– А она чья, эта черненькая?

– Жигана… – я запнулась. – А вообще не знаю. Кажется, она тут для всех.

– Развели блядство в доме… – буркнул Леший. Вернулся в комнату за рубашкой, натянул ее и потопал к лестнице раскачивающейся обезьяньей походкой. Я зашла в комнату, наспех оправила кровать, сунула в карман лежащие на самом видном месте трусики Лулу и побежала за Лешим.

Когда я спустилась, Шкипер и Леший стояли друг напротив друга и мирно разговаривали. Милка, подметающая неподалеку большой метлой каменные плиты двора, вся обратилась в одно большое ухо, но Шкипер довольно быстро это заметил.

– Иван Семеныч, поехали в другое место. Чего бабам мешать, у них еще дети не кормлены. А мы с тобой даже за знакомство не пили.

Леший подозрительно взглянул в серые спокойные глаза Шкипера, не нашел в них, видимо, никакой для себя опасности и величественно кивнул. Вдвоем они зашагали к шкиперовскому «Мерседесу». За воротами к ним присоединились Яшка и Жиган.

Уборку мы закончили уже в темноте, огромные пакеты с мусором Абрек увез в микроавтобусе на городскую свалку, детей Милка накормила наспех сваренными макаронами с помидорным соусом и всех вместе положила спать в холле на сдвинутых матрасах, справедливо решив, что делить комнаты и кровати лучше завтра, на свежую голову. Все мы, страшно усталые и голодные, собрались наконец на кухне, я бухнула на плиту огромную кастрюлю с водой для очередной порции макарон. Любка и Анжела засыпали прямо за столом. Милка, не отрываясь, пила воду из голубой пластиковой бутылки. Между двумя глотками она невнятно сказала мне:

– Подъехали, слышишь?

Я подошла к окну.

Внизу, под фонарем, открывалась замечательная картина: Шкипер передавал с рук на руки Абреку совершенно пьяного Лешего. Тот с воодушевлением исполнял своим ужасным, сиплым голосом жестокий романс:

– Ты скажи, скажи мне, вишня,

Отчего любовь не вышла,

И твои увяли лепестки-и-и… Ик!!!

Абрек взвалил Лешего себе на спину, как тяжелораненого, и со всем возможным почтением повлек к дому.

– Шкипер, вашу мать… – придушенно раздалось из машины. – Забирай эту гидру, не могу уже держать…

Шкипер открыл левую дверцу, на асфальт кулем выпал Яшка, и я убедилась, что за два года, которые мы не виделись, Жамкин так и не выучился пить. Следом вылез Жиган и объявил:

– Я этого кабана не поволоку!

– А куда ты денешься… – направляясь к дому, сказал Шкипер.

Жиган сердито посмотрел ему вслед, нецензурно выругался и начал устанавливать бесчувственного Яшку на ноги. Я не стала ждать, чем это кончится, и вышла на темный двор навстречу Шкиперу.

– Привет. Что это вы так нажрались?

– Мы – это кто? – слегка обиделся он. – Вот папаша ваш всеобщий правда утрескался, Яшка, да… тоже. А мы с Жиганом – как огурцы…

Мы вернулись в дом и убедились, что Леший и Яшка аккуратно складированы «валетиком» в кухне на диване. Девчонок уже не было: доели макароны и убрались спать. Дети в холле сопели на разные голоса.

– Вот, гляди, – шепотом сказала я Шкиперу, указывая на Бьянку, сладко спящую на плече Сеньки и рукой обнявшую за шею старшую Милкину дочь. Шкипер посмотрел, медленно кивнул. Вполголоса спросил:

– Ну что – спать?

– Ты иди. Я хочу на море.

– Я тогда с тобой.

У ворот, под фонарем, Жиган, как сумасшедший, целовал Лулу, прижав мулатку спиной к железному столбу и задрав на ней юбку выше пояса. Лулу слабо, но довольно попискивала, Жиган что-то хрипло говорил не по-русски. Прислушавшись, я уловила:

– Пута… Прета пута, негрита…

Зеленоватый свет фонаря делал происходящее похожим на киносъемки. Большие южные светлячки бесшумно вились над воротами. Еще выше висела рыжая луна. Ни Лу, ни Жиган не обернулись, даже когда мы прошли мимо них. Картина сделалась уже совсем неприличной, я старательно отводила глаза, но все же успела заметить на шоколадной попе Лу тату: раскрывшего крылья попугая.


Шкипер был прав: мои родственники вселились в белый дом на берегу залива всерьез и надолго. Впрочем, к моему облегчению, и дом, и его прежние обитатели от этого только выиграли. Мы с сестрами отмыли комнаты до зеркального блеска, огромная ванная, которой мало кто пользовался, стала напоминать операционную, а в холле было решительно запрещено ходить с испачканными пляжным песком ногами, плевать на пол и оставлять окурки в кадках с реанимированными цветами. Последнее особенно возмущало Яшку Жамкина, и он долгое время демонстративно стряхивал пепел в огромный фикус, но сдался после того, как Сонька-Ангел у него на глазах выгребла за ним пепел и окурки и без единого слова, спокойно и невозмутимо унесла в мусорное ведро. Только Лешего все эти запреты не касались: он ходил где хотел и как хотел, плевал куда попало, орал на девок, препирался с ребятами, и только Шкипера, по-моему, всерьез опасался. Но Шкипер появлялся в доме редко, и в его отсутствие Леший царствовал самодержавно. А Сонька мало-помалу становилась неофициальной домоправительницей.

Это был самый спокойный, самый веселый и самый ласковый человек из всех, кого я знала, – при том, что назвать Ангела взрослой женщиной у меня бы не повернулся язык: в свои восемнадцать она казалась совершенным ребенком. Тоненькая, маленькая, в белом легком платье, она просыпалась раньше всех в доме, с негромкой песенкой спускалась в кухню, поднимала жалюзи, открывала окно с видом на море, поливала из бутылки герань и ставила на плиту огромную кастрюлю с молоком: варить детям кашу. Каша у нее получалась восхитительной, хотя это всегда была или манка, или овсянка. Но Сонька делала ее с орешками, с ягодами, с кусочками фруктов, с консервированными персиками – и получалось что-то небесное, съедаемое на одном дыхании и детьми, и Яшкой Жамкиным, который к завтраку неизменно оказывался на ногах – даже если всего час назад вернулся из публичного дома на виа Анкоре.

«Ангел мой, кашу будешь? – весело спрашивала его Сонька. – И крикни там Абрека со двора!»

«А давай. – Яшка, потеснив мелюзгу в пижамах и ночных рубашках, под ее хихиканье влезал за стол и оправдывался: – Мне маманя сроду такого не варила! Мама Соня, да чего ты этого моджахеда зовешь, он не хочет! Он вообще на работе, ему нельзя! Ты лучше мне побольше положи!»

Но «моджахед» неизменно являлся тоже, получал свою тарелку, съедал ее, сидя на корточках у порога, и, коротко поблагодарив, отправлялся обратно во двор.

«На здоровье, ангел мой», – летело ему вслед. «Ангелами» у Соньки были абсолютно все, и поначалу мужики шалели от такого обращения, но потом – привыкли и, в свою очередь, относились к Соньке очень нежно. Только Жиган, кажется, был неприятен ей, но ничего удивительного в этом не было. Я сама, будучи сто лет знакома с ним, до сих пор не могла выносить этого парня без мурашек на спине.

Быстрее всех освоились в Лидо дети. В тихом и спокойном курортном городе не было необходимости в строгом присмотре за ними, и ватага нашей мелюзги с утра до ночи носилась по городку, объедалась пиццей и мороженым, полоскалась в море и домой влетала только в сумерках, с гиканьем и топотом, как племя команчей: для того, чтобы поесть и тут же умчаться снова, теперь уже до глубокой ночи. Через неделю все они уже болтали по-итальянски, и я для того, чтобы объясниться на рынке или в магазине, брала с собой кого-нибудь из старших детей, выполнявших свою миссию переводчиков с уморительной важностью.

План мой полностью удался: Бьянка, попавшая в разновозрастную, шумную, крикливую детскую банду, очень быстро заговорила на дикой смеси цыганского, русского и итальянского языков. Шкипер, услышав это эсперанто, попробовал было осторожно возмутиться, но я видела, что он доволен. Вскоре прекратились и ночные истерики: Бьянка сама предпочла спать в комнате с дочерьми Милки и, проснувшись среди ночи, забиралась в постель к кому-нибудь из них. Милкин племянник Сенька пользовался ее особой привязанностью; Бьянка ходила за ним как хвостик, требовала, чтобы он играл с ней во все игры, приезжала вечером с моря на его спине, уставшая, накупавшаяся, разморенная, – но при этом не засыпала до тех пор, пока Сенька не споет ей жестокий романс «Пара гнедых». Это было, пожалуй, самым трудным, поскольку у Сеньки ломался голос, и он то басил, как взрослый дядя, то срывался на фальцет, вызывая пакостное хихиканье остальных зрительниц. Сенька на бестолковых девок не обращал внимания и ответственно исполнял номер до конца: после чего укрывал спящую Бьянку одеялом и уходил в ночной город по своим делам – делам подрастающего парня. Он лучше и раньше нас всех заговорил по-итальянски, и Яшка Жамкин как-то сообщил мне, что уже видел Сеньку в городе с какими-то местными девицами. Я в ответ только пожала плечами и попросила Яшку научить пацана пользоваться презервативами. Больше всего на свете я не любила лечить венерические болезни. И, как назло, именно с этим заявился ко мне Леший после двух недель своего пребывания в Италии.

Был уже поздний вечер, обитатели дома расползлись по дому и пляжу, я одна на кухне домывала посуду и не сразу заметила, что Леший стоит в дверях и в упор разглядывает меня.

– Тебе чего? – слегка удивилась я, зная, что Сонька покормила его полчаса назад. – Опять есть хочешь? Подожди, сейчас макароны разогрею…

– Вылечить сможешь? – хмуро спросил он.

– Что у тебя? – испугалась я.

Глядя в стену, Леший сказал – что.

Я разозлилась до темноты в глазах и, не стой передо мной цыган, годящийся мне в отцы, запустила бы ему в голову крышку от кастрюли, которую в этот момент мыла. Но мое воспитание опять встало в позу, и я лишь сухо посоветовала:

– Иди в больницу. Три укола сделают – и все. Первый раз, что ли?

– Не пойду я в ихнюю больницу, – мрачно сказал Леший. – По-каковски мне с этими макаронниками разговаривать? Человеческого языка они же не понимают…

Я перевела дух, швырнула в раковину недомытую крышку и сквозь зубы сказала:

– Снимай штаны.

– Чего?!

– Сволочь! – сорвалась я. – Хочешь выпендриваться – вали отсюда! Кобель старый! Большая мне радость твое хозяйство немытое разглядывать!

– Счас в зубы дам, договоришься, – пообещал Леший, не поднимая глаз. – Очумела, дура? Полон дом народу, дети с бабами…

– Идем в ванную, там запереться можно.

– А… долго?

– Посмотрим. Может вообще не получиться.

Мой шар, как ни странно, явился тут же, и через четверть часа все было закончено. Я спустила из раковины почерневшую воду, вышла из ванной первая; убедившись, что поблизости по-прежнему никого нет, выпустила Лешего и почти бегом помчалась в сторону кухни. К моему удивлению, Леший пошел за мной.

– Господи, чего тебе еще? – простонала я, падая на стул. Как обычно после лечения, я чувствовала себя совершенно разбитой. Леший молча налил в высокий стакан для сока кьянти, придвинул мне, и я жадно его выпила. Второй стакан Леший налил для себя. Стоя спиной ко мне у темного окна, спросил:

– Что с кабаком со своим делать будешь, не решила еще?

– А что с ним делать? – немного удивилась я. Ремонт в ресторане Марчелло был давно закончен, весь персонал остался на своих местах, в качестве управляющего Шкипер представил мне невысокого, пузатого, похожего на грузина Джино, на которого можно было с легкостью свалить все дела и ни о чем не думать. Именно так я и поступила, о чем и сообщила Лешему. Тот выслушал, заявил в ответ, что все бабы идиотки от бога, и изложил мне свой план.

– Кабаре?! – не поверила я. – Но… Леший… Кто этим заниматься будет?

– Я буду заниматься.

– Но ты же…

– Я тут уже походил, поговорил с людьми.

– Вижу я, с кем ты говорил, – не удержалась я.

Леший, словно не услышав, продолжал:

– По всему побережью рестораны, а приличных почти нет. В сезон тут можно такие бабки стричь, что все золотые станем.

– Из кого программу будем делать?

– Из Милки. Из тебя. Из девок. Если малявок Милкиных на эстраду выпустить, гаджэ вообще кипятком писать будут. Музыкантов я найду. Ты подумай, ты баба безголовая, без помощи в один час хорошее дело спалишь…

В бескорыстную помощь Лешего я не верила ни на грош и сразу спросила:

– Какую долю хочешь?

Леший назвал. Я показала ему международную комбинацию из трех пальцев и согласилась отдать третью часть от заявленного. Леший встал и вышел из кухни. Через полминуты вернулся и назвал две трети. Я подняла до половины. На этом и сговорились, и Леший тут же ушел куда-то звонить. Через полчаса, когда я уже закончила уборку и собиралась идти купаться, он вернулся, показал в людоедской улыбке два ряда золотых зубов и объявил:

– Чела прилетит на той неделе.

– Вот это здорово! – обрадовалась я. Леший пристально посмотрел на меня из-под мохнатых бровей, хотел, кажется, что-то сказать, но передумал и молча вышел.

Чела была младшей дочерью Лешего, ей было девятнадцать лет, и ее недавно бросил муж по причине того, что Чела, прожив с ним четыре года, ни разу не забеременела. На взгляд семьи мужа, причина была уважительной. Родственники Челы тоже понимали это и поэтому устроили довольно вялый и бездарный скандал, не дотягивавший и до половины их способностей, и забрали несчастную девочку в родительский дом. Я в то время еще жила в Москве и возмущалась вместе с тетей Вандой и сестрами. Случившееся было еще тем обиднее, что у другой дочери Лешего были поначалу те же проблемы, но Лянку свекровь буквально за руку, невзирая на слезы и отказы, отвела к хорошему гинекологу, и через полгода она уже понесла, и дальше рожала как заведенная, – к великой радости супруга. Челе же не повезло ни со свекровью, ни с мужем. Последнего вовсе трудно было понять, потому что Чела была девочкой ошеломляющей красоты. Таких огромных, в пол-лица, черных и влажных глаз, таких густых ресниц, такой матовой смуглоты нецыгански тонкого лица, таких волос, тяжелых и вьющихся, такой талии в сорок семь сантиметров не было ни у одной моей знакомой цыганки. Но все это оказалось бесполезным: Чела осталась без супруга, без детей и без перспективы на вторичное замужество: ни один цыган не взял бы за себя «пустельгу».