Испуганная птица вдруг вспорхнула с ветки. Однако Магдалина не заметила ее; только запах сигары, долетевший до нее, заставил ее вскочить и осмотреться кругом. Она увидела неподалеку от себя мужскую фигуру, сидящую к ней спиной на заросшем мхом камне. Это был Вернер. Он рисовал и так углубился в это занятие, что Магдалина хотела незаметно скрыться. Как сильно билось ее сердце! Не спуская взора с усердно работающего молодого человека, она пряталась за веткой дерева и пыталась неслышно ускользнуть. Не успела она сделать несколько шагов, как услышала голос Вернера, обращенный к ней:

– Простите меня великодушно, что я проник в ваше царство!

С этими словами он вежливо приподнял свою соломенную шляпу над золотистыми кудрями в знак поклона. В эту же минуту выражение лица Магдалины сразу переменилось – оно сделалось сурово и враждебно.

– Мое царство? – повторила она с горечью. – Если бы я присвоила себе хоть одну пядь земли, то вызвала бы протест со стороны наших досточтимых городских властей.

– Я тоже не хочу отнимать ваши владения, – сказал Вернер, равнодушно стирая резинкой неверно проведенную черту на рисунке, – но не верю, чтобы власти могли наложить запрещение на воздушные владения, окружающие например эту церковь. Я говорю о царстве вашей фантазии. Когда я сижу против этого мрачного храма, моя фантазия тоже начинает разыгрываться; мне начинают мерещиться человеческие фигуры в этих нишах, за колоннами и в простенках. Так, например, вот в том окне без стекол мне представилась фигура девушки. Не тень ли это какой-нибудь несчастной монахини, которая при жизни не пользовалась ее благами и теперь ищет свое потерянное счастье? Что вы на это скажете?

Кровь прилила к лицу девушки. Несомненно, Вернер видел ее и намекал ей на это. Она сердилась на него, но, не теряя самообладания, довольно спокойно ответила:

– У меня относительно этого нет своего мнения. Монастырские привидения не удостаивают меня своим появлением. А вашей воображаемой монахине я посоветовала бы на будущее время не выходить за пределы своей обители, потому что, я полагаю, даже тени неприятно, когда посторонний нескромный взгляд врывается и следит за каждым ее шагом.

Усмешка проскользнула по лицу молодого человека. Он внимательно всматривался в церковное окно и набрасывал на бумагу его красивую овальную форму. При этом он произнес:

– Особенно если это привидение, проученное разочарованиями, с недоверием смотрит на каждого встречного и видит в нем непримиримого врага! Горе мне, если эта дева небес такого же мнения, как вы, тогда при следующей встрече я могу сделаться невольной жертвой ее мести за поступки жителей шестнадцатого века.

– Легко смеяться над горем тому, кто вырос в богатстве и счастье! – заметила Магдалина.

– Без сомнения легко, хотя я нахожу это неблагородным и легкомысленным. Но я нахожу такое высокомерие менее достойным порицания, чем например поведение юной души, которая, пережив тяжелые житейские испытания, совершенно уходит в себя и враждебно смотрит на весь род человеческий. Вы, кажется, не разделяете моего мнения? – Он отложил карандаш, облокотился на рисовальную доску и, саркастически улыбаясь, стал смотреть на молодую девушку, а затем продолжал: – хорошо! Вы хотите защищать эту молодую, испытанную жизнью душу, вы на ее месте поступили бы так же, но я не вижу, какое право вы имеете бросать вызов всему человечеству? Вы живете на крошечном, ограниченном со всех сторон клочке земли. С одной стороны монастырские стены, затем несколько улиц с редкими пешеходами на них, потом лес и поле с одиноко стоящей сельской церковью, а затем бесконечная цепь гор… Вот мирок, за пределы которого вы никогда не переступали.

– И потому вы считаете неслыханной смелостью с моей стороны мои суждения о свете и людях? – прервала его Магдалина, стараясь попасть в его насмешливый тон, но ее голос заметно дрожал. – Вы забываете, что существуют другие пути, которые расширяют наш кругозор и знакомят нас с людьми и светом. Я думаю, что люди со своими пороками и недостатками везде одинаковы, подобно тому, как луна со своими пятнами одинаково отражается как в маленькой луже, так и в огромном океане. Впрочем, – продолжала она после минуты молчания, – вы ошибаетесь; я была далеко за пределами этих гор и поняла чувства наших прародителей, которых изгнали из рая; я должна была покинуть мою чудную южную родину и переселиться на суровый север.

– Вы были тогда еще ребенком?

– Я не была тогда уже бессознательным ребенком, который резвится па родной земле, не сознавая ее красот, – горячо сказала Магдалина. – Я отлично сознавала, что моя родина прекрасна. Морские волны орошали мои ноги, а над головой склонялись цветущие лавры. Как там весело светит солнышко, как сияет месяц, когда всплывает на темном небосклоне. Там свет, там тепло, там жизнь! А вы называете этот бесцветный, бледный воздух небом? Там, у себя, я целыми часами лежала на земле в тени деревьев пред своим домом. Я слушала шум моря, когда его волны разбивались о берег; надо мною тихо качались деревья, а чудная, глубокая синева окружала меня – вот там небо, вот в таком небе наверно живут ангелы. И вдруг жестокая судьба занесла меня сюда, где солнце, как и здешние люди, холодно смотрят на меня, где снег коварно губит последние цветы. Здесь меня, привыкшую и избалованную нежной лаской матери и попечениями любящего отца, сразу окружили злые, распущенные дети; они преследовали и мучили меня только за то, что я была из чужого края, за то, что я была некрасива и не хотела, как они, драться из-за каждого неподеленного яблока и попрекать друг друга пороками родителей. Тогда я горько познала разницу между богатством и бедностью. Я страдала то сознания, что добрая старая тетка должна своим трудом добывать нам пропитание, соседи часто говорили ей, что она напрасно навязала себе лишнюю обузу в моем лице. Как возмущалось мое горячее детское сердце! Часто, оставаясь одна, я бросалась на пол, рыдала и звала свою покойную мать.

Магдалина говорила, словно забыв о своем слушателе; долго сдерживаемый поток слов, наконец, прорвался. Она охватила руками ствол дерева, под которым стояла и прижала свою разгоряченную голову к его коре.

Вернер молча, неподвижно слушал девушку; он боялся неосторожным словом или взглядом остановить этот мелодичный голос, который открывал ему исстрадавшуюся молодую душу.

– Неужели ни один луч любви не согрел вашего детства! – спросил он тихо, не поворачиваясь к Магдалине.

– Тетя нежно, как мать, заботилась обо мне, она меня очень любит, – с чувством сказала она, – но она была поглощена заботами о насущном хлебе, ей некогда было следить за моим внутренним миром. В школе рядом со мной сидела прелестная добрая девочка; я полюбила ее всем сердцем. Она тоже очень хорошо относилась ко мне, мы играли с нею. Раз она привела меня в дом своих родителей. После того я заметила, что она сторонится меня и избегает играть со мною. В своем детском неведении я подолгу просиживала на лестнице ее крыльца, ожидая ее. Но однажды вместо нее вышла ее служанка и грубо объявила мне, что госпожа секретарша не позволяет своей дочери играть с уличными детьми. Возвращаясь домой из школы, я часто встречала на улице мальчика; он шел с высоко, гордо поднятой головой, но его синие глаза смотрели кротко, а золотистые локоны напоминали мне мою покойную мать. Это сходство неудержимо влекло меня к нему. Я с восторгом следила за ним, любовалась его книгами в красивых переплетах, которые он нес с собой. Он был гораздо старше меня; это был сын богатых, знатных родителей. Я была глубоко убеждена, что, раз он походит на мою мать, он должен быть добр, благороден и сострадателен. Но вот однажды меня окружили уличные шалуны, они бросали в меня камни и издевались надо мною. Как раз в это время он проходил мимо; он вел за руку девочку с бесцветными волосами и светлыми глазами; это была Антония, его родственница. Она с презрением указала ему на меня. Я ожидала, что он сейчас же заступиться за меня, прогонит дерзких, злых шалунов, но ошиблась в нем; он только ближе прижал руку девочки, как бы боясь за нее. Право, в эту минуту он был злее моих мучителей. Ему достаточно было сказать одно слово. Чтобы спасти меня от удара, шрам от которого я до сих пор сохранила на руке. Мое сердце сразу наполнилось ненавистью к этому мальчику.

Магдалина подошла ближе к Вернеру; по мере того как она говорила, ее голос звучал все громче, глаза метали искры, как будто сейчас зародилась в ней ненависть. Вернер был бледен, но спокойно, боясь выдать себя, точил карандаш.

– И вы продолжаете ненавидеть его? – спросил он.

– Более, чем когда-либо! – страстно воскликнула Магдалина, а затем быстрыми шагами отошла от него и, скрывшись в свою комнату. Заперла за собою дверь на ключ.

Девушка, тяжело дыша, стояла у открытого окна и вспоминала только что происшедшее. Безумная! Что она сделала! Она открыла раны своей души человеку, которого сама называла бессердечным и гордым, и это сделала она, которая никогда ни перед кем не жаловалась на свою судьбу. В последнее время происшествие ее детства, которое она только что передала Вернеру и которое имело влияние на всю ее последующую жизнь, часто терзало ее, словно она снова переживала его.

Она скрыла даже от тетки, как грубо были разбиты ее детские мечты, и какое разочарование она перенесла от существа, которому поклонялась, и которое напоминало ей другое любимое, далекое существо. Магдалина не хотела признаться даже самой себе, что с годами это обожание росло вместе с нею, что, несмотря на все, этот белокурый кудрявый юноша продолжал быть ее идеалом. Все ее существо возмущалось от сознания, что не было ни одной мысли, которая не принадлежала бы ему, не было движения, которое не говорило о нем; она каждым фибром своей души принадлежала ему и в ответ на такое немое обожание на его мраморном челе читала только насмешку и презрение. И вдруг пред ним вырвалась его тайна! Разве волнение, с которым она передавала этот эпизод своего детства, не открыл ему, что ее душа была переполнена им? От нее не ускользнуло, что Вернер узнал себя в этом гордом и надменном мальчике; при ее рассказе сильная бледность покрыла его холодное, бесстрастное лицо. Однако она решила, что конечно эта перемена лица была вызвана гневом, негодованием на то, что она, эта ничтожная девушка, имеет смелость сказать ему, знатному, избалованному человеку, прямо в лицо о своей ненависти к нему.

Это сознание доставило Магдалине некоторое удовлетворение за те муки, которые она переносила от этих высокомерных взглядов и насмешливых улыбок, но она раскаивалась в своей победе и оплакивала ее горькими слезами; теперь ей казалось, что с этим минутным торжеством ее самолюбия закрывается могила, в которую она собственноручно столкнула самую сильную привязанность своего сердца. В этом хаосе противоречивых мыслей, которые наполняли ее голову, она хваталась за одну, как за якорь спасения, – уехать отсюда, далеко-далеко. Прочь из Германии! Она не хочет больше видеть над собой ее небо, не хочет дышать ее воздухом, глубокое море должно лечь между нею и прошлым, уехать, и притом как можно дальше. В этом одном ее спасение. Эта надежда давала ей новые силы, наполняла все ее существо.

VI.

Девушка снова вышла к монастырским воротам. Вернер покинул сад. Магдалина стала нервными шагами ходить взад и вперед по узкой тропинке сада, занятая одной мыслью, одной заботой, откуда достать средств на дорогу; наконец, совершенно разбитая перенесенными волнениями и усталостью, она опустилась на пьедестал, на котором целыми веками стояло изображение Пресвятой Девы. Она закрыла глаза, прислонилась к стене и холодом камня старалась освежить себя. В этом мирном уголке царствовала полная тишина. Только при движениях девушки слышался какой-то шорох в стене. Магдалина, занятая своими мыслями, не замечала его. Но вот каким-то неловким движением она толкнула выступ в нижней части стены, и сейчас же внутри стены послышался какой-то неприятный, сильный треск, который потряс весь пьедестал. В испуге она вскочила и выбежала в сад, но вскоре вернулась обратно: там под сводами светило солнце, ласточки влетали в свои гнезда, висевшие у входа; они оглашали своим веселым щебетаньем свод, а над ним звучал беззаботный детский смех.

Магдалина перестала бояться и стала искать причину этого неожиданного и странного треска. Вдруг ее глаза заметили над выступом в стене нечто похожее на дверную ручку, какие бывают на старинных дверях; до сих пор она была скрыта на старинных с образом. Девушка взялась за эту ручку. Ей вспомнилось предание о двенадцати апостолах, которые лежат в подземелье под монастырем. Легенда говорила, что вход к этим таинственным апостолам охраняют громадные псы на цепях с круглыми зелеными глазами, что никто не может видеть вход к ним, потому что, как только глаз простого смертного заметит его, этот вход становится невидимым и должен открыться только пред тем избранником, которому назначено найти этот клад.