…Леня встретил ее на вокзале, мама успела ему телеграмму дать. Всю дорогу она плакала, лежа на своей верхней полке и с ужасом спрашивая себя – зачем… Внутри было пусто и гулко, и очень хотелось никуда не приезжать, а все ехать и ехать и плакать, отвернувшись лицом к стене. И слезы были какие-то странные. Безвкусные и маетные. Наверное, такие они и бывают, когда внутри пусто. И вот уже поезд медленно катит вдоль перрона, и мелькают лица встречающих. А вот и Ленино лицо – радостное и немножко тревожное. В руке мокрые гвоздики зажаты. Дождь. В этом городе всегда дождь…

Она вышла из вагона последней. Встала против него, ответила на улыбку. Слишком счастливую, слишком смущенную. Взяла цветы, поднесла к лицу. От гвоздик остро и вкусно пахло свежестью, холодным дождем и Лениной радостью. Да, радость имеет свой, особенный запах. Чистый, волнующий и немного дрожащий. Всегда чувствуешь, когда человек тебе рад. Просто так рад, и все. Леня был рад…

– Привет. Хорошо, что ты приехала. Пойдем скорее – промокнешь. Знаешь, здесь дождь особенный такой, за минуту промокнуть можно. К нему привыкать нужно. Пойдем…

Он говорил так, будто ничего странного в этом ее приезде не было. Будто так и должно быть. Будто она просто из отпуска вернулась. Домой. А он встречает ее на вокзале. Почему-то вдруг вздохнулось легко и свободно. Так вздыхается после долгого плача – это душа на место возвращается. Поплакала, мол, и будет. Показалось даже, что она и впрямь ехала – к нему… Не от горя своего бежала, а именно к нему и ехала, к Лене Гофману. К чужому, по сути, человеку. Вот кто он ей? Одноклассник? И что с того? Она в школе даже в сторону его не смотрела. Она в одну только смотрела сторону. В Димкину. Нет, чувствовала, конечно, Ленин на себе внимательный взгляд и письма его потом с удивлением читала, но чтоб вот так – сесть на поезд и приехать… Чистой воды авантюра.

Комнатка, которую снимал Леня, оказалась полуподвальной, сырой и холодной. Бывшая дворницкая. Половина маленького окошка выходила во двор-колодец, закатанный в неровный асфальт – ни деревца, ни травинки. Непривычно, конечно, но ничего. Зато красивым фасадом дом глядел на Невский. Выйдешь – душа дрожит. Леня сразу потащил ее по городу гулять. Напоил чаем с дороги, и вперед. Вернулись поздним вечером уставшие, сели ужинать, Леня бутылку вина открыл, тост за ее приезд произнес. Она выпила глоток – сразу глаза слипаться начали. Устала. От всего устала. Одно только желание и было – бухнуться куда-нибудь и спать, спать…

– Май, я за ширмой тебе постелю. На диванчике. Я тут ширму хозяйскую раскопал, раритетная вещь, между прочим. Старинная. Погоди, сейчас покажу…

Так она оказалась за ширмой. Целых две недели за этой ширмой-гармошечкой прожила, ни о чем не заботясь. Не вспоминая. Не думая. Не терзаясь. Вставала поздним уже утром, слонялась по комнате, впервые в жизни ощущая на вкус прелесть женского безделья. Душа оживала, возвращалась по-хозяйски на свое законное место. Раненая, конечно, но ничего. Если заболит вдруг – лекарство вот оно, под рукой. Стоит лишь одеться потеплее, взять зонтик и выйти на эту красивую людную улицу, Невский проспект, пройтись по его мостам, потом на набережную, постоять у парапета, подышать холодной и вкусной влагой, вобрать в себя немножко торжества гордой красоты этого странного города… Он каждый день был разным, этот город. Он принял ее в себя, обласкал, успокоил. Наверное, он счастливых не любит. А таких, как она, любит. В лучших своих чувствах униженных и оскорбленных.

К вечеру приходил из университета Леня. Она готовила немудреный ужин, и они опять куда-то шли. О любви своей, в письмах писанной, Леня не заговорил ни разу – Майя ему за это благодарна была. Потом, правда, странно стало, чего это он молчит-то? Может, ей уже уезжать пора? А что, погостила, и будет. Она даже решилась как-нибудь спросить его об этом, но события вдруг стали разворачиваться в такой бешеной круговерти, что не до вопросов стало. Однажды утром она проснулась от настойчивого стука в дверь…

– Майя?! Дубровкина? А ты как… Ленина мама разглядывала ее так, будто она была привидением, нагло завернувшимся в халат сына и лохматым спросонья. Майя тоже растерялась, отступила, заморгала испуганно.

– Ой, прости, Маечка… Я напугала тебя, да? Я ведь прямо с поезда… Надо было мне предупредить… А где Леня?

– А… Он в университете… Да вы проходите, проходите, Анна Альфредовна! – с перепугу вспомнила она имя Лениной матери. – Я вам сейчас все объясню! Вы только не подумайте чего плохого, ради бога…

– Ой, да ничего такого я и не собираюсь думать! Что ты, девочка. Если у вас что-то сложилось, я ведь только рада буду… Я же знаю, как Леня к тебе относится. С ваших школьных лет еще знаю. Может, мне в гостиницу поехать? А?

– Нет! Нет! Заходите! Я сейчас оденусь, я спала еще…

Метнувшись за ширму, Майя стала трясущимися руками натягивать на себя свитер. Ничего себе, в гостиницу! Может, она думает, что они тут… О господи, кошмар какой! Руки тряслись, как в лихорадке, будто застали ее за чем-то постыдным, да еще и проклятый свитер никак не хотел надеваться. Только потом она обнаружила, что в спешке просунула голову в рукав, чертыхнулась тихонько и заставила себя сосредоточиться. В самом деле – чего это она разволновалась так? Ну, приехала и приехала мама… И пусть себе думает, что хочет…

– Маечка, ты где там? Выходи быстрей, я с тобой радостью делиться буду! Всю дорогу меня распирало, прямо сдержаться не могу!

– Да? А что такое? – выглянула из-за ширмы Майя.

– Представляешь, у меня же в Германии родственники отыскались! У моего папы брат старший был, он очень давно туда на жительство уехал. А мой папа вскоре после его отъезда умер, и мы потерялись как-то… Я его не искала раньше – боязно было. А потом взяла и осмелилась. А чего, думаю, сейчас все друг друга ищут! Сейчас можно! И вот, представляешь, неделю назад письмо пришло из города… Господи, как его, забыла! Сейчас посмотрю!

Она принялась торопливо рыться в старомодной лаковой сумочке и вскоре извлекла из нее конверт, протянула Майе.

– Хельмут Гофман, город Билефельд, ФРГ… – медленно прочитала Майя. – Так это что, Анна Альфредовна, Хельмут Гофман и есть ваш дядя, да? Вашего папы брат?

– Нет, девочка, это не дядя, это его сын. Получается, брат мой двоюродный. А дядя давно умер.

– Что ж, жаль, конечно…

– Да, жаль. А еще Хельмут написал, что очень хочет со мной встретиться. Что и папа ему велел, когда умирал, меня найти обязательно. А самое главное, Маечка, он сюда хочет приехать, представляешь? В Питер! Пишет, что их фирма решила здесь свое отделение открыть. Они эти производят… господи, как их? Интересные такие машинки… Газонокосилки, во как! Пишет, что в России сейчас как раз на них большой спрос…

– А когда? Когда он хочет сюда приехать?

– Да через три дня, господи! Я Лене ничего писать не стала, думала, сюрпризом… Ой, Маечка, надо же будет его встретить! И гостиницу хорошую подыскать! Боже мой, сколько хлопот… Я так волнуюсь, Маечка…

– Ну да… Ну да… Конечно, Анна Альфредовна! Я за вас рада… Я уеду вечером, сейчас только за билетом схожу…

– Да ты что, Маечка! – испуганно вытаращилась на нее Ленина мама. – И не вздумай даже! Я ведь не к тому, чтобы ты уезжала!

– Да нет. Я вам, наверное, мешать буду. Тут дело семейное, а я человек посторонний…

– Да бог с тобой, девочка! Ну какая же ты посторонняя, если Леня тебя любит! И вообще… Если честно, я так рада за него…

Следующие три дня прошли в приятных и суматошных хлопотах. Хотя насчет приятности – это с какой стороны посмотреть, конечно. То ли она приятность, то ли неприятность, и не разберешь…

– Маечка, а у тебя платье какое-нибудь есть? – застала ее врасплох неожиданным вопросом Анна Альфредовна. – Неловко же идти на встречу в джинсах и свитере! Неудобно как-то.

– Ой, так давайте я дома останусь! – предложила Майя. – Конечно, неловко!

– Нет, Маечка. Мы лучше знаешь что сделаем? Мы завтра с утра устроим поход по магазинам. И тебе что-нибудь купим, и мне не мешало бы приодеться для такого случая.

– Извините, Анна Альфредовна, но у меня на покупки денег нет. Я как-то не планировала…

– Да ничего страшного, Маечка! У меня есть деньги! Я же знала, я чувствовала, я готовилась к этому случаю… И не отказывайся, пожалуйста! Я понимаю, ты девочка гордая, щепетильная, но ведь и я тоже от души предлагаю. Все-таки праздник, такое событие!

– Но…

– Никаких «но», Маечка! Все, решено! Завтра идем по магазинам! И в парикмахерскую! Мне кажется, что тебе очень короткая стрижка пойдет…

Что ж, надо отдать Лениной маме должное, стрижка ее и впрямь преобразила. Кардинально. «Зимняя вишня» называется. В те времена кто только с этой «зимней вишней» на голове не красовался! Хотя редко кому она подходила. А Майе подошла очень даже хорошо. Прямо как тут и была. Она сначала испугалась, когда парикмахерша стала безжалостно срезать с ее головы жесткие блестящие пряди, и они падали на пол, будто смертельно на нее обиженные. Даже боялась глаза к зеркалу поднять. Тем более она сроду в парикмахерских этих не бывала. Вообще. Завязывала тугой хвостик сзади, этим и довольствовалась. Пробовала, правда, и на бигуди завивать, и распускать, но куда там… Волосы были жесткие, как проволока, и торчали некрасиво в разные стороны, как у бабы-яги. А еще говорят, волосы человеческий характер определяют. Ерунда! Вот у нее волосы жесткие, например, а характер – мягче и не придумаешь. Никогда за свое не борется. Уступает без боя. Как вот Димку Дине уступила. Динка-то покруче характером оказалась, хоть и волосы у нее мягкие да белокурые, как у ангела. У злого ангела…

– Ну все, можно смотреть! Просто шикарно получилось, по-моему! – вздрогнула она от прозвучавшего над ухом звонкого голоска парикмахерши.

– Ой… И правда – хорошо… – сама не узнала себя в зеркале Майя. – Только я другая какая-то совсем…

– Да не другая, а полностью преобразившаяся! В лучшую сторону! Смотрите, как вам идет! Вы такая высокая, худенькая, вам стильная стрижка сама собой напрашивалась!

Майя осторожно провела рукой по тугому ершику на макушке, потрогала челку, низко спустившуюся на глаза. Другое совсем лицо.

И глаза блестят по-другому, и длинная шея обнажена непривычно и вытянута, как у мальчишки-подростка…

– Ой, Маечка, как трогательно! – всплеснула ручками Анна Альфредовна, увидев ее в фойе парикмахерской. – Боже мой, какая же ты хорошенькая…

Потом они купили ей брючный костюм. Черный, модный. С широким поясом на пиджаке. И опять она не узнала себя в зеркале примерочной. Красивая стильная девушка по ту сторону зеркала была вовсе не Майей Дубровкиной, старшей дочерью несчастной многодетной вдовы Алевтины Дубровкиной. Девушка была из другого мира. Из того, куда бывшей Майе Дубровкиной только чуть приоткрылась дверца. Приоткрылась, а потом распахнулась настежь. Входи! Входи, пока зовут!

Встреча с немецким родственником получилась очень трогательной. Анна Альфредовна с утра очень нервничала, пила кофе литрами, грела о чашку ледяные руки. Потом стояла на перроне с застывшими глазами, как солдат на посту, зажав в ладони пять белых розовых бутонов в хрустком целлофане. Хельмутом Гофманом оказался солидный лысоватый дядечка в светлом пальто. Расплылся в слезливой улыбке, ухватился руками за Анну Альфредовну, ткнулся ей по-ребячьи в шею. Майю тоже до слез прошибло. Она вообще была очень чувствительной. В маму. Когда случалось по телевизору мелодраму смотреть иль передачу какую, где люди после разлуки встречаются, уплакивались обе вдрызг, как белуги. А тут все живьем, все перед глазами… Как не заплакать-то?

Дядя Хельмут и племянника двоюродного потом обнимать так же начал, и Майе от той родственной радости перепало. Как оказалось, он и по-русски довольно сносно говорит. Зря только с переводчиком договаривались.

– А это невеста моя, Майя! – представил ее Леня уже после радостных лобызаний.

– О! Невеста! Это хорошо! Невеста – это значит, скоро будет свадьба? Так я понимаю? – с улыбкой заглянул Лене в лицо дядюшка, еще и шарахнул рукой игриво в спину. – Поздравляю, поздравляю заранее! Семья – это хорошо!

Потом, в такси, по пути к гостинице, Леня наклонился к ее уху, спросил виновато:

– Май, ты не обиделась? Ну, что я тебя невестой представил…

– Нет. Вовсе нет, – смело улыбнувшись ему навстречу, прошептала она. И тут же, сама от себя не ожидая такой наглости, решительно добавила: – Ну все, теперь не отвертишься. Раз невестой обозвал, теперь женись уже, как порядочный…

– Шутишь?

– Нет. Нисколько.

– Тогда ловлю на слове, – жадно сжал он ее руку. – Завтра же в ЗАГС пойдем…

Вот и все. Ей сразу вздохнулось как-то… обыденно. Как после тяжелой работы. Все. Дверь в прошлое закрыта. Надо жизнью жить, а не мучиться попусту, как мама говорит. Пробивать головой свое твердое горе надо. Холодной головой. И первый удар она ему уже нанесла, этому железобетонному горю. И ничего страшного не случилось. Правда, внутри екнуло что-то, коротко и тревожно, но на каждое внутреннее движение не наздравствуешься. И слушать эти движения не стоит. И вообще, кто сказал, что замуж надо обязательно по любви выходить? Где это написано? Там же как-то по-другому написано! В горе и в радости, в бедности и в богатстве… Что ж, она и готова! И в горе и в радости! И в богатстве и в бедности! Хотя бедность, судя по разговорам дядюшки Хельмута, им теперь вовсе не грозит.