Через три дня после того, как мы шумно и весело отметили годик Архипке, мне позвонили и попросили срочно приехать в Склифосовский.

Глория и один известный политик выходили из машины, окруженные его охранниками, и в этот момент по ним начали стрелять откуда-то из противоположного здания. Политика и одного охранника убили сразу, второго охранника ранили, а в Глорию попала шальная пуля и застряла в сердце.

– Оперировать нельзя, – сказал мне врач, перехвативший меня в холле, куда я влетела, громко выкрикивая ее фамилию. – Пуля встала так, что сама частично перекрыла поврежденную артерию, словно закупорила. Если начать операцию и извлечь пулю, она сразу же умрет…

– А если не извлекать? – похолодев от уже пришедшего понимания, шепотом спросила я.

– Если не извлекать, то пульсация крови ее вытолкнет сама, и исход тот же, или образуется тромб, и тоже…

– Делайте что-нибудь!! – проорала я, ухватила его за грудки и начала трясти. – Спасайте ее, вашу мать!! Вы же врачи!!

– Павла, это невозможно, – сильно прижал он меня к своей груди. – Невозможно!

– Значит, надо отвезти ее в Германию, в Израиль, скажите куда, где это сделают?!

– Нигде, – прижимал он меня к себе. – Нигде не сделают! То, что она еще жива, вообще чудо!

– Тогда совершите чудо!! – потребовала я, высвобождаясь из его рук.

– Я не могу, – сказал он и… заплакал.

Тертый русский доктор экстренной хирургии, битый и чего только не видевший за свою профессиональную жизнь, заплакал от бессилия и невозможности спасти эту прекрасную женщину…

– Сколько у нее времени? – в одно мгновение сконцентрировалась я на самом главном.

– Может, час, может, и больше, а может… – и он махнул безнадежно рукой.

В палате у Глории двое мужчин в накинутых поверх дорогущих деловых костюмов халатах сидели на стульях с двух сторон от койки, на которой она лежала.

Она и в такой ситуации оставалась самой прекрасной женщиной в мире и выглядела потрясающе, ей даже бледность болезненная была к лицу.

– Павлуша, – обрадовалась она, увидев меня. – Тебе тут надо кое-что подписать, Александр Николаевич покажет.

Я не спрашивая поставила свои подписи там, куда указал мне мужчина, а Глория объяснила:

– Это наш с тобой нотариус, а Всеволода Степановича ты знаешь, – и она указала на второго мужчину, ее адвоката, который помогал нам оформлять совместное опекунство над Архипом. – Он теперь будет тебе в делах помогать. – И отпустила обоих мужчин: – Благодарю вас за то, что так быстро приехали, надеюсь, что вы позаботитесь о моей сестре. Спасибо.

Мужчины встали со стульев, поклонились ей и вышли из палаты.

– Глория, – деловым тоном начала я, – давай звонить твоим крутым мужикам и немедленно организуем перелет в Германию! Там клиники…

– Иди ко мне, – протянув руку, позвала она меня, не дослушав.

Я придвинула стул совсем близко, села с ее правой, незабинтованной стороны, осторожно обняла за шею, переложив ее голову себе на плечо, и продолжила убеждать, громко шепча ей в ухо:

– Они тут боятся операцию делать, давай в Израиль позвоним, в их известную клинику, или куда угодно тебя увезем, давай я прямо сейчас этим займусь…

– Павлуша, – снова перебила она и посмотрела на меня таким невозможно мудрым взглядом, погладила по щеке, жалея и уговаривая, – не надо меня спасать. Я всегда знала, что рано умру. Красавицы редко доживают до преклонных лет.

– Ты не умрешь! – покрутила я головой, отказываясь и отрицая это заявление. – Я не дам тебе умереть! Нет! Я сейчас все организую, тебя…

– Павлушенька, – улыбнулась она мне всезнающей улыбкой. – У меня была очень счастливая жизнь. Я никогда ничем не болела и жила только так, как мне хотелось и как мне нравилось. Меня любили самые известные и прекрасные мужчины, я объездила весь мир и пользовалась самыми дорогими и изысканными вещами, купалась в любви, роскоши и обожании людей. Я уже все свое совершила. – Она погладила меня по волосам успокаивающим жестом.

– Этого не может быть, не должно! – отказывалась я принимать все эти ее слова. – Не сдавайся, давай что-то делать, ну нельзя же так!!

– Милая, ты же знаешь, что ничего нельзя уже сделать, – вытерла она пальчиком мою слезу, сорвавшуюся с ресницы. – Не убивайся так, пожалуйста. Послушай меня, у нас мало времени.

– Я не хочу, я не могу, Глория! – Я уже не замечала, что слезы текут ручьями по щекам. – Это неправильно!

Она прижала мою голову к своему плечу, гладила и гладила меня по голове и плечам и уговаривала своим прекрасным голосом:

– Милая, в жизни все случается. Ты не жалей обо мне, не плачь, не надо так надрывать душу и сердце. Я не боюсь умирать, мне не страшно. Я на самом деле прожила замечательную жизнь. И родила прекрасного ребенка. Твоего ребенка. И у меня в жизни была ты, самый близкий и любимый мой человечек. А теперь вытри слезы и послушай меня.

Я вытерла, я всегда делала, как она говорила.

– Ты сейчас подписала дарственную на твое имя на мою квартиру, драгоценности и машину. Всеволод Степанович дал мне слово, что станет твоим адвокатом и позаботится обо всех юридических делах, я оформила и подписала прошение и завещание, чтобы ты усыновила Архипа. Всеволод Степанович и нотариус займутся всеми формальностями. Вот эти две банковские карточки…

Она показала мне на тумбочку, где лежали две карточки, отражая глянцем яркий свет неоновых больничных ламп, словно живыми и веселыми в этом пространстве были только эти денежные носители.

– Возьми и сними с них деньги прямо сейчас, с остальным Всеволод Степанович разберется и поможет тебе.

– Я не могу! – мотала я головой, отказываясь понимать весь этот ужас, сюрреализм которого усиливался от ее спокойного ровного голоса.

А она вдруг неожиданно позвала:

– Ляг, полежи рядом со мной, – и подвинулась на кровати.

Я сбросила обувь и осторожно прилегла на бок, рядом с ней, обняла и уложила ее голову себе на руку, так, чтобы видеть ее прекрасное лицо.

– Помнишь, как в детстве, – улыбнулась она мне своей печальной мудрой улыбкой. – Ты прибегала ко мне, когда чего-то пугалась ночью, устраивалась у меня под боком и так уютно и смешно сопела от испуга, а потом засыпала.

– А ты мне пела красивые песенки и рассказывала сказки о девочке, которая победила все беды. Ты сама их придумывала. Я знала.

– Павлушенька, ты со всем справишься. Я не хочу, чтобы ты сильно горевала. Архипу расскажешь, что я его мама, когда он взрослым станет, лет в восемнадцать, не надо раньше. А про отца… – Она снова улыбнулась. – Я не знаю, решай сама его отцовский вопрос. Он очень достойный мужчина, Архип таким отцом может только гордиться. Я хочу, чтобы ты была счастлива и обязательно полюбила, создала семью и нарожала детей. Ты всегда будешь миниатюрной, молодой и энергичной. Никогда не бросай дело своей жизни, ты очень талантлива, ищи себя еще в чем-нибудь, в каком-то творчестве…

– Не прощайся со мной! – перебив ее, умоляла я, вглядываясь в ее лицо. – Не надо. Не уходи, пожалуйста.

– Не держи меня, Павлуш, – гладила меня пальчиками по щеке Глория. – Не бойся, все будет хорошо.

– Я люблю тебя, – изо всех сил старалась я сдерживать переполнявшие меня слезы, она же просила не плакать.

– Я знаю, я тоже тебя очень люблю. Тебя и Архипа. Еще деда Платона очень любила, – улыбнулась потусторонней улыбкой она.

И тогда я начала петь ей те песенки из детства, которые когда-то пела она мне, я обнимала ее, поглаживала по голове и тихо пела, а она улыбалась и подпевала мне шепотом. А потом перестала подпевать, но продолжала улыбаться загадочной джокондовской улыбкой… и запищали приборы, оповещая об остановке ее раненого сердца.

А я все пела и пела ей песенку и говорила, как я ее люблю…

Из похорон Глории устроили целое шоу, которое, как известно, обязано продолжаться. Репортажи о безвременной кончине самой красивой и самой известной светской леди прогремели чуть ли не по всем каналам, и не только нашего, но и зарубежного телевидения, не говоря уж про прессу.

В организации похорон я практически не участвовала, все на себя взял адвокат и другие добровольные помощники. Папа очень тяжело пережил смерть Глории, мама неожиданно, но временно перестала что-то играть и изображать, и они держались с отцом друг за друга в этом своем родительском горе.

Глория, одетая в великолепное роскошное платье от известного кутюрье, была так прекрасна, как сказочная принцесса, которая, казалось, просто заснула и утопала в море, в океане цветов, что всё несли и несли пришедшие проводить ее люди.

Мужчин было очень много, Филипп приехал из Франции и рыдал, не отходя от ее гроба. Они все плакали, по-настоящему, без ложной горделивости или скромности, не стесняясь своих чувств, плакали любившие и боготворившие ее мужчины.

И подходили ко мне, теперь уж не было смысла скрывать наше родство, и давали свои визитки, и требовали обращаться по любым вопросам, и клялись в память о ней, великой Глории, сделать для ее родных все, что потребуется. Никто не верит похоронным обещаниям, это всегда просто красивые слова, но почему-то я поверила большинству этих мужчин. Кстати, одно обещание они уже исполнили: нигде в прессе и у репортеров на телевидении не прозвучало, что я ее сестра, – таким образом, меня и Архипа оградили от навязчивых журналистов, лезущих в жизнь людей без спроса. Да и я старалась в объективы фотокамер не попадать.


Год прошел, а мне все еще больно, хоть она и просила меня не рвать душу и сердце. Я постараюсь, но пока мне одиноко и плохо.

У нас с ней не было близких подруг – для таких исключительных женщин, как Глория, это невозможно – женская зависть неизбежна в ее случае, а мне в них не имелось надобности, у меня всегда была она, во всех ипостасях – сестра, в чем-то мама и самый близкий человек.

Трудно привыкнуть жить без нее, но я ей обещала и стараюсь.

Поняв, что растеребила воспоминаниями душу и точно сейчас не смогу заснуть, я тихонько встала с койки, оделась в темноте на ощупь и отправилась в кают-компанию.

Так как на борту находились ученые, люди увлекающиеся, особенно когда дело касается их науки, и частенько засиживающиеся по ночам, специально для таких ночных «сидельцев» в буфетном закутке оставляли воду в бутылках, бутерброды и всяческие закусочки в холодильнике, а на барной стойке электрический чайник, чай с кофе. Там же лежал прейскурант на это добро и стояла большая стеклянная банка, куда складывались денежки за ночное самообслуживание.

Я решила попить чайку и обнаружила баночку меда, задвинутую в угол барной стойки, включила чайник и, ожидая, пока он нагреется, принялась искать в прейскуранте стоимость меда.

– Его там нет, – услышала я знакомый голос, уж и не знаю, до радости ли или до боли знакомый, раздавшийся из дальнего угла. А я его и не заметила, когда вошла, да я и не смотрела по сторонам, погруженная в собственные непростые мысли. – Это ребята-океанологи тут сидели, спорили о вчерашнем погружении, а мед к чаю себе принесли, – пояснял Краснин, вставая с самого дальнего в зале диванчика и подходя ко мне, – и всех им угощают.

– Спасибо ребятам-океанологам, – отозвалась я несколько вяло.

– Что-то случилось? – спросил Краснин, подходя ко мне совсем близко.

– Да нет, просто не спится, – вздохнула я и поинтересовалась: – Чай будете?

– Давай составлю тебе компанию, – согласился он.

Ах, понятно – мы снова на «ты», когда наедине. Ладно, я осознала наконец предложенную концепцию общения.

Я заварила зеленый чай в пакетиках в две кружки, нашла симпатичные маленькие розеточки, положила туда мед. Краснин помогал без моих просьб и комментариев – нашел небольшой поднос, куда все и расставил, достал еще откуда-то сухое галетное печенье, сунул деньги в банку и, указав мне жестом «идем», сам взял поднос и пошел к тому дивану, на котором расположился до моего появления.

На круглом столике стоял его ноутбук, лежали какие-то бумаги и еще несколько сколотых документов рядом на диване, Павел Андреевич устроил там поднос и принялся убирать ноутбук и бумаги со стола, освобождая место для нашего ночного чаепития. Я расставила чашки и розетки, тарелочку с печеньем.

Продолжая хранить непонятное молчание, мы отпили пару обжигающих глотков, каждый из своей кружки, я занялась намазыванием меда на печенье, сосредоточившись на этом процессе и чувствуя непонятную сковывающую неловкость.

– Так почему ты расстроена? – нарушил затянувшееся молчание Краснин.

– Потомуто, – усмехнулась я, вспомнив Архипку, и сразу потеплело на душе и немного отпустила сжимавшая тисками тоска. – Так мой сын говорит. Спросишь его: «Ты почему игрушки разбросал?» – а он серьезно так отвечает: «Потомуто, мамоська, Алхип игает!» У него все так, базу разъяснительную подведет, почему и что он делает. А ему всего два годика. Умный очень. – И, указав на бумаги, которые Краснин сложил аккуратной стопкой на диване, спросила: – Что, ночной аврал?