– Значит, он умрет, – ровно ответил Степан, – в полевом стане, без анестезии его никто не спасет, и сам Господь.

Браток возмутился, подкрепив данное чувство выхватыванием пушки и направлением ее на Степана:

– Я тебе, козел лепастый, сказал: бери, что надо, и поедешь с нами!!

– И что? – не меняя тона, поинтересовался Больших. – Ну отстрелишь ты меня или руки-ноги покалечишь, а завтра тебя подстрелят, тебя-то кто спасать будет? Вот он? – и указал на стоявшего у стены санитара Гаврилыча, с любопытством наблюдающего за происходящим.

Гаврилыч, надо отметить, был личностью весьма колоритной, можно сказать, уникальной. Потомственный алкоголик в третьем поколении, не выходящий «из градуса» много лет, но поражавший относительной адекватностью разума в любом состоянии.

В затертой кепчонке, в засаленном бушлате, надетом поверх не меняющего серого колера халата, подразумевавший белый медицинский, с вечной беломориной в губах, большую часть времени потухшей, с о-о-очень непростым взглядом гла́зок-буравчиков.

Гаврилыч встрепенулся при упоминании своего имени и посмотрел недобро на разбушевавшегося братка.

Профессией мальчонка владел хоть и событийно насыщенной, но опасной до крайности – производство вредное и непредсказуемое, а перспектива быть подстреленным ощутимо реальная, что и говорить.

Доктор Больших специалист известный, к нему старались свозить всех пострадавших от данной производственной деятельности. Хлопчику ретивому одной большой и широкой извилины вполне хватило осознать, что помереть без оказанной своевременно помощи он имеет стопудовую вероятность. Да и пахана, как ни крути, надо спасать.

– Привезем! – решился бригадир. – Только ты не сообщай об огнестреле!

– Если выкарабкается, отлежится сутки, увезете, напишу, чем лечить и что делать. Оформлю как неизвестного, поступившего без документов и насильственно увезенного после операции.


Нет, к черту эти пуганые рефлексы – сейчас прилетит и сразу к Стаське!

Но, как только он выбрался из аэропорта, позвонила Анька и, плача, сообщила, что Юра попал вчера в тяжелую аварию и лежит в Склифе с переломами, а ей врачи толком не объясняют, насколько все страшно!

– Не реви, ребенка напугаешь! – приказал сестрице Степан строго. – Еду уже, все узнаю. Давай, Анна, возьми себя в руки!

Встреча со Стаськой, покаяние в своих страхах и счастливое воссоединение, на которое Степан надеялся, откладывались.

Он зашел в ординаторскую, представился, показал служебное удостоверение и сразу «попросил пардону» у коллег, подняв ладони в капитулирующем жесте:

– Мужики, сам терпеть не могу, когда у пациентов родственники-врачи, с требованиями пояснений картины травм! Но все мы люди, все человеки, родню имеем, куда ж деваться.

Выяснилось, что кое-кого из коллег здешних он шапочно знал, а Юрин лечащий врач о докторе Больших слышал, поэтому разговор состоялся непринужденный и легкий. Посмотрев историю болезни, описание оперативных мероприятий, снимки, и все слишком хорошо зная про врачей, Степан похвалил:

– Классно сделано! Супер! – остался доволен вердиктом врач.

Юра получил сложный перелом правой ноги со смещением, перелом левой руки и ушиб грудины – ничего уж такого страшного и смертельного – но болезненно, неприятно и надолго.

Когда Степан успокаивал, поясняя картину Юриных травм, в больничном коридоре перепуганную Аньку с шестимесячным Дениской на руках, а также остальных – родителей своих и Юриных, всем составом примчавшихся в больницу, позвонила Вера.

– Я тебя не отвлекаю? – заранее извиняясь, спросила она.

– Нет.

Да как же он забыл? Вот с Верой-то встретиться и поговорить следовало обязательно и, по-хорошему, прежде чем он рванет к Стаське.

За прошедший месяц, после того дня со Стаськой, он так и не оставался у Веры ни разу – не мог. Не мог поцеловать серьезно, ни обнять, ни быть близким с ней – не получалось! Приезжал, привозил фрукты, подарки, сладости Ваньке, возился с ним, ужинал вместе со всеми, разговаривал, решал какие-то мелкие вопросы, а остаться не смог.

Вера, может, и догадывалась о чем, но молчала, ни намеком, ни напрямую своих мыслей не озвучивала. Она имела право первой узнать о переменах в его жизни.

Но, господи, как же это тошно – объяснять женщине, что ты с ней расстаешься, потому что встретил другую!

Тошно, трудно и не хочется ужасно, и чувствуешь себя виноватым! Не хочется!

И ведь опять Анька оказалась права – это ему удобно думать, что Вере не нужно замужество и она не помышляет жить одной семьей и не мечтает, что в один прекрасный день он признается ей во всяких сантиментах, сделает предложение, сказав, что хватит жить порознь!

Ах ты ж господи! Как же это все…

Ему, как любому нормальному мужику, очень удобно было ничего не обещать, коль его и так принимают с радостью, приходить к женщине, зная, что не собираешься ничего менять, придавать отношениям серьезность, значимость, и с легкостью убеждать себя, что ее все устраивает, так же, как тебя, только потому, что она не говорит о своих желаниях, боясь неосторожно спугнуть мужика.

Он тряхнул головой, не услышав, что она говорила, занятый мысленными откровениями с самим собой.

– Что?

– Я спросила, если ты уже в Москве, ты не мог бы приехать?

– Что-то случилось?

– Нет, нет! – даже испугалась она возможности его серьезно потревожить. – Ничего страшного! Только я лежу, меня на работе сильно продуло, поясница болит, ну это ерунда! А вот мама поскользнулась, упала вчера и сильно ударилась рукой. Ничего делать не может. Ты не мог бы посмотреть?

Он разозлился:

«Да что за день жестянщика!»

И этот вечный смиренный тон! Воистину перебор евангелистской кротости в характере женщины, может довести нормального мужика до остервенения!

«Жертва – высшая форма эгоизма», – вспомнилось вдруг ему чье-то изречение.

Несчастья и неприятности поодиночке не ходят – не их стиль!

О чем совершенно забыл доктор Больших, а зря! И то, что случаются они в самый неподходящий момент, тоже позабыл Степан Сергеевич! Например, тогда, когда ты решил изменить жизнь, перестать боятся себя, своего прошлого, и всей душой и новой смелостью стремишься, рвешься к женщине.

«Подожди!» – сказала судьбинушка и притормозила Степана Больших, проверяя на слабо и истинность принятого решения, проделав свой выкрутас весьма обыденно, в соответствии с жизненным кредо.

– Она в поликлинику ходила? Рентген сделала? – требовательно, спросил Больших.

– Нет, – прошелестела виновато Вера. – Вроде не перелом, просто болит. Мы думали, ты посмотришь.

«А-ах ты ж, твою мать! Ну, что за люди?! Они решили, что перелома нет!!» – завелся Степан и приказал голосом, звенящим металлом:

– Так. Сейчас она отправится в ближайший травмпункт и сделает рентген. Я туда подъеду. Где он у вас находится?

Пока Больших добирался, Ольга Львовна успела высидеть очередь и сделать снимок руки, Степан большим потревоженным зверем прошагал мимо больных прямиком в кабинет к врачу. Извинился за вторжение, представился тоном министра, посмотрел мокрый еще снимок, поговорил с безразличным ко всему районным травматологом, посочувствовал коллеге, перегруженному количеством больных, отказался от «по пять грамм спиртику» и повез Ольгу Львовну домой.

Вера не вышла в прихожую их встретить, как обычно, лежала на диване, до подбородка укрытая пледом, и улыбалась тихой страдальческой христианской улыбкой.

– Перелома нет, трещин – тоже. Повезло, – по-деловому объяснял Больших. – Сильный ушиб. Руку на перевязь, беречь, ничего не делать недели две-три. Завтра в поликлинику, встать на учет и начать ходить на физиопроцедуры.

Он присел на край дивана, возле Веры, и, не выходя из роли врача, требовательно спросил:

– Что у тебя болит?

– Да так. Ничего серьезного. Поясница.

– Перевернись, я посмотрю!

– Не надо! – неожиданно твердо отвергла его помощь она.

– Вера! – предупреждающе призвал Больших.

– Степан, на самом деле не надо! Она у меня часто болит, я но-шпу выпила, пройдет!

– Ты к врачу обращалась?

– Да что ты! Зачем? Просто просквозило. У нас на работе страшные сквозняки.

Он пощупал ее лоб. Температура была. И немаленькая.

Ему хотелось послать все к черту! И этих двух баб с их каким-то идиотским упорным нежеланием обращаться к докторам, но врач преобладал в нем всегда, в любой ситуации.

Первым и главным был врач, а потом Степан Больших.

Он молча вышел из квартиры, взял из джипа медицинский чемодан и, игнорируя Верины отказы, просьбы, перерастающие в требования не трогать ее и не беспокоиться, померил давление, температуру, пульс. Прикрикнул на нее разок, перевернул на живот, задрал футболку, приспустил домашние штанцы и внимательно, вдумчиво прощупал чуткими пальцами спину, перевернул назад и прикрыл пледом.

– Вера, ты когда мочишься, тебе больно? Есть неприятные щиплющие ощущения внизу живота? Как часто у тебя позывы в туалет?

– Я не буду тебе отвечать на такие вопросы!! – зло, громко отрезала она.

В глазах сверкнула слеза и что-то напоминающее фанатический огонь, или ему показалось от усталости и непонимания ее праведного гнева.

– Ольга Львовна!! – рявкнул Больших.

– Да-а, – перепуганно отозвалась женщина, входя в комнату.

– Вы слышали, что я спрашивал?!

– Да-да.

– Отвечайте!!

У Ольги Львовны тоже засверкали слезами глаза, правда, без фанатизма, она неуверенно посмотрела на Веру, но ослушаться Степана, невзирая на протестующий жест дочери, не осмелилась.

Кишка тонка у Веры со всей ее упертой глупостью тягаться с Больших!

– Ну да, Верочка жаловалась, что часто хочет в туалет, а сходить не может, и что щиплет и больно…

– Мама!! – взревела Вера, осуждающе.

– Давно это у нее? – проигнорировал ее выкрики Степан.

– Месяца два, может, три, но не так чтобы сильно. Но она но-шпы выпьет, в ванной горячей полежит, ее и отпускает. Последнее время вот прихватило всерьез, и вставать и ходить больно.

Он бы их с удовольствием придушил, как в милицейском протоколе: «застрелен при попытке суицида»!

– Вы же обе взрослые женщины! С высшим образованием!! Вы ж не бабки деревенские, где до врача, как до Бога, не добраться!! Что за идиотизм?! Но-шпы она выпьет! Врачу надо было показаться, и сразу, как только прихватило, еще два месяца назад! Почему ты мне не сказала, я бы сам тебя отвез!

– Потому и не сказала!! – в ответ повысила голос она. – Не надо мне никаких больниц и врачей, само пройдет!

Он посмотрел на этих двух женщин – лежавшую на диване и стоявшую рядом, успокаивающе поглаживающую дочь по голове широкой ладонью, на прибежавшего из своей комнаты на громкие крики взрослых Ёжика, привалившегося к маме бочком, и словно отрезвление какое на него снизошло.

Ясное, незамутненное видение…

Это посторонние ему люди!

Семья со своими правилами, законами, убеждениями, с какими-то не доступными его пониманию принципами, а он здесь случайный, неведомо, как попавший к ним и чего ради задержавшийся человек.

Они так живут, они уверены в правильности выстроенной ими жизни, в своих поступках и принципах, в том, что достойно, а что нет, что морально и нравственно, а что греховно, и имеют на это полное право, и наверняка это правильно, что каждый живет соответственно своим установкам.

Вот только ничего из их жизни, энергетики, фанатичной уверенности в истинности своих правил, восприятия мира, характеров не совпадает с миром Степана Больших.

Совершенно чужая ему женщина – уступающая во всем, принимающая его, но так и не понявшая и не ставшая близкой – хронически не его женщина!

Такими вот тропами водит его жизнь за страх вляпаться в серьезные отношения и боязнь переживать еще раз предательство, за строгую охрану своей свободы, моральной, душевной, физической – любой!

И Ванечка, такой замечательный мальчишка, которого Степану постоянно хочется защитить от всего на свете, чужой ребенок, и это его жизнь! Это его мама и бабушка, он родился именно в этой семье, и это его жизненный путь. И никакой дядя Степан ни улучшить, ни сделать эту жизнь другой не сможет, особенно если женится на его матери, которую не любит и, по большому счету, не уважает.

Твою мать!

Как он дошел до такой жизни?

«Страх – сильнейшее боевое оружие! – говорил древний римский полководец. – Страх корежит и ломает людей! Испугайте своего врага – и вы победили!»

Больших достал их медицинского чемодана пухлую записную книжку, которую все собирался и никак руки не доходили переписать на мобильный, полистал странички в поисках нужной фамилии, нашел, набрал номер и вышел в кухню.

Поговорить.

Вернувшись в комнату, застал ту же живописную картинку с участием трех человек, не изменивших позы, настороженно смотрящих на него в три пары глаз.