Потом Катя оттолкнула его.

Тяжело дыша, они стояли друг напротив друга.

– Я люблю тебя, – сказал Ганин. – Вот что хочешь со мной делай! И вообще... Я тебе ни одного слова поперек не скажу! Я теперь другой человек – совсем не такой, каким был раньше.

– Я теперь тоже другая, – покачала она головой. – И мне теперь совсем не хочется спорить с тобой.

– Так это же здорово! Теперь мы, наверное, сможем существовать рядом.

– Существовать... – передразнила она. – Нет, я хочу жить!

– Послушай, ты просто цепляешься к словам! – снова рассердился он.

– Нет, Гриша, нет... – Катя отвернулась. – Все напрасно. Лучше уходи. Ты знаешь – я не передумаю.

– Знаю... – со злостью сказал он. – Но что мне сказать нашему сыну? Он так надеется...

– Скажи, что я обещала подумать. Ну, соври что-нибудь...

– Катя, я не собираюсь врать собственному сыну! – строго ответил он.

– Удивительные у вас отношения... – усмехнулась она.

– Ладно, совру. В исключительных случаях можно. Даже необходимо. А потом... Может быть, потом он сам все поймет...

Он возвращался от Кати со странным чувством.

«А ведь я чувствовал, что она откажет мне, – думал он, стоя в пробке на Садовом. – Только не хотел в это верить».

Он достал из кармана коробочку с колечком, еще раз полюбовался на него. «Опоздал на двенадцать лет», – сказала она. Значит, действительно ждала его все это время. До тех пор ждала его, пока у нее внутри все не перегорело.

Как горько, насмешливо она смеялась...

И Ганин снова представил, как тяжело ей было когда-то. Одной, с младенцем на руках. Всякие тетушки-бабушки, конечно, помогали ей, а потом появился тот добряк со странной фамилией. Как его там? А, Толик Лаэртов... Конечно, формально она никогда не была одна, но... но она ждала именно его, Григория Ганина. А потом ей надоело его ждать...

Поток машин медленно тронулся в сизом облаке июньского марева.

Ганин равнодушно забросил коробочку с кольцом в «бардачок».

Все эти сапфиры в золоте ничего не стоят, если они не на ее руках...

* * *

Дивно-дивно цвел жасмин под окнами...

Есть запахи, которые странно будоражат воображение и заставляют представлять то, что в реальной жизни вряд ли произойдет. Аромат жасмина как раз такой.

Лето в городе было тихим, каким-то благостным. Вязкая, привычно удушливая жара начисто лишала сил. Не было ни ссор, ни споров, не кричали соседи снизу, выясняя отношения, не шумели подростки в ближайшем парке, не сигналили друг другу истошно машины, проносящиеся по дороге. Дрожащий голубоватый воздух был пропитан ленью, а на лицах редких прохожих читалась отрешенная покорность судьбе.

Это городское лето надо было просто пережить, чтобы потом, в бесконечных декабрьских сумерках, вспоминать с ностальгическим сожалением мутное белое солнце, пыльную листву, долгие светлые вечера, наполненные отдаленной музыкой, навязчивый запах шашлыка, скамейки, спрятавшиеся в кустах, бурно вспенившееся пиво, которое выплескивалось из открытой бутылки на горячий асфальт и моментально высыхало...

Катя сидела на балконе в раскладном маленьком шезлонге и завороженно смотрела вдаль – на блистающие стеклами башни, отражавшие вечерний свет. А ноздри щекотал запах цветущего под балконом жасмина.

Катино воображение занимал Григорий Ганин. Незваный гость, которого невозможно прогнать. Нет, не то чтобы она сожалела, что отказала ему, – о сделанном она не жалела. Она просто представляла, что было бы, если бы Ганин был рядом. Как он прикасался бы к ней, какие слова шептал на ухо...

Легкий ветер щекотал ее обнаженные руки – как будто это он осторожно прикасался к ним губами. Потом она вспомнила туночь – в который уже раз.

«Дело не в Ганине, а в том, что сейчас лето. Я одна, я еще не совсем старуха. Осталось желание любить. Еще жасмин этот дурацкий... – Катя поморщилась и склонилась над перилами. Дунул ветер, и стало видно, как с кустов внизу сыплются на газон белые лепестки. – Где же Лаэртов?!»

Толик Лаэртов звонил ей уже три раза. В первый раз утром, когда срывающимся голосом сообщил ей, что поссорился с Верой Петровной, второй раз – днем, когда попросил Катю о встрече, и третий раз – час назад, сказав, что уже выезжает. Катя уже начала беспокоиться о нем, но в этот момент в глубине квартиры раздался звонок.

Катя поспешно выбежала с балкона.

– Толик, так долго, я уже начала беспокоиться! – с упреком сказала она, впуская бывшего мужа.

– Катенька, я с ней еще раз поссорился – как раз перед выходом! Мама хочет окончательно меня раздавить! – возбужденно сообщил Лаэртов – вспотевший, растрепанный, в клетчатой мятой рубашке и широких льняных штанах, живо напоминающих моду послевоенных лет. – Она позвонила Ключникову и сказала, что будет жаловаться на него в Академию наук. Мы с Ключниковым пишем книгу о скандинавской литературе и ее влиянии на современное искусство. И договорились уже, что фамилия Ключникова будет стоять первой на титульном листе – ну, согласно алфавиту... ведь сначала идет буква К, а потом уже Л. Но маме это очень не понравилось – она считает, что все основные темы разработал я, а Ключников – лишь подмастерье. И она ему позвонила и высказала свое мнение! Естественно, мой соавтор жестоко обиделся. Если, ко всему прочему, взять в расчет еще и те интриги, которые творятся у нас на кафедре...

– Толик, Толик, успокойся... – Катя вытащила Лаэртова на балкон, усадила в шезлонг, в котором до того сидела сама, и принялась обмахивать бывшего мужа газетой. – Ты ведь сейчас закипишь, как чайник!

– Нет, ты не представляешь... – никак не мог он успокоиться. Волосы торчком стояли у него на голове, обнажая высокий лоб с залысинами, очки то и дело грозили соскользнуть с носа. – Весь мой труд под угрозой!

– Я тебе очень сочувствую, – серьезно сказала Катя. – А ты можешь обойтись без этого твоего Ключникова?

– Что? – Очки все-таки соскочили, и Толик едва успел подхватить их.

– Я так думаю, что твоя мама небезосновательно выступает против твоего соавтора...

– Катя, и ты! – обреченно застонал тот.

– Я просто спросила!

– Нет, я понимаю... Но дело в том, что у Ключникова связи в издательстве, и без него никто не возьмется меня печатать!

– Тогда другое дело, – печально вздохнула Катя. – Такие времена!

– Вот-вот! Я сто раз объяснял это маме, но она решительно не хочет меня понимать...

Катя продолжала махать на него газетой.

– Ты маменькин сынок, Лаэртов, – не без злорадства напомнила она. – Борись!

– Да как с этим бороться... – Он безнадежно махнул рукой. – Маму уже не переделаешь. Она полностью контролирует каждый мой шаг! Дает мне указания, с кем можно общаться, а с кем нет... Кормит одними кашами и паровыми котлетами. А тертая морковь?! Диетическое питание, диетическое питание... – с ненавистью пробормотал он. – Ты не представляешь, Катенька, как звереешь от этого диетического питания! Она сама выбирает мне одежду, несмотря на то, что мне уже сорок лет, и я, казалось бы, должен делать это сам...

– Опять же личной жизни препятствует, – серьезно кивнула Катя. – Ты вспомни, Лаэртов, когда ты в последний раз занимался любовью?

– Катя! – побагровев, возмущенно завопил он. Потом задумался и принялся машинально загибать пальцы на руке.

– Перестань, я пошутила... – Катя шлепнула его по плечу газетой. – Меня твоя личная жизнь совершенно не интересует.

– Да, а где Мишенька? – вдруг очнулся Лаэртов. – Он у бабушки?

– Нет, он у своего отца.

– У кого? – с изумлением спросил бывший муж.

Пришлось Кате рассказать ему все то, что произошло с ней за последнее время. История получилась выхолощенная и сильно отредактированная – пугать Лаэртова душераздирающими подробностями Кате вовсе не хотелось...

– Ну надо же! – ошеломленно воскликнул он, выслушав Катю. – И ты отдала мальчика этому... Григорию Кирилловичу?

– Ага, – грустно кивнула Катя. – Григорий Кириллович оказался неплохим отцом. Кстати, никогда раньше не находила в нем этого таланта... Но жизнь идет, люди меняются.

– Да-да... – задумчиво пробормотал Лаэртов. – Я вот, например, в последнее время ко всему прочему увлекся ирландскими сагами.

– По-моему, ты всю жизнь ими занимался... – растерянно сказала Катя.

– Катюша, милая, я занимался исландскими сагами! – с укором произнес Лаэртов, но, впрочем, тут же отвлекся: – «Кухулин сидел у стен Туры под звучно шелестящим деревом; его копье было прислонено к скале, его щит лежал на траве близ него. В то время, как он думал о могучем Каирбаре, герое, убитом в битве, пришел разведчик с берегов океана, Моран, сын Фихила. «Вставай, Кухулин, – сказал юноша, – вставай: я вижу корабли севера. Многочисленны, вождь народа, враги наши!» – торжественно продекламировал Толик. – Кстати, дело закончилось плохо – враги все-таки убили Кухулина.

– Какая жалость, – вздохнула Катя.

– Да, и знаешь, какие недостатки, по мнению древнего автора, были у Кухулина? – оживился Лаэртов. – Ни за что не угадаешь! Герой, оказывается, был слишком молод, слишком смел и слишком прекрасен.

«Слишком молод, слишком прекрасен...» – эхом отозвалось у Кати в голове. И она опять почему-то вспомнила о Ганине – о том, каким тот был двенадцать лет назад.

– Так ты говоришь – давно не видела сына? – спросил Толик.

– Не совсем... Нет, мы с ним встречаемся время от времени, я звоню ему каждый день, и все такое...

– И все равно ты скучаешь по нему?

– Разумеется! Но, ты знаешь, Толик... я бы меньше всего хотела, чтобы Мика стал маменькиным сынком.

– Ну да... – снова покраснел Лаэртов. Достал из кармана большой платок, напоминающий полотенце, и принялся вытирать им вспотевший лоб.

– Я не хотела тебя обидеть, Толик.

– Я и не думал на тебя обижаться, – улыбнулся он. – Ты – единственная женщина, Катя, которая относилась ко мне хорошо. Значит, ты одна сейчас?

– Совсем одна! – засмеялась она.

– Тогда я тебе хочу кое-что предложить. Собственно, я и шел сейчас к тебе для того, чтобы посоветоваться... – Лицо Толика приобрело вдохновенно-озабоченное выражение. – Как ты относишься к провинции? К маленьким городкам, где патриархальный, размеренный уклад жизни, где тихие радости и видны звезды на ночном небе? Где нет всей этой суеты, карьеризма, поклонения Мамоне, разврата и порока...

– Ты слишком идеализируешь провинцию, – усмехнулась Катя. – Но, в общем... Почему ты спрашиваешь?

– После отца остался домик – в одном тихом городке на Оке... – Толик, будучи человеком, близким к искусству, выражал свои мысли в подчеркнуто литературной форме. – Там давно уже никто не живет. И я подумал – отчего я сижу в этом пыльном Вавилоне, что меня здесь удерживает?

– Ты хочешь уехать? – удивленно спросила Катя.

– О нет, не уехать... – Лаэртов загадочно улыбнулся и поднял вверх палец. – Сбежать! Словом, Катенька, замыслил я побег...

– От Веры Петровны?

– Не только. Ото всех! Может быть, в первую очередь – от себя...

– И что ты станешь там делать – в этом городке на Оке?

– А что другие люди делают? Просто жить, как и все! – убежденно ответил тот. – Писать свои труды. В самом деле – к черту Ключникова, надо пробиваться самому! Конечно, придется время от времени наезжать в столицу...

– А на что ты там будешь жить, Толя?

– Во-первых, у меня есть кой-какие накопления. Весьма скромные, но мне много и не надо... – с удовольствием принялся объяснять Лаэртов. – Во-вторых, там есть краеведческий музей, и мне предлагают место заведующего.

– Ого!

– Да-да, Катенька, я все продумал! У меня там есть знакомый, отец Варсонофий. Это он, собственно, и хлопочет за меня...

– Священник?

– Ну да! Исключительной души человек. Святой! Таких в столице и не встретишь...

– Вера Петровна знает о твоем решении? – беспокойно спросила Катя.

– Пока еще нет.

– Она будет против.

– Ну и что с того! – в отчаянии закричал Толик. – Мне надоело быть вечным ребенком. Я хочу жить, жить... Ты понимаешь?

Он в возбуждении вскочил, забегал взад-вперед по балкону. Потом наклонился, втянул ноздрями воздух.

– Какой сказочный аромат... Это что там у вас цветет, Катя?

– Жасмин. Разве ты не знаешь?

– Божественно... Я ничего не знаю! Ни цветов, ни трав. Я не знаю, как пахнет речная вода, какого цвета бывает небо... Я мечтаю о природе! – застонал бывший муж. – В общем, так, Катенька... Я предлагаю тебе поехать со мной.

– Куда? – растерялась она.

– Туда, на Оку... В тот городок... Знаешь, я уже рассказал отцу Варсонофию о тебе!

– Да бог с ним, с твоим Варсонофием... – забеспокоилась Катя. – И в каком качестве ты меня туда приглашаешь?

– В качестве жены, разумеется! – Лаэртов снова вытер лоб платком.

– Толик!

– Что, ты против? – смутился он. – Ну, тогда просто так будь со мной... как друг. Ведь тебя все равно ничего здесь не держит...