– Да так, пришла одна мысль, захотел сразу сверить с данными.

И он несколько задумчиво посмотрел на отложенные документы. А я вдруг поняла, что Архипка мой на него похож. Не полная копия – глаза у него мамины, а вот овал лица, упрямый подбородок, носик, брови, ушки – точно папины! И то ли меня этот факт расстроил, то ли воспоминания так подействовали, но я вдруг спросила:

– Краснин, – и сама не успела удивиться этому вопросу, – почему ты не женат?

Он посмотрел на меня сначала несколько удивленно, приподняв одну бровь, потом выражение лица изменилось на задумчивое, что-то он там, наверное, вспомнил или решил про себя, но после некоторой паузы все-таки ответил. А я думала, что промолчит или пошлет интеллигентно, но он сказал:

– Из меня плохой муж. Я много работаю, а денег на красивую жизнь не зарабатываю. В Турцию и Египет жену не вывезу, провожу лето в Арктике в научных экспедициях, и на Новый год, как правило, не в Европу, а в Арктику езжу. Да и дома все время работаю, и часто ночами.

– Ну и что, это же не повод отказываться от семейной жизни? Тем более у тебя выбор невест пестрит разнообразием, среди них наверняка найдется настоящая жена ученого, та, которую устроят такие условия жизни, лишь бы с тобой.

– Они не устраивают меня, – пожал плечами Краснин и отпил чаю из кружки.

– Кто? – уточнила я. – Девушки или условия?

– И то и другое. – Он отправил в рот ложечку меда, запил его чайком и расширил свое заявление: – Ученый не должен отвлекаться на тяжести быта и постоянное негодование и сетование семьи на бедность. Вот, представь себе – Эйнштейн обдумывает свою теорию вероятностей, а тут его жена над ухом пилит и пилит, что денег не хватает и она шубу хочет, и так его достает, что он вступает с ней в разборки. А тонкая нить настройки, та еле уловимая мысль, которая должна была превратиться в формулу, имеющую значение для всего человечества, улетает раз и навсегда. В мощных государствах это очень хорошо понимают, поэтому ученые там богатые, обеспеченные люди, всячески балуемые государством. У нас начались подвижки в этом плане последние годы, и система грантов работает, и инвестиции, но пока это не сравнить с европейским уровнем, и с Америкой тем паче. И все же уже не копейки мизерные получаем.

– А тебе предлагали уехать? – спросила я, позабыв про остывающий чай и чужой вкусный мед, так увлеклась его рассуждениями

– Да, несколько раз, – усмехнулся Краснин. – И в Канаду, в известный научный центр звали, лабораторию обещали дать, ну и денег сулили много, и в Америку несколько раз приглашали, да и в европейские университеты тоже.

– И ты отказался, как я понимаю? Почему?

– Потомуто, – передразнил он меня, повторив Архипкино выражение.

И еще раз усмехнулся, кстати очень сексуально он это делал. Нет, все-таки влюбленность – это отягощающее обстоятельство, даже мужские усмешки кажутся эротичными.

– Потому что, – перешел он на серьезный тон, посмотрел в окно на висящее над горизонтом солнце, перевел взгляд снова на меня и ответил: – Чужая трава не всегда зеленее. У меня прадед, и дед, и отец были настоящими стопроцентными патриотами своей страны и очень много для нее сделали. Уехать значило бы в какой-то степени предать и их работу, и их отношение к родине. И не только их, ты же видишь, какие у нас ученые и какие люди – полярники, работающие в Арктике, они не уехали от голода, нищеты и полной невозможности работать в девяностые и тянули на голом энтузиазме и героизме науку и Арктику. Уехать – значит и их предать, встать на другую сторону. Говорят, что у науки нет границ. Нет, когда это не касается государственных интересов. Ведь хоть про это и перестали так открыто и много говорить, но ничего не изменилось, и мы продолжаем конкурировать с западными и американскими учеными. И жестко конкурировать. Никому в Европе, в Америке да и в других странах не нужна сильная и мощная Россия, и нашу науку пытались, да и сейчас пытаются загнать в мировой отстойник. Не знаю, есть ли в этом пафос, но я все-таки патриот своей трудной родины и нашей Арктики. Я могу уехать на какое-то время преподавать, читать лекции и проводить исследования по контракту, но в любом случае на благо моей страны.

– То есть ко всем твоим достоинствам ты еще и убежденный патриот России, Краснин? – уточнила я.

– Ну, у меня не так уж и много достоинств, и ты просто еще не знаешь о моих недостатках, – рассмеялся он.

– А у тебя есть недостатки? – изобразила я сильное удивление.

– Полно. Могу по секрету рассказать о самом тяжелом из них, – чуть придвинувшись ко мне поближе, предложил он таинственным тоном.

– Ну, напугай, – кивнула я.

– Я глажу, – с очень серьезным лицом сделал заявление доцент Краснин.

Откинулся на спинку дивана, взял со стола чашку, отхлебнул чаю и посмотрел на меня с видом человека, только что открывшего страшную тайну и весьма довольного своей осведомленностью.

– Что именно гладишь? – потребовала уточнений я.

– Все! – усмехнулся Краснин и наигранно «снизошел» до объяснений, снова приняв расслабленную позу, чуть склонившись к столу. – Надо начать с истории. У меня мама – аккуратистка по жизни, с некоторым даже перебором. Она всегда все гладила, в доме не имелось тряпичного изделия, которое бы не было идеально выглажено, вплоть до носовых платков и мужских носков. Однажды она сломала правую руку и ужасно расстраивалась, что не может гладить. Я тогда учился в восьмом классе, и мне надо было к олимпиаде по физике решить десять задач, и никак у меня одна задачка не получалась, я ее и так и эдак, до самой ночи провозился, и все напрасно. И тут мой взгляд упал на стопку неглаженого постельного белья, и я решил, что надо помочь маме, и принялся за дело. И обнаружил, что этот процесс мой разум словно в нужное русло направляет, и задача решилась так легко и просто! За пару часов я решил не десять задач, а пятнадцать, и выгладил все белье. С тех пор дома, когда мне надо подумать, поработать, что-то решить или составить формулу, я глажу все. У меня профессиональная гладильная доска, с овальными вставками для рукавов, профессиональный утюг и даже профессиональный держатель для шнура. За первые годы учебы в институте я спалил такое количество белья, рубашек и утюгов – кидаясь записывать идею и увлекаясь, – что пришлось приобрести суперсовременный навороченный утюг, который сам отключается, если какое-то время находится либо в вертикальном, либо в горизонтальном положении.

– Ну что ж, Краснин, – очень серьезным тоном вынесла я вердикт его признанию, – тайна раскрыта, и обратно ее не закроешь. И эта твоя страшная тайна скорее еще один плюс к твоим достоинствам. Лично я не знаю ни одной женщины, которой бы нравилось гладить белье, а совмещение науки и бытовой рутины – это вообще запредел! Этот факт в десятки раз повышает твой рейтинг на брачном рынке, и как ты еще живой и невредимый ходишь, вопрос? Барышни тебя давно обязаны были на клочки порвать от обожания и желания завладеть твоим ученым телом.

– Я верткий, – рассмеялся Павел Андреевич. – И поверь, в быту плохо приспособляемый, например гладильная доска-то стоит у меня в кабинете, рядом с рабочим столом. Никаких мыслей ассоциативных не вызывает о вменяемости хозяина?

– Нет, не вызывает, – уверила я и для пущей убедительности покрутила отрицательно головой. – У меня есть один знакомый биохимик, мы вместе учились, только он пошел в науку, а я нет. Так вот он, когда обдумывает что-то, кидает теннисный мячик в стену. А так как думает он, как и большинство ученых, постоянно и частенько ночью, то соседи имели веселую жизнь, похлеще грохочущей музыки и соседской пьяной драки. Представь такой монотонный, многочасовой стук в стену. Ему пришлось уже вторую квартиру сменить. Так что твой фетиш безобиден, мало того, это постоянное Восьмое марта у твоей будущей жены.

– Ладно, Павла, про моих будущих жен поговорим как-нибудь в другой раз. Пошли спать-отдыхать, – деловым тоном закрыл наши ночные посиделки Краснин, – завтра трудный день, у нас высадка на Северной Земле, если ты помнишь.

– Я помню.

Мы убрали за собой и, попрощавшись, разошлись по каютам. Я тихо устроилась на койке, закрыла глаза, и перед моим внутренним взором встала комическая картинка – Краснин, разглаживающий женский шелковый пеньюар огромным чугунным утюгом, от которого валит пар. К чему бы это?


В том месте острова Большевик, где мы высадились, было намного интереснее, разнообразнее и веселее для меня лично, чем на мысе Желания. Здесь обнаружилось гораздо больше территории, покрытой растительностью.

И она цвела!

Цветущие лишайники насыщенного терракотового цвета, фиолетовые вкрапления пятен мхов и круглые нашлепки чуть выступающих над землей цветочных островков со странными и загадочными названиями – полярные маки, лисохвост, камнеломка, крупка. Они совсем небольшие, но яркие, удивительные…

Про свои непосредственные обязанности я не забывала, и как ни рвалась бросить все и снимать, пришлось попридержать подхлестывающее нетерпение и помогать ученым, что-то носить, устанавливать аппаратуру, брать образцы на анализ – одним словом, отрабатывать свое присутствие на берегу. Как и положено. Довольно скоро они дружно надо мной сжалились, видя, что я совершенно невнимательна и, вместо того чтобы взять образец помета чайки, засмотрелась на какие-то цветы.

– Иди уж, – отпустил меня Дудин, Зиночкин начальник, – твори, а то наработаешь нам тут.

– Да, можно? – загорелась я радостью, только копытцем в землю не била от нетерпения.

– Можно, можно, – рассмеялся он, подозвал к себе Зиночку и напомнил мне: – Только далеко не отходи, соблюдай безопасность.

– Да, да! – пообещала я и помчалась к тому месту, которое давно уже присмотрела.

Невысокий холм, у подножия которого скопилась целая россыпь цветочных островков, а за ним поднимался еще один, чуть повыше, там тоже интересное место, надо будет кого-нибудь уговорить со мной туда сходить потом.

Участники экспедиции, с которыми я высаживалась на берег, уже давно привыкли к моим немыслимым гимнастическим выкрутасам в погоне за удачным кадром – один раз я улеглась на живот и свесилась над обрывом, чтобы сфотографировать гнездо розовой чайки, устроенное на небольшом выступе скалы прямо на цветочном острове камнеломки. Краснин самолично оттягивал меня за ноги от края и ужасно отчитывал потом со всей строгостью грозного начальника.

Кадр, кстати, получился классный! Так что строгое предупреждение можно было и потерпеть.

И в этот раз я совершенно потеряла счет времени, занятая своим делом, меня только окликали, а в особо тяжелых случаях, когда я не слышала окриков, полностью погрузившись в съемку, брали за руку и переводили на другое место. Задач, как всегда при высадке, было поставлено много, и ученые перемещались по побережью, ну а я следом за ними, в поисках новых кадров и вдохновения.

Снова полярные маки, мне они очень нравятся – такие, казалось бы, нежные, хрупкие и беззащитные, но такие стойкие и сильные, умудрившиеся вырасти в этих суровых краях. Эта большая цветная кочка стояла весьма удачно – можно было перспективу снять от нее, вдаль на рыжие лишайники, раскрашенные кляксами мхов разного цвета, узким языком пристроившихся между двух каменных насыпей с темно-серым гравием.

Примеряясь, я встала на колени и почти улеглась щекой на землю – да, вот так! Я сняла с шеи камеру, накрутила ее ремень себе на руку, поставила на землю рядом с «цветочной клумбой», понемногу двигая, нашла самый удачный, с моей точки зрения, ракурс и сделала несколько кадров.

Я поднялась с колен и просматривала в камере отснятые кадры. Есть! Вот то, что я хотела, здорово!

Ба-ах!! Громко и, казалось, совсем рядом раздался выстрел!

От неожиданности я подскочила на месте и чуть не выронила камеру из рук, хорошо, что ремень был несколько раз накручен на запястье.

Да в чем дело?! Я посмотрела и увидела, что ко мне бегут несколько человек, впереди Михаил Тимофеевич, зоолог и Зиночкин начальник. Сразу за ним, чуть приотстав и перезаряжая ружье, Краснин, значит, это он стрелял, а за ним спешили другие члены группы, и почему-то все смотрели на меня и активно жестикулировали, показывая что-то руками совершенно непонятное. Они все что-то кричали, но сильный ветер, постоянно дующий в этих широтах, схватывал звуки и уносил в море, по-настоящему балуясь словами.

«И что я опять такого натворила?» – сразу же подумала я.

Ба-бах!

На этот раз выстрелил Дудин из своего странного ружья. Он носил с собой специальное ружье со снотворными стрелами-зарядами – такое здоровое, странное, он же зоолог, и ему нужны были образцы любых живых особей. Это понятно.

Но почему он стреляет прямо в меня?! Ну его, понимаешь, на хрен с его зоологией!

Но, выстрелив, Михаил Тимофеевич принялся перезаряжать ружье, а все остальные продолжали бежать, кричать и что-то от меня требовать. И тут я сообразила, что смотрят они не совсем чтобы и на меня, а куда-то за мою спину, и я начала медленно разворачиваться, боясь увидеть то, что так понадобилось членам нашей группы.