— По сравнению с Турбиным, конечно, он — не супер. Ведь не каждому так улыбается фортуна, как твоему Киту. — Но с ним, по крайней мере, было не скучно. Шикануть, при случае, он умел! Настоящий потомок легендарной нашей оперной дивы Карелиной. По замашкам, я имею в виду.

— Конечно. Загулы стажера оркестра филармонии на всю Прагу. Громко. Стильно.

— И стыдно. Перед паном Карелом. Надоело выговоры выслушивать, краснеть, оправдываться, заикаться. Слава Богу, что Влад уехал. Скатертью ему дорога до самого Песчаного карьера!

— А ты, оказывается, злая, Лилечка! — протянула, задумчиво улыбаясь Наталия, наматывая на палец прядь волос.

— Обыкновенная. — Лиля сжала плечо подруги и отошла к столу, собирая скатерть, чтобы вытряхнуть сор. — Радуюсь вот теперь, что успела с ним не наделать глупостей.

— Ты хочешь выйти замуж? — просто и спокойно спросила Наталия.

— Не знаю. Иногда хочу. Иногда нет. Я и в музыке хочу чего то добиться тоже. А с пеленками — какая карьера? Мне охота в оркестре поиграть. Я люблю свой кларнет. И свои концертные платья. Как будто я фея с волшебной палочкой в руке где-то «средь шумного бала»… Меня это прельщает. Увы, я не Татьяна онегинская. «Ветошь маскерада» — люблю тоже. Это ты у нас — княгиня Гремина! Все бы тебе только тишь, да музыка.

— Кит говорит — Нефертити. Или — Клеопатра. Снежная Королева. Фантазер. Как только не назовет!

— Он с ума по тебе сходит. Не отталкивай его. Держи поближе. Сядь на диван, в тот угол, я створки открою, вытряхну… — Комнату мгновенно заполнила пронзительная свежесть апреля, чуть сыроватая, пахнущая слегка туманом.

— Знаешь, пусть твой лед лучше растает, чем так его душу краями колоть. Зачем ты себя сдерживаешь? Не бойся стать раскрытой книгой для него. Бойся другого. Уведут.

— Я не боюсь. Я — люблю. Так люблю, что если бы он вдруг захотел уйти, я бы и отпустила. Делить бы ни с кем не стала, а отпустила бы. Хоть и к тебе, что ли. — Наталия широко расставила руки. — Да на все четыре стороны! Ради Бога, пожалуйста!

— Но сейчас модно совсем наоборот! — оторопело выдохнула Лиля. — Неужто то тебе и не было бы больно? Не притворяйся. По моему, легче — разделить. Многие делят, не уходя, и вполне довольны. Всем хватает.

— Я так не умею. Не могу. Это же все равно как крохами питаться. Лучше вообще не нужно, чем собирать милость с барского стола, как…

— Как — кто? Валерия?… — Лиля тяжело оперлась локтями о стол, присев на табурет.

— Ну да, как Валерия. Как мама, в конце концов…

— Разве Антон Михайлович был честнее их? Он же столько лет притворялся. Может быть, даже где-то лгал и самому себе.

— Зачем теперь тревожить все? — Наталия пожала плечами и отошла вглубь комнаты, к завешанному зеркалу. — Я же знаю, они вовсе не были святыми. И им тоже хотелось, наверное, целовать друг друга, наслаждаться друг другом. И это было. Где-то, тайком… В парке, на концерте, в театре… Я не знаю, где, как! И не хочу знать. Папу от разрыва сердца спасло, наверное, только его убеждение, что есть вещи важнее, чем любовь. — Она мяла в пальцах бахрому занавеса — нервная, тоненькая, вся подобная пронзительному, острому солнечному лучу…

— А на самом деле это не так. — тихо, но убежденно произнесла Лиля. — Совсем не так. Когда любишь, то все — любовь. И то что важное, и то, что не очень. И дети, и болезни, и старость, и страхи.

— Да, ты права. Когда любишь, то долг это — не «так надо», а так «должно быть». А «так надо» — это полное отсутствие любви. — Наталия вдруг резко дернула вниз покрывало, свисающее с зеркала. В комнате разом посветлело, солнечные пятна и круги заиграли на истертом деревянном полу, поднимая едва заметный столбик пыли…

— Что ты?! Что ты делаешь, Натка? — Лиля ошеломленно отпрянула от стола.

— Темно. Как будто дом ослеп. И души у них ослепнут. Надо убрать все это. — глухо проронила в ответ Наталия. — Папа не любил мрака. Лера тоже. Помоги мне…

— Говорят, нельзя это. — пыталась возразить Лиля. — Души будут плутать, не найдут дороги.

— Они будут плутать в темноте. А в солнечном свете найдут свой путь. Обязательно. Только вымой здесь пол, ладно? — Наталия, как птица, безостановочно кружила по комнате, собирая покрывала со шкафов и полок, и бросая их в кучу на диван.

— Так должно быть. Не мрак. Должен быть свет. Он, только он, побеждает смерть, до конца! — вдруг резко выдохнула она и упала на диван, закрыв лицо ладонями. Плечи ее напряглись от бессильных рыданий, прорвавшихся неожиданно, своевольно, потоком. Впервые за эти десять дней…

Часть восьмая

… Когда рядом с нею и Никитой появилась другая, она не смогла бы сказать с точностью до минуты, но то, что она появилась было совершенно неоспоримо. Нет, внешне все осталось таким же: репетиции, ноты, переезды, города, аэропорты, вокзалы, машины, гостиницы — фешенебельные и не очень Ритм жизни был прежний. И она, следуя ему, не всегда могла позволить себе перевести дух. А когда переводила немного, то тотчас замечала некую ноту, отстраненности, едва заметную, еле слышно звучавшую сквозь все его привычные жесты, предупреждающие малейшие ее движения, и, может быть, даже и — желания. Она — в ответ — ни о чем не гадала и ничего не угадывала, а если у нее вдруг и возникала такая охота, то — только пожимала плечами, сердилась, откидывала волосы со лба, роняла нотные листы, в которые он смотрел, улыбалась невпопад и отвечала не сразу на все его заботливые расспросы. Она даже как-то отдалилась от постоянной своей спутницы — Лили. Чтобы не поддаться искушению обсудить с ней свои сомнения. Или же вдруг понять, что и Лиля тоже что-то знает и о чем то — догадывается. Быть может, о самом очевидном, о том, чего не могла видеть только она Просто, потому что — не могла видеть. Категоричность этой немощности впервые в жизни одерживала над нею верх, но она упрямо отказывалась признать столь очевидную теперь победу вечной ее соперницы и спутницы. Темноты.

Ей рукоплескала Вена. Ее восторженно принимал Брюссель. Но вечерами, бродя по нарядным улочкам этих старых, как само Бытие, европейских городов, улочкам, полным оживленного говора и улыбок, тех самых, которые она ощущала кожей и кончиками пальцев, Наталия чувствовала, что искра, то и дело вспыхивающая меж ними двумя, когда они были вместе, рука об руку, бок об бок — на сиденье ли такси, в концертном ли зале, на театральной ли сцене, — искра эта слабела, возникала, высекалась как то неохотно. И сердце от нее не так уже согревалось. Оно как-то больше ежилось от прохлады. От мятной прохлады, переходящей в мертвящий холод арктических льдов…

В венском старом палаццо отеля «Риц», в большом уютном номере с пальмовыми кадками и кабинетным роялем, установленным специально для нее администрацией, она часами сидела в углу дивана, сбросив туфли, подложив под локти валик подушки, и немигающим взглядом смотря в одну точку — то есть внутрь себя и своей мятущейся души. Если ее что то отвлекало от этой созерцательной позы — звонок, приход горничной или посыльного, — то она долго не могла прийти в себя, и движения ее приобретали какую то неточность, скованность, прежде ей совсем не присущую. Она не попадала ногой в комнатные туфли, расплескивала чай или кофе из чашки, неуверенно ощупывала стол в поисках телефонной трубки. Говорила она тоже медленнее, чем обычно, с паузами и сменой тонов голоса, словно обдумывала что-то. Он возвращался из холла с газетой в руках, с волосами, чуть влажными после дождя — в Вене в то лето часто шел дождь, — веселый, оживленный, разбрасывая вокруг искрометность шуток и еле заметную свежесть, новизну «чужести». Осязаемое присутствия третьей. Иной. Вставшей меж ними.

От него как-то странно, не очень резко, впрочем, пахло дорогим табаком и шиповником… Сочетание этих двух несхожих нот запаха тревожило и раздражало ее, но она все-таки, упорно продолжала молчать. Словно обдумывала последний шаг. Прыжок в пропасть. Летя в которую, ей не надо было закрывать глаза. Темнота была рядом с ней. Вступала в дуэт, властно опережая ее на пол — октавы. Темнота торжествовала. И пропасть была уже, в какой то мере, привычна ей. Там ведь тоже царила тьма.

В один из вечеров, прижавшись губами к его щеке и отвечая на поцелуй, она внезапно рассмеялась, решившись:

— Ты тайком от меня куришь в фойе отеля, а потом душишься «Tomorrow»? Но это женский аромат. Это духи Малгожаты Зденковой, нашей милой примы. И давно у тебя флирт с первой скрипкой?

— С чего ты взяла, что у меня с ней именно флирт?. — Твердая, теплая рука сжала ее колено, чуть приминая платье. Пальцы уверенно поднимались выше, к бедру.

Она напряглась.

— Тогда, что же? Роман всерьез?

— Любопытство. — Жар его губ, коснулся ушной раковины, мочки, виска, снова сполз на щеку, ближе к шейной впадине. — Простое любопытство, любимая. Твои духи мне нравятся больше… У меня от них крышу сносит…

— Мне надо их сменить. У меня от них на крыше мигрень. — Она оперлась спиной о диванные подушки, проведя свободной рукой по его щеке.

— На какой крыше? Солнце, ты это о чем? У нас здесь пятый этаж. — не понял он явно натянутого каламбура. Его пальцы продолжали мягко скользить по внутренней стороне ее бедра, явно намереваясь идти и далее привычным маршрутом. — Знаешь, я всяким крышам сейчас предпочел бы нашу постель. Или, на худой конец, этот диван.

Наталия поморщилась. Потерла пальцами висок. Где то там, в глубине ее раскрывался жаркий влажный лепесток. Раскрывался предательски быстро и жадно. Совсем не вовремя.

— Но Кит, если крыша это — голова, то у меня на крыше мигрень… Она меня мучает уже неделю… Любопытно, правда? — она пыталась шутить, но голос ее был напряжен.

— Очень, мое сокровище. Очень любопытно. А ты разве не знаешь, что лучшее средство от головной боли это — занятия любовью? Черт, ну каким же образом снять все это с тебя? Этот шелк, кружева… Боже мой, ты вечно меня сводишь с ума своими дамскими неожиданностями. Знаешь, а ведь мы даже можем еще успеть в ресторан. Если ты немного поможешь мне с твоими застежками. Тут я профан, каюсь!

— Разве ты не практиковался только что с Малгожатой? У нее белье из того же венского магазина, что у меня. Только размера на два больше.

— Откуда ты знаешь? — он ошеломленно затих, дерзкие пальцы замерли, но только на одно мгновение. Она сей час же уловила это мгновение, эту непрошенную ноту растерянности.

— Мне Лиля сказала. Она была в магазине вместе с ней.

— Что же наша вездесущая пани Громова там делала? Выбирала себе дорогое белье? — Его пальцы продолжали гладить ее бедра, живот: нежно, рассеянно, едва касаясь, сминая тонкий шелк, приближаясь к золотистой впадинке внизу, щедро одаривая ее теплом поцелуя, жадным, властным, почти моментально переходящим в пламя.

— Мне. Корсет. У меня спина болит, ты же знаешь! — усмехнулась она, расслабляясь под его ласками против воли. — А теперь еще и мигрень прибавилась. Даже по ночам. Словно молнии разрываются в мозгу. Мне кажется, что я тогда даже видеть начинаю.

— Видеть? Надеюсь, любовь моя, ты тогда видишь, что я делаю с тобой, когда хочу тебя всю? Всю, всю… С головы и до ног… Не будь это белье таким дорогим, я бы просто разорвал его в клочья, и все тут! — Своеволие его ласк становилось все более бесстыдным и в то же время настороженным. Словно он что то сравнивал, прислушиваясь к камертону внутри нее. Крохотному, скрытому, который отзывался на каждый его поцелуй, на каждое легкое скольжение мягких подушечек пальцев. Его голос продолжал осторожно колдовать над нею:

— Птица моя. Сокровище. Ты так похожа на мою флейту… Такая нежная, маленькая… Такая капризная. Ты вся в моей ладони. Вся — моя. Так странно. Как будто ты сделана из шелка. Хочешь, я расскажу тебе, как ты раскрываешься? Как настоящий цветок. Лепестки такие нежные, розоватый цвет постепенно переходит в пурпур. С капельками росы…

— Кит, перестань, не надо. Пять минут подожди… Нам надо поговорить о другом… Подожди! — Она перебирала пальцами его волосы, трепеща, как осиновый листок под его жадными, до сухости губами, не дающими ей сейчас ни воли движения, ни воли желаний. Больше всего на свете ей хотелось сейчас не стонать от вызванного его дерзостью неожиданного каприза страсти, а плакать и кричать. Надрывно. От настоящей боли. Разбить что-нибудь, оторвать его от себя, как ненужную кожу, или вылететь в окно невидимой, быстрой, стремительной каплей дождя. Вылететь прочь. Исчезнуть. И не возвращаться. Не возвращаться. Никогда больше.

— О чем еще мы должны говорить, любимая? — Его голос с завораживающей, хриплой модуляцией, кружащей до бездны ее голову, вернул ее тотчас в осколки реальности. — О том, что ты лучше всех? Но ты и так это знаешь… Иди ко мне… Скорее… А то я скоро начну дымиться…