Леонид Немцев - Две Юлии

— Жить в прошлом интересно. Там даже есть новые радости. Сначала спилишь эту большую ветку, потом спилишь ствол, а после этого начнем выкапывать. Ты без перчаток? Не привез с собой? Значит, посадишь мозоли. Копать тут придется глубоко. Быстренько, быстренько!

Яшина мама нашла для меня старые перчатки, обмазанные глиной. Они меня не спасли, ладони поплыли через полчаса. Сначала сухая спина начала нестерпимо чесаться, потом я увидел, как на плечах выросли прозрачные капли. Я выбрасывал из ямы землю, но жалом лопаты задевал корни, и тысячи земляных камней катились назад, смеясь над ничуть не выигрышным гигантизмом Сизифа. Лопата оказалась короткой. Когда спина объявила, что больше не будет моей, меня позвали обедать. Яшина мама задавала светские вопросы, подбадривала меня и что-то советовала, но ни понять этого, ни записать я уже не мог. Руки дрожали, и день выглядел нудным.

Зачинщик подходил ко мне с дельным советом, иногда недовольно морщился, говоря, что я не успею к электричке, стоило ли все это затевать. Мне явно не удалось рассчитать свои силы. Если бы я помнил в тот момент предложение Яши прыгнуть с ним в поезд, я бы сожалел, что этого не сделал.

Дедушка спросил меня довольно строго, приходилось ли мне раньше работать на природе. Я пожал горящими плечами: да, такое допустимо. После этого была надежда продолжить наш разговор. Когда я выкопал корни на расстоянии метра вокруг крученого ствола и нам с жилистым старцем достало сил перерубить их штыковыми лопатами, мы сели среди тополиных колод позади дома и, счищая землю с волосков на предплечьях, из патиной поросших стаканчиков распили бутылку «Пшеничной». Дедушка принес в руках вареные в мундире картофелины, а когда повеселел, сходил и за солью. Разговор, точнее монолог, моего нового наставника, кажется, был настолько неуместным и низким, что я не силился сохранить его следы. Все касалось только обращения с девушками. Эти советы, может быть, могли бы теперь пойти мне на пользу, но вскоре затошнило и потянуло в сон. Я убеждался, что высшая помощь не могла прийти со стороны чужого опыта.

Утром я очнулся в незнакомой спальне. Разного рисунка обои — даже на потолке, — но все полоски одинаково набухли и посерели от сырости. Старинный шкафчик в углу и круглый столик с фарфоровой вазочкой. Руки нельзя было согнуть, мышцы ног были сведены судорогой, и каждый шаг причинял боль. Почему так ноет тело, почему так невкусно во рту, почему нигде нет книг? Паника была мгновенной. Ее сразу раздуло то, что нигде поблизости не лежал блокнот, мой блокнот, — блокнот, который стал бы моим, как только бы я, утренний, прочитал в нем, что оставил для себя вечером. Иссеченные грязью джинсы с закатанными и странно одубевшими штанинами, не расстегнутая до конца желтая рубашка, омерзительные носки. Блокнот под ними не обнаружился. Я выбрался на веранду, плетеный стул оказался прямо передо мной и въехал в пах поломанными тростинками. Что же я тут делаю? Меня похитили? На сиденье стула оказался клееный из бумаги тортик шахматной расцветки. Бледная мальва заглядывала за каждый столбик перилец, и согнутые в половецкой пляске аккуратно постриженные деревца разбегались по саду. Сначала я набрел на туалет, потом на маленькую дверь из сада, за которой выход длился не дальше мостика, потом с другой стороны дома среди гротескно уменьшенных граненых стаканов и картофельной шелухи нашел сырую книжечку, открыл ее и пришел в себя.

Найдя и сумку, где лежала тут же пригодившаяся куртка и еще какой-то том, я довершил свое бегство. Все костры тлели, но облака стояли не выше колен. За каждым вторым забором деликатно — только для меня — щерились псы. Я был ошарашен и подавлен трудовым опытом, будто провел в батрачестве немыслимую часть жизни. Поскольку я не задумывался, найду ли станцию, то мгновенно оказался в зарослях садового боярышника, где собрал немного плотных ягод, и сквозь желтые сердечки ольхи увидел асфальтированную платформу, с которой женщина в зеленых болотных сапогах прямо на рельсы сметала листья. Я дошел до расписания, сплевывая треугольные косточки в кулак, и с благодарностью встал перед щитом, где было столько образного и свежего текста — о полном спасении.

В указанный расписанием час мимо меня промчался поезд с грязными цистернами. Еще полчаса — и прошла электричка, но она так разбежалась, что не смогла остановиться. Я опять подошел к расписанию. Ничего не совпадало, край был сожжен, рядом висело надорванное объявление о продаже участка и листовка с пустым крестом. Спустя какое-то время на станцию потянулись сплошь пожилые люди, сплошь хромающие, с корзинами, укрытыми марлями. Из разговоров я понял, что расписание, которое дало мне маршрут к ночлегу, старое, что не все станции указаны в маршруте и ехать придется долго. Как-никак, эта бумага стоила особой благодарности.

Во вторник я был дома, пропустив еще один день учебы. Как выяснилось потом, были пропущены какие-то важнейшие лекции, контрольные работы, проверяющие знания прошлого года, мое систематическое отсутствие заметили, и это привело к большим неприятностям. Моя ниша хорошего ученика была замурована, я был окружен тройками, и в моих записях ничего не имело отношения к недавно оконченной сессии (и целому лету). Видимо, как и зимой, при сдаче экзаменов я был слишком занят лептографией, ибо без маленьких бумажек, уложенных в тайный карман под рукавом пиджака, я бы никогда ничего не сдал. На экзамен не хватало моих четок. Какие-то знания постоянно выплескивались из меня — неизвестно откуда, но слишком многое мешало им быть систематичными, вытягивать за собой легкий поезд прочитанных книг.

Фотография горностая своим верхним краем была просунута под книжную полку и придавлена книгами. Иногда берешь книгу — она падает. Теперь ее можно видеть на уровне глаз, когда, сидя за письменным столом, я поворачиваю голову вправо. Поскольку полка нависла над батареей, края фотографии со временем стали завиваться, и агрессивный зверек вызывал все больше нежности. Но так и не побелел.

Шерстнев (как всякий человек со здоровой памятью — беспечный со своим даром) не сообщил о моем желании их нагнать, и компания проехала в электричке на одну станцию дальше той, где высадился я тремя часами позднее. Визит на дачу Антона потерял смысл, так как сам Антон, чьи брови, виски и даже очерк верхней губы были будто выделены углем, сидел среди моих друзей с только что выпущенной гитарой «Strunal», упакованной в мягкий чехол из прессованных шерстинок (пусть будет абрикосовым, как этот блокнот). Зато Шерстнев привел других своих друзей. Никита приболел (его шутливо корили за надменную слабость — такая теплынь, и никто не мог знать, что болезнь, из-за которой он отсутствовал, устроит ему через пару лет затяжную кому), две грустные девочки оказались в одинаковых брезентовых панамках, обвешанных советскими значками. С Юлией ехала Джема, которая улеглась на пол электрички, и потом с ее сравнительно голого живота пришлось состричь розовый ком жвачки. Штурман похвалил музыкальный инструмент, но, пока его не умолили сыграть, холодно сохранял инкогнито отдыхающего маэстро. Его женой оказалась светлая миниатюрная барышня, будущая ветеринарша, легко нашедшая язык со всеми, но не слишком встревающая в чужое веселье. Серповидные ямки ее улыбки я не описываю только потому, что это недостаточно ново. Но она все время улыбалась.

Юлия: Мы около часа сидели на поляне, похожей на корабль, и проговорили с ней о… нет, не о Джеме, о только что изданном Джойсе, которого она прочитала еще в «Иностранке». Это была очень аппетитная беседа с массой примеров. Аппетитная, как жареная почка. Неудивительно, что Штурман так влюблен.

В электричке сначала пытались приткнуть куда-то рюкзаки, потом читали вслух газету, выискивая смешное, потом пели ливерпульские песни под Антоновы аккорды, потом какое-то время две грустные девочки тянули что-то печальное, никто не поддержал — не знали слов. Бодрый с лохматыми бровями дед с соседней скамьи веселье подбадривал и вменял молодым людям, что у них очень хорошие девушки, а потом разговорился с Шерстневым о положительной стороне старого режима.

Шерстнев: Я просто давал старику выговориться!

Юлия Первая: То есть глубокомысленно кивал головой.

Старушка, ехавшая к компании спиной, невзлюбила Антона и Штурмана, оборачивалась на каждую их реплику и фыркала, после чего вольно было делать страшные глаза и казаться испуганными.

Старушка: Они у вас что, заместо шутов?

Штурман (с примиряющей улыбкой для всех): Да нет же, просто родители этих девушек любят путешествовать и насобирали много значков.

Старушка: Я про тебя спрашиваю!

Антон: А чем вам не нравится наш репертуар?

Старушка: Я и тебя имела в виду!

Штурман: Нам немного весело, но замес-то у нас не шутов.

Старушка (краткими рывками поворачивая ржавый позвоночник): Не смейте злить меня! Я с внуком!

Антон: Вы ищете шутов на детский праздник?

Старушка: Хватит меня изводить!

Штурман (шепотом): Ради здоровья внука — давайте потише!

Высадка произошла в месте, окруженном высоченными соснами, между которых еще мало повозился бульдозер: разве что под ногами оказалась белая пыль и желтоватый от серы гравий.

Блинова: Люди, мы идем по дороге из желтого кирпича!

Антон: Значит, сворачиваем. Нам надо в лес, а не в карьер.

Шерстнев: Так мы не попадем к Доброму Гудвину.

Штурман: Ты только что с ним наговорился в электричке.

Блинова: Смотрите, какой я подобрала камушек — он как кусочек мрамора.

Юлия Вторая: Это был Брежнев, который инкогнито состарился в глуши. Вы видели, какие брови? Только уже очень седые.

Юлия Первая: И у Шерстнева густые брови. Ты встретил себя, каким будешь в старости.

Шерстнев: Старик прожил долгую жизнь и сохранил здравый ум. Я бы не отказался от такой старости.

Блинова: А вот близнечик для моего камушка.

Выбрали полянку, куда уже были выволочены несколько смолистых бревен, где подготовлено пепелище и предупредительно раскиданы отбросы. Девочки в брезентовых панамках сели рядышком на край бревнышка читать на пару про себя «Песнь о Гайавате». Одна отвлекалась, чтобы согнать с голени очередного щипучего муравья и почесаться, другая поднимала глаза к верхушкам сосен и улыбалась.

Шерстнев: Там все было в смоле. Посмотри на руку. Я никак не могу отмыть эту липкую кляксу под волосками.

Вторая: Я почему-то думала, что ты знаешь о нашем решении поехать в другое место, и ждала, что вот-вот появишься.

За лесопосадками нежным соком зеленело поле, подступы к которому перекрывала бурая липкая глина, замешанная тракторами. Когда ветки были собраны и сосиски полопались на огне, гитара потеряла струну, а три бутылочки свое содержимое, Штурман сыграл на пяти струнах неуследимо виртуозную музыку, заворожившую дам.

Антон: Все, идем купаться.

Вторая: Я так расстраивалась, что мы не у Волги, но оказалось, что совсем рядом находится озеро.

Первая: Я поняла это по тому, что Джема пару раз прибегала к костру с мокрой мордой.

В теплом чечевичном бульоне озера уже распустились маленькие кубышки. Антон обломил у одной из них длинный стебель и приплыл с ней к берегу. Девочки в панамах купаться не отважились, Блинова взяла у Юлии цветок и умиленно гладила его на коленях.

Вторая: Пахло тиной, но все-таки — первое купание в этом году.

Юлия Первая: Там были два мужика с женщиной и девочкой, которой сильно-сильно хотелось купаться. Ее одну отпустили в воду, а потом оба мужика, помогая ей выбраться на берег, поскользнулись на берегу, и им пришлось отмывать штаны, не снимая.

Вторая: Они приехали на ужасно грязной машине. И потом и ее взялись отдраивать.

Первая: Нет, машиной занимались другие — мужчина с сыном нашего возраста. А эти приезжали ненадолго и быстро уехали.

Шерстнев: На свежем воздухе ужасно тянуло курить. Вместо одной пачки я выкурил три. Хорошо, что у Антона был блок «Магны».

Вторая: Мы поехали на то же место, куда и собирались — так давно было решено, как только выяснилось, что Антон с нами. Это был его совет. Жалко, что ты не смог!

Шерстнев: К тому же пропал на два дня.

Я (без тени шутки): Я тебя задушу! Как ты мог?

Шерстнев: Ты всегда пугаешь меня своей невменяемостью. Я, конечно, не во всем безупречен, но план для тебя нарисовал довольно четкий. И мы полчаса обсуждали, что возьмем выпить. Ты можешь себе представить, я привез назад целую бутылку «Агдама»!

В начальных сумерках принялись было искать Блинову, она куда-то постоянно убредала в лирической прострации, и — кто бы мог подумать — Джема привела к дереву, нависающему над водой, и другая грустная девочка, Коваль, растянулась вдоль его ствола, а Блинова задорно кричала ей из толпы, что надо собираться назад в город. Антон передумал идти на свою дачу и поехал со всеми. Может, хотел кого-нибудь проводить до дома?