– Ты только что похоронил свою девушку, – сказал Грег. – Ты что, думаешь, родители…

– Мне пора, – сказал я, забираясь в машину.

Я включил радио и повел свой грузовик до Бодетта. Добравшись до «Заводи», я припарковался на обычном месте и отпер главный вход в ресторан, хотя обычно заходил через боковую дверь. Я швырнул плащ на столик, хотя обычно вешал верхнюю одежду в папином кабинете. Я поклялся, что теперь все будет иначе. Я поменяю место, куда ставлю ботинки. Буду есть на завтрак другую еду. По выходным буду ходить в другие места.

Ведь если я поменяю в своей жизни все, все, все, то это значит, что у меня будет новая жизнь? Наверное, я и чувствовать себя буду иначе? Мне больше не будет так больно?

Я буду работать. Работать, как никогда раньше. И начну прямо сейчас, с пересчета банок с горчицей в «За води».

– С тобой точно все хорошо? – переспрашивает отец двенадцатилетней девочки.

Усилием воли я возвращаюсь на тропинку. Все смотрят на меня с этим ужасным обеспокоенным выражением на лицах.

Просто не обращай внимания, говорю я себе.

– Конечно, – отвечаю я вслух, одаряя улыбкой группу. – Все хорошо.

За последние два года я повторял это так часто, что слова превратились в мантру. Что было, то было.

Как же тошно. Я просто пришел на это место, вспомнил… и покрылся шрамами, как это дерево. Похоже, сердечная боль и отчаяние у меня написаны на лице.

– Просто жалко деревце, знаете ли, – продолжаю я.

– Ага, – соглашается папаша с хмыканьем и бросает еще один взгляд на изрезанный ствол.

Его дочка смотрит на меня, слегка наклонив голову. Поймав мой взгляд, она снова краснеет. Она давит на кнопки телефона большими пальцами и издает возмущенный писк, когда понимает, что связь здесь так себе. Я вздрагиваю и веду группу дальше на холм.

Мы продвигаемся вперед. Солнце светит на нас, словно забыв, какие ужасные вещи могут случиться на этой прекрасной планете, которую оно освещает каждое утро.

Челси

Передача в воздухе

Весь выпускной класс набился в пиццерию «На вершине холма», которая, по правде говоря, является единственным местом в Фэйр Гроув, где можно отметить последний звонок. Каждый год одна из хорошеньких девиц в майке и тесных джинсах, выращенная на отборной кукурузе, залетает от парня, у которого сидела на коленях – и он явно был не против поработать стулом. Каждый год одного из футболистов, который под столом подливает бурбона в свою колу, отвозят по скорой в больницу Спрингфилда, где ему промывают желудок. Пятеро или шестеро отличников, ни разу за всю школу не опоздавших на урок, внезапно чувствуют тягу к приключениям и, вдохновившись названием пиццерии, в ночи устраивают гонки с холма и несутся со скоростью за сто километров в час по извилистым проселочным дорогам.

Мы сидим за столом в глубине зала: я, Гейб и девочки из команды. Оранжевые пятна жира на тарелках похожи на абстрактные полотна. Все так расшумелись, что радио можно было бы и выключить. Хэнк, вечно потеющий владелец пиццерии, то и дело поднимает глаза от бледных кругов теста, которые он смазывает кроваво-красным соусом. Наверное, беспокоится, не натворим ли мы дел в его заведении, раз так разорались.

– Надеюсь, бутылок у вас нет, – кричит он, вытирая влажный лоб тыльной стороной ладони. От его слов поднимается такой хохот, будто кто-то завел восьмицилиндровый двигатель.

За моим столом Тереза и Меган, наши защитница и тяжелый форвард, разыгрывают сцену из последнего сезона. Лили, наша крошечная и худенькая нападающая, которая фигурой похожа на шест для тетербола (и это несмотря на все ребрышки, что она съедает за шведским столом!), присоединяется к спектаклю и кидает воображаемый мяч точно так же, как Брэндон играет на воображаемой бас-гитаре, когда слышит по радио любимые песни. Ханна, наш центровой, высокая, как рекламный столб, смеется раскатистым утробным смехом, от чего у нее даже каштановые волосы выбиваются из хвоста.

Команда изображает лучшие моменты сезона, а я рассеянно оглядываю газетные вырезки на стенах пиццерии. А вот и мое фото: номер двадцать третий победоносно вскидывает вверх кулаки. Это было весной моего первого года. Я вглядываюсь в черные жирные буквы заголовка («ФИНАЛ ЧЕТЫРЕХ, МЫ ИДЕМ!»). Готова поклясться, что слышу металлический скрежет пластины в моем бедре. С ней я похожа на Железного человека.

В этом году команда тоже могла бы поехать в финал, пусть и без меня. Но сколько бы они ни смеялись и ни разыгрывали сценки, мы все знаем, что этот сезон был худшим из всех восемнадцати лет женской школьной команды. Сколько бы тренер Тиндер ни выдавала энергично-вдохновляющих речей в раздевалке, команда уже заранее была настроена на поражение. Лишившись лучшего игрока, они плохо представляли себе, как смогут победить. Да что там, даже на площадке они во время последней игры почти и не присутствовали: Лили достала из спортивной сумки конспект по истории, Ханна бегала с одним наушником в ухе. У Терезы с Меган был отсутствующий вид: такое лицо обычно бывает у студентов на лекциях по осмосу.

Внезапно я замечаю, что мой портрет уже начал желтеть по краям.

В противоположном углу зала сидит Бобби Уилкокс, редактор выпускного альбома и председатель клуба отличников. Он, шатаясь, встает и поднимает бокал, словно собираясь произнести тост. Лицо у него зеленое, как перец в пирогах Хэнка. Не успевает он и слова произ нести, как глаза у него стекленеют, он отворачивается в сторону, издает странные звуки, и его рвет примерно шестью кусками пиццы с пеперони.

Группа поддержки визжит от отвращения. Три из них даже взбираются на стулья, словно блевотина Бобби может пробежать по полу и вцепиться им в голые ноги.

Меня же больше шокирует другое. Я замечаю, что Бобби уронил свой стаканчик, и меня передергивает. Коричневая пенящаяся жидкость, испещренная осколками льда… Вот что отвратительно, а совсем не полупереваренный ужин на полу. Я смотрю на стаканчик, не отрывая глаз, и мне кажется, что Хэнк должен обозначить область желтой лентой, как делают с местами преступлений. Ну а что? Каждый, кто видел мою последнюю игру, знает, что разлитая газировка так же опасна, как нож, пуля или машина без тормозов.

В голове у меня паникой пульсирует свист судейского свистка. Я снова слышу шокированный вздох толпы. И свой собственный вопль, который был громче и свистка, и коллективного стона фанатов. Мой крик разрезал мне горло, как самый острый нож.

– Если от твоей рвоты пахнет алкоголем, держись у меня, Уилкокс! – вопит Хэнк (эту фразу он произносит каждый год, заменяя только фамилию в конце). Он выбегает из кухни с покрасневшим лицом, с которого градом струится пот.

Футболисты охают и показывают друг на друга пальцами. В зале раздается их: «Я не приносил бутылку, это не я, вы что». Стулья скребут по полу. Бутылку бурбона уносят под накачанным бицепсом футболиста. Наш стол тоже пустеет; Гейб толкает меня локтем и тычет мне носом в ухо.

– Пошли, – бормочет он, и его дыхание теплой волной ласкает мне шею. – Давай.

Мы выходим наружу и становимся маленькой кучкой под нарисованным на зеркальном окне куском пеперони. Входная дверь пиццерии открывается и закрывается ритмично, словно раскачиваются качели на детской площадке. Мы – бывшие орлицы-баскетболистки – медлим в сторонке, неловко переминаясь сандалиями на гравии тротуара, а они – бывшие старшеклассники школы Фэйр Гроув – набиваются в машины, припаркованные вдоль обочины. Вот-вот официально наступит время гонок по склону, промываний желудка и зачатий.

Мы смотрим друг на друга, зная, что после финальной сирены счет игры уже не изменить. Пришла пора обниматься на прощание, натягивать фальшивые улыбки и притворяться, что мы в восторге от того, что выпустились из школы. Притворяться, что мы не мечтаем о волшебном пульте, который перемотал бы этот период нашей жизни на самое начало.

Особенно я. Правда, мне придется отмотать еще дальше, чем остальным участницам команды: я бы начала с тренировок в гараже, ежедневных пробежек, нагрузок на суставы, стресса, перенапряжения. Мы с Гейбом все еще собираемся вместе поступать в колледж, как и планировали с самого начала выпускного класса. Правда, теперь приходится выбирать что-нибудь попроще: Университет штата Миссури. Это в Спрингфилде, всего 25 километров от моего порога. Туда уже поступили старший брат Гейба и три четверти выпускников Фэйр Гроув из тех, кто вообще собирался учиться дальше. Гейб пойдет на журналистику, как и планировал, а я… а куда же пойду я?

Ночную темень прорывает чей-то крик, похожий на писк сдувающегося воздушного шарика. Группка школьных шутников набилась в салон пикапа. Шон Грейсон, питчер нашей бейсбольной команды и фотограф в школьной газете, безоговорочно победивший в номинациях «Лучшая улыбка» и «Клоун класса», месяц назад крикнул Гейбу, чтобы тот перестал пускать на меня слюни и хоть раз взглянул в камеру (мы тогда позировали для фото «Лучшая школьная пара»). Теперь он сидит, высунувшись из окна машины по самый пояс, и машет мне рукой.

– Эй! Челси! Лови! – вопит он, кидая в меня каким-то предметом. Я инстинктивно наклоняюсь вперед и раскрываю ладони, словно принимая пас.

Грузовик, накренившись, удаляется по улице, а вместе с ним – радостные возгласы пьянящей свободы. Я поворачиваю предмет в руках. Это упаковка презервативов.

Я покрываюсь мучительным румянцем, а моя команда начинает ретироваться в глубь улицы, выкрикивая все эти нелепые «вуху» и «о-ля-ля». Я хочу заорать на них, хочу, чтобы они перестали. Не так мы должны были попрощаться. И все-таки я стою тут, как последняя идиотка, окаменев от ужаса, и по мне сразу можно догадаться, в чем дело: я девственница.

Само слово какое-то нелепое. Девственница. В нем есть что-то инфантильное, жалкое и старомодное. Мне вспоминается черно-белое, с помехами, видео из пятидесятых: группа девочек в кринолинах и гольфиках сели в круг слушать лекцию о том, как защитить свою невинность.

– Ну ладно, оставим вас наедине, – поддразнивает Тереза, а Меган, Ханна и Лили подхватывают: «Мы бы пожелали тебе удачи, но зачем она тебе» и «Третий лишний, понимаю-понимаю».

Я раскрываю рот, но слова застряли внутри. Моя команда – впрочем, нет, уже не моя – поворачивается спиной и превращается в четыре пары карманов на задней стороне джинсов, четыре пары босоножек, шлепающих по пяткам, и четыре мерно покачивающихся хвостика.

Проходящие мимо выпускники замечают презервативы в моей руке и издают одобрительные «ого» и «вот это я понимаю». Я пихаю упаковку в сумочку и поправляю прическу.

Гейб берет меня за руку. У него такие прохладные пальцы, особенно по контрасту с моей горящей от смущения ладонью. Будто ныряешь в свежие простыни жаркой летней ночью.

– Не обращай на них внимания, – шепчет он мне на ухо. – Если бы не твоя травма, мы бы такое творили в раздевалке, что им и не снилось.

Суровая спортсменка во мне недовольно шипит: не хватало еще, чтобы Гейб меня защищал. Вот уже полгода, как он изображает из себя рыцаря в сияющих доспехах. Старая я врезала бы ему за то, что пытается меня опекать; она бы сказала, что сама может о себе позаботиться. Но Гейб подмигивает, и новая я расслабляется. Ее сердце плавится тягучей карамелью. Он знает – он всегда знает, думает она. Один взгляд на мое лицо – и он уже прочел все мысли, что проносятся в моей голове. Нам не надо трепаться, пока мы оба не умрем медленной мучительной смертью, и изливать душу в ужасных душещипательных разговорах. Это ведь отлично, правда?

В желтом мареве фонарей мы медленно бредем по Олд-Милл-роуд, проходим мимо почты и направляемся к «Белому сахару», пекарне моих родителей. На окне висит огромная вывеска «Поздравления выпускникам школы Фэйр Гроув!», загораживая вид на интерьер. Я, правда, провела столько часов за работой внутри, что, несмотря на тьму и вывеску, я наяву вижу пирожные со взбитыми сливками на стенде и чизкейк на витрине – тот самый, на котором кудрявыми темно-вишневыми буквами выведено: «Вау, Гейб!» А еще я вижу металлические спинки стульев, выстроившихся вдоль прилавка и вокруг маленького столика в углу. На стене за кассой висит номер USA WEEKEND в рамочке: тот самый номер, с моей физиономией на обложке. Это фото – словно маленькая кнопка со знаком доллара, которую я нажимаю каждый раз, стоя за кассой по выходным: чаевые сыплются только так. Покупатели вежливо улыбаются мне, но в их глазах больше не читается восхищения. Теперь нет. Просто улыбка, словно они говорят мне: Таймер уже прозвенел, деточка. Вся твоя слава осталась в прошлом.

Я достаю из кармана позвякивающие ключи и поворачиваю в замке. Мы заходим внутрь, в еще уловимый аромат глазури и свежего хлеба.

Я включаю нижнее освещение: витрины озаряются мягким светом, а пространство у входа остается темным, как плотно закрытый шкаф (не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, что пекарня еще открыта). Но не успеваю я убрать руку с выключателя, как с моих губ срывается удивленный вздох.