домой.

— Счастливого пути.

— Знаете… — геврон снова применил тактику тщательных пауз, — яа и раньше мог улететь… (пауза), но остался… (пауза), из-за вас.

— Знаю, — четко ответила Шимпанзун, не желая, но все же подумав о разности темпераментов и различиях культур, вместе — температур. — И вы хотите, что бы я проводила вас до самолета?

— Яа хотел бы вас увидеть.

— И это при живом и сильном муже? — все же постаралась удивиться она. — Не стыдно? Не страшно?

— Он вам не муж, — точно констатировал гевронец.

— Может быть и так, но о длинном носе вам все же не стоит забывать.

— Извините, — теперь применил природную вежливость геврон, — но там, на аэродроме, яа понял, что это было расставание, прощание навсегда. Яа это понял, глядя на вас.

— Кондуктор поспешил.

— Что? — снова не понял русбандской идиомы геврон. Да и зачем ему это понимание нужно?

— Нет, ничего, это я так, сама себе, — решила пояснить Шимпанзун, — игра слов. Все нормально, все хорошо.

— Ну что же, я рад за вас. Если это так.

— Это так.

— Значит, мы не увидимся? — задал геврон точный и на этот раз почти без паузы вопрос.

— А вы предлагаете мне экскурсию в Мармунез?

В ответ молчание, но на этот раз в национальной паузе уже возможно различить предпосылки обдуманного старта.

— Дело в том, что я буду в вашем городе. Сделал пропуск. Аллоо?

— Хорошо, — согласилась с точным направлением гевронской мысли Шимпанзун, — позвоните мне, когда приедете, и если вам не повезет, то я, может быть, сниму трубку.

— Яа! Я понял. Буду надеяться на невезение, — сдержанно, как и полагается — по-гевронски обрадовался Мак, — до свидания.

— До скорого, — кивнула трубке Шимпазун и положила ее на рычаги, опять впустив в комнату тишину и молчание. Она хоть и не гевронка, пока, но ей тоже, похоже, необходима пауза и возможность отступления.

* * *

21. Двенадцатый день на планете обезьянн.


— Это родственники того носача, а та обезьянна, в черном, его мать, — пояснил хоть и белый, но военный халат. Они только что вытащили, из холодно-кислого полуподвала на белый свет уже обшитый досками цинк и пропыхтели вслед за белым халатом через ярко освещенный олнцесом двор госпиталя к своей машине. А в десяти-пятнадцати метрах от них — длинный автобус, и толпа чихаков, и та обезьяна, в черном. Приехали за своим, и теперь, подчиняясь дурной закономерности, столкнулись нос к носу. Или стая к стае, разделенные лишь только в ушах шумящей пустотой враждебности, шириной в твердый взгляд или шипящее слово. Отделившись от "УАЗа", подошел один из длинноносых, но короткоствольных ментов, все еще болтающихся с ними — Несрань Несранью, а случиться может все, и все должно быть описано и запротоколировано.

— Вам лучше поторопиться, — спокойно сказал он.

— Зачем же? — громко переспросил его Примат. — Мы ведь не спешим, правда? — повернулся он к пехтмурам, уже загрузившим тяжелый ящик в кузов. — Перекур, но осторожный.

— Я вас предупредил, — не желая спора, пожал плечами носастый мент с "коротышом" на плече.

— Я вас понял, — кивнул Примат, отмечая его спокойно скользящий по всему без разбора взгляд. — А почему отца нет?

— Он мстил за отца, — не меняя скорости скольжения, ответил мент и равнодушно поправил автоматный ремень. Он из местных, он ко всему привык.

А в рядах пехтмуров неподвижность мысли и молчание, только сгорающий пепел сигарет чертит в горячем воздухе невидимые дуги, а сизые дымы, недолго задерживаясь в неприятном и напряженном пространстве, тают чуть выше голов и еще не выгоревших коротких волос.

Задвигались носачи — в проеме подвала опять появился белый халат. Их стандартен, не обшит деревянным саркофагом, не "двухсот". Мальчишку-чихака, убившего Мичурина выстрелом из "Дауновки", сегодня же заколотят и закопают, а над могилой, радуясь непонятной для Примата радостью, водрузят длинную пику с зеленым лоскутом — знак доброй воли божества к искавшему и нашедшему храбрую смерть. И, следовательно, сопливый длинноносый обезьянн, скорее всего еще не познавший обезьянны, но по случаю состоявшейся мести ставший то ли джигитом, то ли шахидом, попадет прямо в рай — туда, куда и метился. Будет ли рада этому обстоятельству его мать? Удивительно, но скорее всего, да.

— Поехали, — тихо, по-ментовски приказал Примат.

Интересно: а мать погибшего чихака не завыла и не стала рвать на себе волосы, как это часто демонстрируется по телевизору. Она молчала и вряд ли помнила сейчас о Великодушном Лохе.

— Поехали! — прикрикнул на пехтмуров мичудрил и вместе с ними полез в кузов. В кабине двое, Примат да водила — по дороге нужно заехать за гевронкой. Начальство, боясь случайных осложнений, обязало довезти ее до аэродрома и довести чуть ли не до трапа самолета — наверное поэтому Примат, как только они выехали за ворота госпиталя, убрал пришпиленную к лобовому стеклу "двухсотую" табличку.

После случившегося комадрильство приказало сгрузить оставшиеся лекарства в спокойной Несрани, что и было сделано, а отважная гевронка засобиралась домой — даже в ее местами заснеженной бестолковке шевельнулась разбуженная страхом здравая мысль. И вот теперь всем им по пути — в аэропорт.

Она ждала их у миссии с белыми джипами и упитанными сотрудниками, теперь послушно не покидая зоны ответственности Примата, граница которой — уже близкий борт самолета. За недели походной жизни она сумела сблизиться с пехтмурами, и к удивлению своему увидела, что русбанды не такие уж и кровожадные, как их рисует красочная пендосская пропаганда, а носари совсем не похожи на ангелов без крыльев, какими их изображает вся та же пропаганда. Да и русбанды поняли, что и гевроны, в общем-то, вполне живые обезьянны, вот только Мичурина жаль.

— Что-то вы не веселы, — наверное, минут через пять молчаливой дороги спросил ее Примат, — мало веселого, правда?

Конечно же, нужно было бы и дальше молчать, до самого аэропорта, и не выдавать вдруг появившихся во дворе госпитального морга соплей, но он не сдержался и наверняка напугал ее несвойственной большому телу и черному взгляду тенью — тенью истеричности.

— Вы сами знаете, что жизнь часто бывает несправедливой, а иногда жестокой, — вполне рационально ответила Гибне, — и не только у вас.

— Такова жизнь? — находясь в тени, как можно спокойнее кивнул Примат. — Такова смерть!

— Не спорьте, это ваша страна, — уже точно рационально напомнила ему о различиях темпераментов и культур гевронка.

— А я не забываю об этом, — удивляясь себе и силе тени, возразил ее рациональности Примат. — "О, юноша, послушливо внимай — народу своему не изменяй…" — вспомнил он строчку стихотворения средневекового поэта-носаря, — а результат вы видели сами. Вон, в кузове, в герметичной упаковке.

Гибне не стала спорить, подчиняясь рациональности гевронских извилин и тормознутости характера, а может быть уже и чему-то другому.

— Ладно, — улыбнулся Примат, вспомнив, что перед ним хоть и упертая, но все-таки обезьянна, — минутная слабость. Вот посажу вас на самолет — и все, ваши приключения кончатся. Хотя, впечатления останутся, правда? Как там называется ваш город?

— Хрюхернос. Но и вы скоро вернетесь в ваш город. Я знаю, что в нем много военных, но там, я точно знаю, не стреляют.

— Стреляют, — успокоил ее Примат, — но не в нас. Слышали, наверное, передел собственности? Но сначала мне придется отправиться к родителям Мичурина, вместе с ним.

Больше они ни о чем таком не говорили, но позже, во времени между регистрацией и посадкой, сдав в багаж крепкую гевронскую сумку, Гибне зачем-то вытащила из нее небольшой фотоальбом и решила показать Примату свои домашние фотографии. Картинки с выставки — с окраины далекого отсюда и близкого от границы и от Северообезьяннска, но все равно нереального города Хрюхерноса.

— Хорошая собака, — вежливо оценил размеры черного дога Примат.

— Ну а рядом, узнаете?

— Конечно, только вы здесь сытнее выглядите.

— А вот и дочка, — указала она на новое фото, где девочка лет десяти или одиннадцати с тем же большим и ушастым догом стоит на аккуратном мостике.

— А вот и все мое семейство, — прокомментировала она следующее фото, на котором к уже известным персонажам присоединился стандартно долговязый геврон.

— Наш дом.

На севере, независимо от того, Геврония это или Русбандия, предпочитают строить деревянные дома, и получается красиво — снаружи, и уютно — внутри.

— А вот еще раз я, и дочка, и собака.

— Симпатично, — еще раз вежливо кивнул Примат. — Имея такую семью, и дом, да и страну, как вы думаете — глупо рисковать собою и другими, или нет?

— Да, теперь я признаю, что не понимала, куда еду. Это глупо, но я даже представить себе не могла, что кто-нибудь когда-нибудь будет в меня стрелять. И совсем не я должна была ехать.

— Но вы бы могли отказатсья.

— Могла бы, — вздохнула Гибне, — но получается, что сама напросилась. У вас говорят — приключений захотелось… дас вундер сфинкерсен, — по-гевронски добавила она.

— Угу, — кивнул Примат, поняв смысл добавления, вот только… как быть с числом "двести"?

— Взгляните, — оправдываясь, разгорячилась Гибне, — разве там может что-нибудь случиться? — она снова раскрыла альбом. — Олнцесная Геврония, как вы здесь говорите.

— Многие обезьянны только и мечтают о такой жизни, пускай насчет приключений не самой интересной, но зато спокойной. Счастливой, как зимняя спячка! Так многие думают, а родители Мичурина уж точно. Вот для вас я сейчас провожатый в ваш, в фотографический рай, а для него — сопровождающий. Понимаете разницу?

— Да, понимаю. Но все, слава богу, позади.

— Для вас, — согласился с ней Примат, в свою очередь понимая разницу между упертостью и напором, — но знайте, что я тогда не просто так за чихаком по склону бегал. Если бы на вашем месте был обезьянн, то пулю свою он от меня обязательно получил бы, со склона, из чихакской винтовки. А там гунди, доказывай, экспортируй сопли. А так… я даже не целился в вас, верите?

Гевронка смолчала.

— За смерть обезьянна, даже двух, вы ничем не заплатили, кроме возможных угрызений совести, а это слишком малая цена. Понимаете?

И опять в ответ тишина.

— Ну что, пора на посадку? — выговорившись, решил разрядить обстановку Примат.

— Пора, — Гибне с готовностью встала, еще не до конца переварив услышанное, однако в поспешности ее движения родился еще один не заданный вопрос.

— А у вас есть семья?

— Я не женат, — с надеждой на прощание улыбнулся Примат, — мне все еще везет.

— Извините, а та обезьянна, на аэродроме?