Холли Шиндлер - Две недели до любви

Когда сустав наконец щелкает, эта худшая в мире, разрывающая на части боль стихает. Все еще больно, но я чувствую такое облегчение, что оседаю в руках Челси. И она обнимает меня, пока я разваливаюсь на части.

Кроме меня, на веранде нет никого. Я наблюдаю за пляской светлячков в траве. Джин бродит где-то вдалеке, ищет мой застрявший в грязи квадроцикл. Клинт вернулся домой, где Сесилия выдает ему внеочередную порцию материнской заботы. Папа в ресторане, стоит у кассы, пока кто-нибудь из персонала не приедет его заменить. Над моей головой закат окрашен в такую густую красноту, что кажется почти фиолетовым: именно такого цвета бывает небо после того, как протаскивает тебя сквозь пугающую грозу. Компенсирует шок такой сверхъестественной красотой.

Я утащила из ресторана бутылку пива, и оно приятно горчит на языке. Я то и дело подношу прохладное стекло бутылки к своему пылающему лицу.

Из ресторана доносятся первые удары барабанов. Жизнь пульсирует, как и всегда; ей наплевать, что тебе хочется остановить часы и передохнуть.

Я осушаю бутылку, выпрямляюсь и целюсь в мусорное ведро в углу веранды.

– Бросок, и-и-и… – Изображать Фреда Ричардса у меня получается так себе.

Я пускаю бутылку. Она летит прямо в контейнер, издает звон и разбивается о дно.

– Трехочковый, – шепчу я.

Открывается задняя дверь. Пристально глядя на меня, на веранду выходит папа.

Я смотрю в высокую траву. Светлячки выпрыгивают из нее, как маленькие оранжевые мячики.

Не успев подумать, что же я делаю, я бегу через веранду, достаю из зарослей старый мяч. Папа широко распахивает глаза.

– Мне повезло, что ты решил поесть в том кафе, – говорю я и веду мяч.

– Ты бы и сама справилась. Я тебе не нужен. Никогда не был нужен.

В который уже раз я вздрагиваю от его слов. Он что, жалеет себя? Не знаю, как на это реагировать. Яростно стучу мячом о потрескавшийся асфальт.

– Не надо было так наседать на тебя, – добавляет он.

Меня окатывает холодом, и мой гнев остывает.

– Ты и не наседал. Ты болел за меня. Вот и все.

– Наседал, – повторяет он виноватым голосом.

Я крепко сжимаю мяч и потрясенно качаю головой. Брэндон был прав? Я слишком жестока с папой? Я все не так поняла? Папа злится на себя, а не на меня?

– Это я переборщила с тренировками, – говорю я. – Я сама на себя наседала. Это моя вина. Я всегда была виновата. Так? Я профукала свои шансы.

Папа тоже трясет головой:

– Я должен был догадаться. Брэндон сказал, что видел… что даже тогда, в больнице, после несчастного случая… Он сказал, что знал, что тебе было больно. Что он должен был предупредить. Что не надо было пускать тебя на игру. А я только и думал: если Брэндон знает, то как я сам не заметил?

– Это было мое бедро. Мое. Это мне надо было заметить.

– Мне так жаль.

– Ага. Мне тоже.

Мы смотрим друг на друга. Просто смотрим. Солнце опускается все ниже; светлячки кружатся в траве; сквозь стены до нас долетает стук барабанов. Где-то вдалеке слышен рев квадроцикла. Видимо, Джин скоро вернется.

– Ну что? – говорю я папе и веду мяч в его сторону. – Сыграем в «лошадь»? Я давно не практиковалась, но спорим на деньги за мой первый семестр, что я надеру тебе задницу?

Папа перехватывает мяч и кидает в корзину. Тот отскакивает от кольца; папа ловит его и передает мне.

Я устойчиво упираюсь ногами в землю. Кровь шумит в ушах, как рев болельщиков в школьном спортзале. Я поднимаю руки и впервые с последней игры делаю бросок. Мяч отскакивает от щитка и пару секунд танцует на кольце, а потом решает упасть внутрь.

– Старая закалка, – говорит папа.

– Ну, старая или новая, а играю я по-прежнему лучше тебя, – поддразниваю я его.

Подпрыгивая для лэй-апа, он улыбается.

Честно говорю: двухдневный больничный мучит меня гораздо хуже, чем сам вывих. Я провожу все это время в мыслях о Челси и о том, как же я ошибался. Зачем я отталкивал ее? Зачем старался не замечать, как каждая клеточка моего тела тянется к ней? Надо поговорить с ней, но не по телефону. Когда я буду рассказывать, что крутится у меня в голове, надо смотреть ей в глаза.

Вооруженный ибупрофеном, я наконец возвращаюсь к работе. Я пообещал маме, что не буду слишком напрягаться. Я пообещал папе, что буду делать упражнения на растяжку (их дал мне доктор, чтобы рука не занемела). Я бы что угодно пообещал; мне просто необходимо выбраться из дома.

Скорей бы найти ее.

Плечо сильно болит, но я все равно бегу к четвертому коттеджу со всех ног. Не застав никого дома, я нарушаю данное маме обещание и бегаю по всему курорту в поисках Челси. Потому что… да, возможно, дома ее ждет другой парень. Может, у нее правда есть к нему чувства. Но разве я сам не люблю Рози? Разве перестану ее любить?

К черту Гейба. К черту этот глупый страх. И к черту часы, которые отсчитывают время до нашего расставания с Челси. Я так влюбился, что в любом случае буду страдать, когда она уедет. Я буду по ней скучать. Но прямо сейчас… Я знаю, что она нужна мне. Я не стану больше упускать свой шанс.

Я подбегаю к главному зданию, весь покрытый густым, липким потом. Я немножко вымотан, но оно того стоит: я наконец вижу ее. Она стоит в вестибюле. Смотрит на доску с объявлениями, где еще висит ее фотография – та самая, с огромным судаком.

Когда она поворачивается и видит меня, лицо у нее разглаживается. Похоже, что она тоже нашла то, что искал а.

– Можешь опять пойти порыбачить, – говорю я, показывая на фото. Я хочу сказать нечто другое, но не знаю, с чего начать.

– Без тебя будет уже не то, – улыбается она. – А ты в ближайшие несколько недель вряд ли вернешься в форму. Хорошо еще, что без повязки ходишь. Больно?

– Дело в том… – без предисловий начинаю я, потому что больше просто не могу. – Дело в том, что все равно будет больно. Понимаешь? Не важно, как стараешься спрятаться… Ну… знаешь…

У тебя было два дня, чтобы отрепетировать свою речь, Морган, и вот посмотри на себя.

Челси хитро улыбается:

– Ты передумал насчет того, чтобы быть мне просто тренером? – шепчет она.

Боже, ну конечно.

– Послушай, – говорит она. – У меня есть идея, что делать завтра. Ну, если у тебя получится выбраться.

– У меня получится.

Я оглядываюсь, чтобы убедиться, что на ресепшене никого нет и что никто не возвращается в вестибюль из обеденного зала. Потом я пристально смотрю ей в глаза, и они лучатся улыбкой. Я наклоняюсь вперед и нежно целую ее щеку.

– А как насчет… – говорит она, проводя губами мне вдоль челюсти. – Как насчет боулинга?

– Боулинга?

– Ну да. Матч-реванш.

– Что-то я не в настроении. – Мои пальцы пробегают вдоль выреза ее блузки.

– Посмотрим в открытом кинотеатре еще один старый фильм?

– Челс…

– Ну хорошо. Тогда, может, следующий раз?

Я прищуриваюсь, трясу головой и переспрашиваю, потому что не понимаю, о чем она:

– Следующий раз?

– Ну да. Помнишь, когда мама вернулась? Ты сказал, что тогда в следующий раз.

– А-а-а, тебя интересует ночная рыбалка, – бормочу я, но смеяться не рискую: тело у меня вот-вот взорвется.

– Встречаемся у моего коттеджа в семь, – говорит она. – Брэндон к тому времени уже уедет в «Заводь». Мама с папой тоже.

Голос ее затихает, и она хитро улыбается мне. В ее глазах пляшут искры.

– Хорошо. Только в этот раз приклей ремень к Брэндоновой гитаре.

– Ты точно не пойдешь? – спрашивает меня папа в восьмимиллиардный раз.

Я качаю головой.

– А то давай, поиграли бы в «лошадь» на веранде. Ну пожалуйста, – умоляет он. – Эта рок-группа Брэндона… Они играют…

– Каждый раз все лучше и лучше, – перебивает его мама. – И это наш последний шанс услышать «Обитателей днища». Разве можно упускать такую возможность!

Знали бы вы, как я хочу упустить эту возможность, думаю я, пытаясь непринужденно помахать им на прощание.

И вот я одна в затихшем коттедже. Жду Клинтона. Жду. Мне не сидится на месте.

Я пересаживаюсь на диван, секунду гляжу на мамины блокноты на пружинке: она сложила их стопкой на кофейном столике. Открываю верхний, пролистываю рецепты. Когда добираюсь до пустых страниц в конце, начинаю постукивать пальцем по бумаге. Какой ужасный, пустой звук. Я хватаюсь за красный маркер (мама исправляет им рецепты) и, чтобы чем-то занять себя, рисую огромное сердце.

Закрашивая его алым, я слушаю знакомый рокот водопада вдали. Он пульсирует, как стук сердца.

Я лихорадочно пытаюсь придумать план. Что мне сделать, чтобы на сей раз нам с Клинтом никто не помешал? Как сделать так, чтобы этот дикий, взволнованный ритм моего тела – оно трепещет всякий раз, когда я вижу Клинта – стал слышен в самой идеальной обстановке?

Я пролистываю блокнот до конца, рисуя на каждой странице огромное пылающее сердце. Вот, наконец, и последний лист. Я быстро исписываю его.

В голове у меня все перемешалось. Я вырываю свои страницы из блокнота, хватаю одеяло со своей кровати, складываю и пихаю под мышку.

Я бегу наружу, сую в дверной проем записку, и спешу вниз с крыльца. Мое тело все вибрирует; я скрываюсь под густой листвой и жду, когда появится Клинт.

Он бежит к коттеджу. Думаю, куда быстрее, чем одобрил бы его доктор. Он взбегает по ступенькам крыльца, стучит. Снимает бейсболку, приглаживает волосы. Поднимает руку, чтобы постучать еще раз, и видит мою записку. Он хватает ее и читает то, что я написала:

Следуй за сердцами…

Он кидается к перилам, словно собираясь спрыгнуть, потом останавливается, передумывает (вспомнил слова доктора о повторной травме? Ха, уж я-то знаю). Бежит вниз по ступенькам.

Я нанизываю первую страницу с сердцем на нижнюю ветку дерева, что растет у самой тропинки к водопаду, и иду дальше, продолжая оставлять на деревьях свои сердечные послания. Иногда я оглядываюсь через плечо, чтобы посмотреть, где там Клинт. Но даже оборачиваясь, я продолжаю двигаться вперед, не выходя из-под ветвей. Я еще не готова к встрече.

Он то и дело дергает рукой, словно приказывая себе успокоиться и подумать. Наконец он видит первое сердце. Клинт срывает его с дерева, и я вижу, как по лицу его расплывается улыбка.

Он оглядывается по сторонам, хватает сердце со следующей ветки и еще с одной…

Во мне бурлит волнение. Не страх. Я взбудоражена предвкушением. Адреналин разливается в моей груди теплой волной. Я принимаюсь снова нанизывать сердца на ветки. Я двигаюсь медленно, словно в замедленной съемке. Но теперь я не соревнуюсь с Клинтом. Это совсем непохоже на нашу гонку на квадроциклах. Я не хочу его опередить. Я хочу, чтобы он меня догнал.

Под его ногами – совсем рядом! – хрустит ветка, и бабочки у меня в животе радостно трепещут крыльями. Я не успеваю повесить последнее сердце, и он выхватывает его у меня из рук.

– Ну что, готова посмотреть на водопад?

Когда я оборачиваюсь, он кладет сложенные пополам сердца в карман.

– Я хотела впервые увидеть его с тобой.

Я вытягиваю руку, и Клинт вкладывает теплые, жесткие пальцы мне в ладонь.

Мы спешим на вершину холма; меня обдает мелкими брызгами. Чем ближе мы к верхушке, тем резче и чаще я дышу. О Боже… За последним поворотом открывается такой величественный вид. Белая пена каскадами спадает с утеса и мчится вниз, в маленький пруд. Ниже по холму бежит чистый голубой ручей. Повсюду щебечут птицы и цветут цветы; туман каплями оседает у меня на коже и свисает с ресниц.

Клинт показывает на плоский камень. Там, выше всего мира, мы можем стоять, не боясь упасть. Оттуда мы будем смотреть, как пчелы перелетают с цветка на цветок в поисках самого сладкого нектара. Белки и один отважный енот подбираются все ближе, а потом убегают от нас. Я гляжу вниз, на прозрачный поток, что вдалеке впадает в Рейни. Ритмичный шум воды напоминает мелодию. Песню любви. Я наблюдаю за маленькой серокрылой птичкой. Может, это голубь? Птичка устремляется вниз, чтобы попить воды, и внезапно я тоже испытываю страшную жажду. Я должна почувствовать воду на своей коже.

Я сбегаю вниз по камням со всей осторожностью; Клинт следует за мной. На краю широкого пруда у самого подножия водопада я раскладываю одеяло и сбрасываю кроссовки. Я готова погрузиться в эту воду, почувствовать, как вокруг меня танцуют пузырьки. Разве можно представить более идеальное продолжение того вечера? Вместо обычного душа у нас есть целый водопад. Я хочу, чтобы Клинт последовал за мной, снял шорты, сбросил обувь. Но он трясет головой.

– Нет, – говорит он, поднимая одеяло и жестом подзывая меня ближе. – Я хочу показать тебе кое-что.