— Она играет Рахманинова? — негромко произнес, обращаясь к пану Янушу, его гость. Они оба стояли в дверях гостиной, замерев, боясь спугнуть и потревожить звуки, так внезапно родившиеся, похожие на мираж, и уже почти умолкнувшие. Наташа опустила руки, тотчас бессильно повисшие вдоль тела. В напряженном, звенящем эхом сыгранной музыки воздухе затихала, едва слышно гудя, одна, басовая, струна.

Пан Моравски покачал головой отрицательно: — Что Вы! У Рахманинова нет этих нот. Это импровизация пани Ивинской. Богу благодарение, что я успел включить диктофон в своем кармане. — Он похлопал по правому боку своей потертой домашней куртки.

— Как?! — ошеломленно пробормотал пан Свобода. — Этого нигде нет? Это есть музыка только родилась?! Матерь Божия, честна и преславна! Grande pianissimo! — Он подбежал к роялю раскинув руки, стремясь обнять девушку. — Пани Ивинская, это… Это есть нечто… Уникум! — ошеломленно повторял он.

— Здесь не хватает еще двух скрипок, пан Карел, и нужно записать в середине: una сorda. А я устала и не смогу повторить Вам то, что только что сыграла! — с отчаянием проговорила девушка, силясь улыбнуться.

— Я записал, дитя! — пан Януш осторожно приблизился к Наташе и погладил ее по голове. — Не бойся, мы все услышим. Но скажи нам, как ты можешь это?! — Пан Януш развел руками.

— Не знаю. Я просто это слышу. Уже так поздно. Я, наверное, встревожила всех Ваших соседей. Жаль, что нельзя было задвинуть педаль.

— Задвинуть! Хм! И что это будет за звук?! — вмешался в разговор пан Карел. — Еще не ночь, пусть музыка живет!!

— Особенно, такая, как эта! — Внезапно раздался в дверях голос Лили. Она стояла на пороге, боясь войти и нарушить еще не уснувшее до конца очарование мелодии — Натка, что ты опять играла?

— Мой сон. Только в звуке. Я не знаю, удалось ли передать падение с высоты и мое желание покоя. И потом еще — пульс цветка. Такой сильный, горячий.

— Наверное, он был красного цвета? Красный — всегда горячий.

— Не знаю. Наверное, да, это и есть ощущение красного — тепло, пульс. — Наташа тихонько постукивала кончиком туфли по паркету, словно отбивая ритм.

— Это — соната? Твоя музыка? — продолжала тихо расспрашивать удивленная Лиля.

— Нет, скорее, этюд. — Наташа вскинула голову, опять дунула на непослушную прядь волос. Детский и легкий этот жест был ее устойчивой привычкой, ее тенью, ее образом, а, быть может, и ее сутью, выраженной внешне. — Пан Януш, у Лили есть бумага. И там еще ноты пьесы, которую я играла в магазине… А пастушка цела? — внезапно вспомнила она.

— Вот. Все здесь. — Лиля осторожно щелкнула футляром кларнета и поставила на рояль розово-белое великолепие Севра, положив рядом несколько смятых листков, торопливо исписанных нотными знаками.

— Что это? — Изумленно уставился на бумагу знаменитый дирижер, машинально читая партитуру, как книжную страницу или бросившийся в глаза газетный заголовок — Это есть музыка для старого клавесина? Моцарт? Глюк?

— Это менуэт мадам Помпадур. Я его сыграла в магазине. Там есть старый клавесин. Мне за игру подарили пастушку. Так было приятно. Пани продавщица даже вспомнила Харви Клайберна. Но это — из вежливости. Я ошиблась в арпеджио и нужно несколько раз дать флейту во вступлении, тогда станет полно, правильно, как здесь говорят, «красно».

Оба профессора переглянулись:

— Дитя мое, Вы устали. Зачем же это Вам править старую пьесу Амедео или Кристофа — Виллибальда? — мягко возразил девушке пан Карел.

— Нет. Она вовсе не старая. Моя. Я ее играла в магазине. Услышала и играла. Если Вы разрешите сыграть со мной моему другу, то это можно подарком для публики дать завтра. Хоть и в антракте.

— Завтра мы играем «Второй концерт для фортепиано» Моцарта, — махнул рукой пан Свобода. — Я Вам принес бумаги для продления контракта еще на год. Вы знаете, пани Ивинская, что Вами заинтересовался этот мистер Рейн, дирижер из Америки? Всерьез. Завтра он будет на концерте в филармонии. Вот бумаги — пан Карел направился было к старинному ломберному столику возле окна, но на полпути остановился. До него только сейчас дошел весь смысл сказанного Наташей.

— Матерь Божия, честна! — Он взъерошил волосы, прижал ладони к щекам, — Пан Ииезус! Я еще такого не знал на своем веку. Вас Бог поцеловал, дитя мое, когда Вы родились! И еще с какой любовью поцеловал!

— Это мне все вместо глаз! — вздохнув, ответила Наташа. Она сидела боком, свободно повисшей рукой перебирая клавиши инструмента, и в комнате все время словно звенели и прыгали горошинки, музыкальные драже. — За все ведь нужно платить. Я и заплатила.

— Может, не стоит жалеть, дитя? Что сей бренный мир? Мышья возня, не более того. — Осторожно и чуть растерянно проговорил пан Карел, гладя ее плечо.

— Я ей и то же все говорю. Ей нужда есть много беречь свой Дар. Это все — дорогого стоит. Мир должен замереть, чтобы слышать ее. Она в своих пальцах держит его, с Божьей помощью. — вступил в разговор профессор Моравски, сдержанно кашлянув.

— Вы правы, милый пан Януш, — Наташа чуть усмехнулась, пожала плечами. — Только ставка больно высокая… Не надо утешений. Контракт с Богом обсуждению совсем не подлежит, правда? А что, кстати, есть в моем земном контракте?

— Серия концертов с Пражским филармоническим на год. Летом — гастрольный тур в Вену и Париж. — Лиля, чуть нахмурив брови и наморщив лоб, чтобы удержать колючие спазмы в горле, вчитывалась в контракт на английском языке, переводя с листа, бегло и безошибочно. Голос ее звучал чуть глуховато. — Филармония оплатит все твои расходы на жилье, медицинскую страховку, стажировку, персонал, инструменты, даже телефонную карту и абонемент библиотеки!

— Это все есть черновой лист. Не оговорены еще и проценты сбора с концертов. Их должна указать пани Ивинская сама. И свои условия тоже. Какие она захочет. Дни репетиций, отдыха, персонал для сопровождения, шофер, авторство музыки, все, что ей необходимо. Мы согласны рассмотреть ее требования в любом случае.

— Мне нужна студия с инструментом на первом этаже, аппаратура для записи, шофер, комфорт в доме и тишина два — три дня в неделю. Раз в полгода — отдых на море, неделю — две. Это все, пожалуй. Хотя нет. Могу я, пан Свобода, особо просить Вас? — нерешительно проговорила девушка, затаив дыхание. Лиля, стоявшая около, чуть приподняла бровь от удивления. Она впервые видела подругу в таком волнении.

— Да. Если я могу что-то сделать, то — с радостью, для Вас.

— Флейтист. Никита Турбин. Вы его знаете?

— Да. Талантливый юноша. Хотя музыка, по молодости нрава, у него чуть дальше, чем нужно, — кивнул головой пан Свобода — Вы хотите вместе с ним играть? Пани Лилию, мы, разумеется, оставим при Вас и так.

— Пан Карел, я пока еще не знаю. Только несколько репетиций. Если он Вам не подойдет, Вы вправе будете его отстранить.

— Это пока думать не нужно. У нас строгая дисциплина. Вы его оцените, а если что и будет не право, то он и сам все поймет. Пока же — думайте над контрактом, если все — добре, то подпишем у юриста тот вариант, который Вам будет хорош…

А листы музыки Вашей оформим, как есть они дипломные работы для стажировки. Пани Ивинская не против? Добре часом? — Знаменитый дирижер улыбнулся и тепло сжал руку девушки в своей ладони.

— Нет, что Вы! — Наташа удивленно вскинула подбородок, расправила плечи. — Мы с Лилечкой обязательно сделаем копию для ректората. Спасибо, пан Карел. Вы так добры. Я думала Вам вовсе не по нраву мои фантазии и мелодии. Так, пустая забава!

— Как же то может быть?! Я еще не совсем одряхлел и глухой, чтобы не понимать, что есть такое талант и гений! — замахал протестующее руками пан Свобода. — Что Вы так знаете плохо обо мне? Обидно! В шестьдесят восьмом, в мае, я был только студентом… Правда, я видел танки на площади, но музыка для меня — превыше. Сорок лет прошло, давайте не вспомним старых обид?

— Нет, я совсем не думаю о Вас плохо, пан Свобода, что Вы! И при чем тут политика? Не о том вовсе же речь! — Девушка вдруг осторожно тронула дирижера за рукав, доверительно шепча:

— Если хотите знать, я Вас боюсь! Даже немного больше, чем пана Януша. И в музыке я — хулиганка. Часто ошибаюсь!

Дирижер в ответ дернул плечом, потер переносицу, и внезапно заливисто, совершенно по-детски, расхохотался:

— Дитя вот уж тут мы с Вами — равны. Я ведь тоже на репетициях часто ошибаюсь. Но я играю чужую музыку, как ремесленник, а Вы — как Божье дитя. И вот этой разницей я горжусь! Мне — честь высОка, что Вы играете у нас, в златой Праге, с моим оркестром!

— Я живу только музыкой, пан Карел. — Тихо проговорила она, сильно сжимая и разжимая пальцы. Она, лишь она, дает мне пространство. Делает его теплым и близким. Не чужим, не враждебным, не запутанным, не холодным. И иной жизни я совсем не знаю. Поэтому, мне проще, чем Вам. Намного проще, пан Свобода! — С этими словами она встала с табурета у рояля. — С Вашего разрешения, честнЫе паны! Поднимусь к себе. Завтра, в девять тридцать, я буду в зале филармонии. Полчаса прошу на разогрев, как всегда! — она слегка дунула на прядь волос и крепко пожала твердо — прохладную, чуть морщинистую на ощупь руку пана Свободы, тотчас же протянутую ей.

Левой рукой она держалась за плечо Лили. Лестница скрипнула под ее шагами, нужно было свернуть влево, она безошибочно подчинилась маршруту, чуть касаясь рукою стен но сама продолжала смотреть вперед. Сквозь низенькие перила резной лестницы Сквозь пространство. В ту даль, которая видна была только одному ее внутреннему взору. Смотреть, закусив губу от напряжения, словно что-то не отпускало ее, влекло за собой, неудержимо. Что это было? Звуки вновь рождающейся мелодии? Мысли, тревожно терзающие ее с самого вечера? Или она вновь бурно переживала те самые ощущения, которые совсем недавно наполнили маленькую ясеневую гостиную в доме чешского профессора музыки?…

Никто не смог бы теперь ничего сказать наверняка. Да и было ли в этом сколько-нибудь необходимости? Иногда, завороженность тайны и груз ее, нужнее человеческому сердцу и душе, чем постоянная легкость и ясность знания. Наталия Ивинская хорошо это усвоила. Да и все вокруг, пожалуй, — тоже имели некое понятие об этом…

Поднявшись к себе и оставшись одна, без чуть досадливого присутствия вечно хлопочущей вокруг нее подруги, Девушка присела на миг на край кровати. И тут же встала, резко вытянув вперед правую руку. Сделала два шага к окну, ощупав нервными пальцами подоконник, дернула раму чуть вниз, и ощутила, как на невидящие ничего кроме расплывчатых серых теней глаза, упал, словно целуя их, нежный, упругий поток свежего воздуха вечерней Праги. Она жадно втянула ноздрями запах. Где-то на другой стороне Влтавы шел дождь. За городом. В моравских парках, за стенами крепостного вала. Вдали, вдали…

Там, где все еще питала воздух пряным ароматом зеленая трава, где плакали прозрачными, хрустальными слезами чуть наклоненные вперед ветки боярышника или бузины… Она сильнее зажмурила веки, ее подвижные ноздри напряглись, глубже и полнее вдыхая в себя этот странный, далекий аромат дождя на другой стороне Влтавы. Он был так ей нужен сейчас.… Он бы успокоил ее ноющее от непонятного, тоскливого волнения, сердце. Девушка оперлась руками о подоконник, легко скользнув телом, села, прислонившись к простенку, сцепив пальцы под согнутыми коленями. В этой ее позе было что-то от подростка, беззащитного ребенка, словно озябшего на ветру, на дожде, пытающегося согреться. Где-то в глубине комнаты раздалось треньканье мобильного, и легко, словно кошка она соскользнула вниз, все же зацепив локтем подушечку — думку. Та тугим тяжелым комочком упала куда-то в сторону. Она ощупала рукою возле себя, наклонившись. Не нашла ничего и осторожно двинулась вглубь комнаты, на звук телефона…

— Алло? Слухаю, Ивински! Валерия Павловна? Как я рада… Ваш голос так близко. — девушка выдохнула, чуть всхлипнув. — Вчера звонила отцу, не могла понять, чем он так встревожен, а сегодня хотела Вам звонить, но Вы опередили… Спасибо. Что? Уехали с мамой на десять дней в профилакторий. Хорошо. Что? Нет, все хорошо. Мы с Лилей гуляли по городу, зашли в кафе, магазин, поздно вернулись. Есть чем Вас обрадовать. Скажите моим, что, может быть, я подпишу контракт с филармонией еще на год. Условия хорошие. Пока — думаю. Что? Я тоже счастлива Почему Вы плачете? Нет — нет, я по голосу слышу… Маме скажите, что ей напишу. Да, я все получила. Такие славные книги. И за кассеты спасибо. А кто у Вас там лает? Вот это да!! А сколько ему? Ух ты! Значит, Арсик? Передайте привет ему от меня. Какая кроха… Я тоже всегда хотела иметь кого-нибудь, но немного боязно… Что? Нет, запутаться в поводке. — Наташа засмеялась и было в ее смехе что то от растерянной, спрятанной глубоко в душу даже и от самой себя, грусти одинокого ребенка… — Валерия Павловна, Вы не представляете, как я рада слышать Вас! И я — целую… Спасибо. — Отключив экран мобильного, она неожиданно прижала его к губам, даря гладкой плоскости тепло своего дыхания. Блестящая соленая капелька незаметно сползла по ее щеке на подбородок, и еще куда то вниз, в сторону сердца…