Холли Шиндлер - Две недели до любви

Молчание растягивается и становится опасным. Неловкая тишина между нами – точно струна на бас-гитаре Брэндона. Еще один поворот колка – и наше вымученное празднование разорвется напополам.

Клинт, видимо, тоже это чувствует. Он отодвигает тарелку и говорит мне «пошли».

Я не знаю, куда мы идем, но я рада: где угодно будет лучше, чем здесь.

Клинт запускает руки в высокую траву. Я в ужасе – правда буквально в ужасе — когда он поднимает с земли большой оранжевый шар.

– Что ты делаешь? – рявкаю я, когда он ударяет истертым мячом о землю. Медленно, очень медленно, Клинт кидает мяч мне. Тот ударяется о бетон и прыгает мне навстречу.

У меня срабатывает инстинкт: я вытягиваю руки и ловлю мяч. Боже правый, я ловлю его; он ударяет мне в ладони, и я чувствую шершавое покрытие. Со времени того броска крюком я ни разу не прикасалась к мячу. Я машинально подношу мяч к носу и нюхаю. Он пахнет чем-то живым; пахнет землей. Как обычно.

– Покажи мне, на что ты способна, – говорит Клинт и, опустив руки, хлопает в ладоши.

Этот идиот что, не знает, что одно прикосновение к мячу поднимает во мне волну самой невыносимой боли?

Это как дотронуться до руки любимого человека, когда он говорит тебе «нет», качая головой. Вот как я себя чувствую, касаясь мяча. Как будто глядишь в глаза любимого человека, который внезапно решил, что не станет любить тебя в ответ. Я тебе не достанусь.

Я передаю Клинту пас и опускаюсь обратно на стул.

– Эй, да ладно тебе! Просто покидаем мяч.

Мои внутренности разъедает жгучее пламя.

– У меня свои причины. Мне нельзя прыгать. Доктора говорят, что нагрузки…

– Тебе необязательно прыгать, знаешь ли.

– Это не одно и то же.

– Там, у входа, ты сказала мне, что любишь историю, – говорит Клинт. – Помнишь?

Я пожимаю плечами. К чему это он клонит?

– Баскетбол – это твоя история. Почему тогда ты его разлюбила?

Я смотрю на него в упор.

– Что ты знаешь о том, что я люблю? Зачем ты перевернул мои слова? Я не имела в виду… Баскетбол – это вообще другое.

– Почему другое? – настаивает Клинт.

Я поднимаю взгляд на луну. Она висит так низко, что того и гляди скользнет в сетку кольца. Дурь какая-то, на самом деле: я так зла, что ненавижу даже луну.

– А сегодня в катере? – продолжает Клинт. – Я ведь засек время. С того момента, как ты поняла, что у тебя клюет, до того, как ты стала крутить катушку, прошла минута и десять секунд. Минута десять. Удивительно, что рыба не успела оборвать леску и уплыть обратно.

– И что?

– А то. Что ты собираешься делать со своей жизнью? Откинуться в кресле, как старушка? Ты похожа на дедов, которые околачиваются возле рыболовных магазинов. Сидишь и смотришь, как мир проходит мимо тебя.

– А ты вообще кто такой, чтобы судить меня? Мы познакомились десять минут назад! – выкрикиваю я. Нет, спрятать свою ярость, запихнуть ее поглубже, у меня не получается. Я собиралась вести себя спокойно, но гнев то и дело выглядывает наружу, как игрушка в аттракционе «Ударь крота». Как ни вколачивай его внутрь, его нелепая голова вновь и вновь появляется над поверхностью.

– Чем ты занимаешься, Челси?

– В каком смысле?

– Что ты любишь делать? Как ты поступаешь со всей этой страстью, что живет у тебя внутри? Теперь, когда дело твоей жизни больше тебе недоступно?

Он пытается загнать меня в угол. Ненавижу его. Ничто не заменит мне баскетбол, нет таких вещей на свете. Я хочу, чтобы Клинту было так же плохо, как мне сейчас. Я хочу напасть на него. Причинить ему боль в ответ. Но я не знаю как; я не знаю, в чем его слабости.

Но тут, под приглушенные звуки медляка, я вспоминаю, какое лицо было у Клинта, когда я сказала про своего бойфренда…

Я поднимаюсь со стула и медленно бреду через патио. Выбиваю мяч из его рук (тот упрыгивает в кусты). Кладу руки ему на пояс. Смотрю ему прямо в глаза. Чувствую тепло его тела сквозь футболку.

– Я танцую, – с вызовом говорю я.

Клинт делает шаг назад, и на его лице отражается та же боль, какую испытала я, когда он швырнул мне мяч.

– А я нет, – отвечает он.

У меня на лице проступает торжествующая улыбка. Страдай, ублюдок. Он бессильно падает на стул с видом, будто ему попали мячом в солнечное сплетение. Переводит взгляд на зловонное болото. Басы Брэндона пульсируют сквозь ночь. Оранжевый мяч укатился в траву и сияет оттуда, как дорожный знак, предвещающий опасность на дороге.

Почему из всех баскетболистов на планете мне досталась она? Почему не парень? Или, по крайней мере, не какая-нибудь запустившая себя девица, а не вот эта, которая вышла из четвертого коттеджа в коротких шортах, открывающих длиннющие ноги? Почему мне досталась баскетболистка с таким сердитым, напряженным выражением лица? Такая злая на жизнь?

– Велосипеды, – предлагаю я с самым равнодушным и спокойным видом. Мы стоим на крыльце коттеджа. – Эрл сдает напрокат велосипеды. Тропинка за коттеджем ведет прямо к водопаду…

– К водопаду? – переспрашивает она; ее лицо на секунду смягчается. – А я-то думала, что это за шум воды…

Я уже думаю, что она согласна на велосипеды, но Челси складывает руки на груди и качает головой. Не могу не отметить: когда она обнимает себя за плечи, выпуклости под майкой становятся особенно видны.

– Мы можем прокатиться туда, – начинаю я.

– А потом скатиться по холму вверх тормашками и врезаться в дерево, – ворчит она.

– Байдарки…

Она хмурится и выдвигает вперед челюсть:

– Еще опаснее ничего не придумал?

Ладно, я сам заслужил такое обращение. Да, я вел себя вчера как кретин. Да, я пообещал ей отметить победу и превратил вечер в праздник неловкости. А все потому, что она спросила про хоккей. Мне хотелось задеть ее так же больно, как она задела меня. И я напомнил ей про баскетбол. Я не идиот. Я понимал, что она не согласится сыграть со мной в мяч. Я предложил просто из вредности. И поэтому я понимаю, что ей хочется отыграться на мне сегодня. Мне это страшно неприятно, но я все понимаю.

– Я… Я загуглил противопоказания после операций на бедре, – пытаюсь успокоить ее. – Знаю, что серьезные нагрузки тебе нельзя, но байдарка…

– Ага, деревянный банан, в котором едва хватит места, чтобы сесть, и который чуть что переворачивается? Я бы не сказала, что в книге «Гениальные идеи человечества» эта мысль будет стоять сразу за изобретением пенициллина. Я бы сказала, ее место – рядом с видеомагнитофонами. Восьмидорожечными кассетами. «Фордом-Пинто». Кроссовками с шипами. Крысиным ядом, который на вкус, как виноградное желе…

– Ладно, – резко перебиваю я.

За нашими спинами кто-то отодвигает ширму.

На крыльцо выходит папа Челси. Я отступаю назад, опускаю руки, пытаюсь выглядеть спокойным. Вообще, глупо, что я начал на нее злиться. Если ее отец решит, что мы не ладим, то уволит меня.

Да, Эрл будет просто в восторге.

Забудь про Эрла, рычит голос в моей голове. Дело не в нем, и ты прекрасно это знаешь. Ты просто хочешь проводить с ней время.

Я качаю головой. Нет, не хочу, уговариваю я себя. Мне наплевать, что с ней будет. Но я смотрю на Челси и от всего сердца надеюсь, что она не скажет отцу, что не хочет со мной тренироваться.

– Хорошо вчера отпраздновали? – спрашивает он. Честно, мне кажется, он как-то грубовато с ней общается. Не знаю, нарочно ли.

– Нормально, – рявкает она, глядя в сторону. Не хочет на него смотреть.

Ее отец громко вздыхает. Он сбегает вниз по ступенькам и направляется к главному зданию.

– Что это с вами? – выпаливаю я, не успев подумать.

– Знаешь, что мы раньше с ним праздновали? – Челси поджимает губы и поднимает брови.

Понял. Опять я говорю не то. Опять она напоминает мне, каким козлом я был вчера. Это что, правда все случилось только вчера? Я пристально смотрю на Челси. Такими темпами ее каникулы закончатся лет через сорок.

– Поищем орхидеи? – предлагаю я. – Просто погуляем. Ничего сложного. Уверен, ты никогда не видела миннесотских орхидей. Ничего красивее в мире нет.

Напряжение исчезает с ее лица. Она больше не хмурится. И я понимаю, что сказал полную ерунду: Челси гораздо красивее, чем какой-то там тупой цветок.

Но она соглашается. Наконец-то. Кивает мне и говорит:

– Дай только фотоаппарат захвачу.

Доски настила прогибаются под ее ногами, когда она спешит внутрь.

Мы забираемся в мой грузовик; из нас троих он один не прочь поболтать: скрипит, мычит, дребезжит. А Челси таращится в лобовое стекло. Когда мы добираемся до озера, она распахивает дверь и почти бежит к воде.

Я наклоняюсь вперед и выуживаю из бардачка камеру, которую в очередной раз одолжила мне Кензи. А потом выбегаю из грузовика, чтобы побыстрее догнать Челси.

– Эй, Челс, – зову я, но она меня игнорирует.

Я смотрю на ее спину. Интересная все-таки прическа, этот хвост. Просто пригоршня светлых волос, собранных высоко на голове. Так что же такого в хвосте Челси, что от него мой мозг словно подергивается туманом?

Не успеваю я подумать, как ответ приходит сам собой: Дело в том, как эта прическа открывает мягкую, гладкую кожу ее шеи. И в том, как от ветерка пряди стремятся выбиться наружу, и парню не остается ничего, кроме как представлять, каково будет снять резинку для волос и зарыться в эту копну носом.

Я трясу головой. А ну перестань, Клинт.

– Челси! – зову я. Может, все-таки обернется?

Но Челси оставляет мне только свой хвостик. Она шлепает по илистому побережью, похожему на болото. Но она не стремится вперед, как целеустремленная спортсменка (а мне говорили, она была как раз такой); ее ноги бредут бесцельно, руки хлопают по бокам. Она словно заржавела без практики.

– Осторожнее, – предупреждаю я.

Но она лишь яростнее топает дальше. Так глубоко увязает в лужах, что время от времени ей приходится останавливаться и выдергивать ноги из грязи.

Я шагаю все быстрее, пытаясь ее догнать. И вот я уже так близко, что брызги от моих ботинок достают до ее ног, но Челси припускает вперед, размахивая руками. Расстояние между нами увеличивается.

Я уже решаю, что пусть бежит, если ей так хочется, и тут она снимает рубашку с длинными рукавами и обвязывает ее вокруг пояса. Майка под ней очерчивает изящный изгиб ее плеч. Готов поклясться, что загар у нее такого же цвета, как румяная корочка на пироге. У меня в буквальном смысле слова текут слюни.

Мне это не нужно, напоминаю я себе. Но мое тело снова не соглашается.

Солнце проливается мне на плечи сквозь ветви красных кленов. Но греет меня не оно, а Челси.

Что за тупость, думаю я. Но разве прикажешь телу, что чувствовать.

– Челси, – зову я. – Челс!

– Я занята, – кричит она через плечо. Словно на уроке по спортивной ходьбе, она размахивает руками в такт. Серебристая поверхность фотоаппарата пускает солнечные зайчики. – Не видишь? У меня поход. Тебе не нужно упрашивать меня, не надо ждать целую минуту и десять секунд, пока я начну. Вот уж нет. И бросать дело на середине я не собираюсь.

– Перемирие! – кричу я, сдаваясь.

Впервые с того момента, как она шагнула из грузовика, Челси останавливается. Просто останавливается. Не поворачивается ко мне. Дыхание вырывается из нее резкими толчками, от которых плечи ходят ходуном.

– Слушай… Ну прости меня. Я вчера вечером повел себя по-уродски, – обращаюсь я к ее спине. – Давай просто забудем, хорошо? Просто прогуляемся. Пофотографируем орхидеи по дороге. Никогда… никогда не видел ничего красивее миннесотских орхидей, – повторяю я, и звучит это просто смехотворно. – Обещаю не лезть не в свои дела и не давать непрошеных советов. Честное слово.

Она так громко вздыхает, что я слышу во вздохе ее голос:

– Я просто очень скучаю. Так скучаю, что с ума схожу. По баскетболу. – Она поворачивается ко мне в профиль. – И вчера, на террасе за «Заводью»… Держать мяч в руках, стоять у кольца и понимать, что мне это теперь не светит… Что это не станет моей жизнью. Это… это просто убивает меня. Представь, что ты в тюрьме и не ел двое суток. И вот с той стороны решетки лежит чизбургер и шоколадный коктейль, но до него не дотянуться. Протягиваешь руку, и не хватает пары сантиметров… Может, звучит слишком трагично, но я, наверное, и чувствую себя так.

– Ладно, – говорю я.

Она выстреливает в меня взглядом синих глаз.

– Ладно? – повторяет она. – Просто «ладно»?

– Все, что от тебя нужно, – это добросовестно относиться к занятиям.

Я говорю, как хороший частный тренер. Никаких эмоций. Просто слова, которые я должен сказать.

– Но… Но я же поменялась после того несчастного случая. То есть… я же теперь не могу делать того, что раньше. Все теперь по-другому.